Р. В. РЫВКИНА: «ЭТО БЫЛА БОРЬБА ПОЛИТИЧЕСКИХ НАПРАВЛЕНИЙ»
(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.)
– Прежде всего, Инна Владимировна, вопрос о вашем пути в науку: где он начинался, просто ли складывался?
– Я окончила философский факультет Ленинградского университета. И училась там в годы самой острой идеологической борьбы. В 1946 году уничтожали Зощенко и Ахматову, громили журналы “Звезда” и “Ленинград”. В 48-ом громили генетику (у нас читал лекции генетик К.Завадский, которого потом выслали). В том же году появляется разгромное постановление об опере Мурадели “Великая дружба”. В 49-ом критикуют химиков, посягают на квантовую механику, в 50-ом начинается знаменитая экономическая дискуссия, уничтожение экономистов (посадили и убили А.Вознесенского). Наш факультет был в гуще всех этих дел.
– А почему вы избрали именно философский факультет?
– У меня был личный мотив. Я готовилась к музыкальной карьере, всю жизнь занималась музыкой. Мой отец был известным музыкальным критиком, в первой пятерке советских музыковедов. В войну мы с мамой были эвакуированы в “глубинку” – за 50 километров от города Ирбит Свердловской области. Там я в голодающей деревне, где пахали на коровах, руководила школьным хором (пели под гармошку). Очень любила хоровое пение, хотела стать хормейстером. Получив справку об окончании школы села Елань Ирбитского района (правда, в школе фактически не училась, так как не было учителей), поехала в Свердловск, чтобы поступить в консерваторию. И поступила, хотя успела кончить до войны только музыкальную школу. Просто отец – музыкант, мать пианистка, родилась под концерт Чайковского и слышала бесконечную классику. Вскоре перевелась в Ленинградскую консерваторию. И на первом же курсе провалила экзамен по “гармонии”, мне она была тогда явно “не по мозгам” (а сдавала внуку Римского-Корсакова – Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову). Отец сказал, чтобы я его не позорила и “не болталась с двойками”, к тому же он считал, что это “мещанский” вуз, что в Ленинградской консерватории нет “идейного содержания”. В итоге из консерватории я ушла. Мечта стать музыкантом не реализовалась.
И тогда я выбрала философский факультет ЛГУ. Мне казалось, что здесь раскроются смысл жизни, некие горизонты в понимании чего-то самого важного. Ничего этого не произошло. Хотя, конечно, многие предметы сами по себе были полезными: я очень любила латынь, увлекалась историей философии, на первых курсах делала научные доклады. Но от диамата, истмата было тяжело. Все логические ошибки этих предметов, их противоречивость были видны. И всю последующую жизнь я “убегала” от философии. Мучилась оттого, что мне приходилось вбивать в головы студентов архаические построения, оставшиеся от давно ушедших эпох и к тому же абсолютно “непонимабельные”. Это было смесью представлений и идей многих и разных философов прошлого, смесью, которая никак не стыковалась ни с тогдашним обществом, ни с тогдашней наукой. Идеологи партии на самом деле не создали никакой яркой, новой, современной философии. Конечно, можно было читать курс не по программе Минвуза, одобренной ЦК КПСС. Но ведь были комиссии, проверки, обвинения.
Короче, окончив философский факультет, я все последующие годы пыталась сменить специальность, прекратить работать в этой области. Доходило до того, что аж в 40 лет делала попытку поступить в Новосибирскую консерваторию, поступала в Томский университет на биофак и прочее. И естественно, что когда жизнь “подбросила” мне возможность расстаться с преподаванием философии и начать работать социологом, – я уцепилась за это. Социология оказалась частью более широкого движения “деидеологизации” общественных наук, их переориентации на реальную жизнь, на проблемы реальных людей. Эта задача не могла не увлечь. Не случайно в те годы в социологию пришло много людей других специальностей – математики, инженеры, лингвисты, историки, философы, географы.
– Вы уехали в Сибирь сразу после окончания университета? И почему именно в Сибирь?
– Мой отец был коммунист. Он считал, что “дочь коммуниста не может отсиживаться в столице!” Идеология у меня была такая: надо ехать туда, где трудно, где нужна молодежь. Вот я и поехала в Сибирь, абсолютно добровольно. И мужа, физика-теоретика утащила. Он говорил: “Давай хоть в Подмосковье поедем” (предлагали в Вязники). А я отвечала: “Что там делать, в Подмосковье? Там тепло и ничего преодолевать не надо”. Так что распределение было в Новосибирский сельскохозяйственный институт, на кафедру ОМЛ (основ марксизма-ленинизма).
– Там вы и начинали свою преподавательскую деятельность?
– Нет, обком КПСС не утвердил меня в качестве преподавателя, отнесся ко мне с подозрением. То ли потому, что еврейка (только что закончилась кампания по “борьбе с космополитизмом”), то ли из-за того, что отец в это время работал в “буржуазной Латвии” – по тем временам для обкома КПСС в Сибири этого было достаточно, чтобы заподозрить меня в “связях с Западом”. “Доверили” лишь должность заведующей кабинетом марксизма-ленинизма. Институтские уборщицы называли меня “заведующая марксизмом-ленинизмом”. Но вскоре начала все же преподавать философию (правда, в других вузах) и оставила это только с переездом в Академгородок (36 километров от Новосибирска).
– Как это получилось?
– Я работала в Новосибирском медицинском институте и была куратором (“партприкрепленной”) одной из групп, где училась дочь Г.А.Пруденского, тогдашнего директора Института экономики. Я еще не знала, что под Новосибирском строится Академгородок, что там располагаются такие-то институты и обосновываются такие-то ученые, в частности, не знала и кто такой академик Пруденский. Меня тогда волновало, что студентка Таня Пруденская пропускает занятия. Я стала разыскивать семью. А тут позвонил и сам Герман Александрович, предложил встретиться. Он мне показал строящийся Академгородок – сосны, берег реки, а вот зона коттеджей... Приехали в его коттедж, он рассказал о своей семье (они из Москвы), невольно спросил о моих делах. А я невольно пожаловалась: “Преподаю философию – и больше не могу...” Он предложил: “Переезжайте сюда, мы создаем группу социологов”.
Так я оказалась в Институте экономики в Академгородке. Время (середина 60-х годов), как известно, было “перестроечное”: сказывались последствия ХХ съезда партии, “хрущевской оттепели”. В институте шли фундаментальные дискуссии о том, какой быть экономической науке. Приглашенные Пруденским молодые талантливые ученые (во главе с Аганбегяном), приехавшие в Сибирь ради возможности заниматься наукой, были настроены развивать новые научные направления, основанные на применении математических методов. В среде этих людей и возникла сибирская социология. Она родилась в “математической рубашке”. Это определило и тематику исследований: текучесть кадров, социальные проблемы деревни, бюджеты времени, региональные проблемы, миграция населения, материальное потребление. Связь с экономикой придавала социологическим исследованиям конкретный характер, усиливала их связь с нуждами региона и страны.
На сибирскую социологию сработала и общая атмосфера Академгородка – атмосфера свободного (почти свободного!) творчества, жарких дискуссий, повсеместного изучения иностранных языков, интереса к западной научной литературе. Мы впервые ее читали, впервые видели “живых” иностранцев, приезжавших в Академгородок, слушали их рассказы о социологии в Польше, Венгрии, Франции – все это будило интерес, стимулировало собственную работу.
Институт был органически связан с экономическим факультетом возникшего в Новосибирске университета, и лучшие его выпускники после жесткого отбора принимались к нам на работу. Поэтому в науку постоянно шла талантливая молодежь. Сыграло роль и то, что авторитетные лидеры (Аганбегян, Заславская, Антосенков, Патрушев, Артемов и другие) смогли создать работоспособные научные коллективы, сумели сплотить вокруг себя много талантливых молодых людей, увлечь их серьезной работой.
– А что увлекло лично вас? Насколько насыщенной была ваша жизнь в науке?
– На момент поступления в отдел социологии Института экономики я увлекалась методологией социологического исследования. Писала книгу “Социальный эксперимент”, что тогда было актуальным. Ведь Хрущев был экспериментатором, вводил много экономических инноваций – типа перевода колхозов с трудодней на денежную оплату труда, освоение целинных и залежных земель и прочее. Да и весь период после ХХ съезда был инновационным. С другой стороны, самым важным я считала разработку надежной структурной схемы для проведения конкретных социологических исследований, такой, которая была бы доступна и понятна каждому. Я находилась тогда под влиянием идей Щедровицкого и Розова, что помогло мне предложить такую “пятичленку познавательной деятельности в социологии”.
Определенной вехой начального этапа работы стала подготовка книги “Социологические исследования – вопросы методологии и методики” (Новосибирск, 1966). По сути, это был если не первый, то по крайней мере один из первых сборников по социологии в СССР.
Почти с самого начала работы в отделе социологии (им руководила Заславская) и до самого моего отъезда в Москву я вела методологический семинар отдела. На нем “обкатывались” новые темы, многие из которых потом становились темами диссертаций. Критиковали на семинаре непредвзято, но сурово, требования к качеству исследований были очень высокими. Этот “дух критики” в немалой мере определил дальнейшие успехи научного коллектива.
Много сил и времени на протяжении всей моей жизни в Сибири забирала педагогическая работа. Кстати, режим работы в течение года был однозначный: зимой – преподавание и наука, весной – дипломы, летом – экспедиция в деревню на один-два месяца, осенью – снова учебный процесс. Но все это не казалось тяжелым, напротив, воспринималось как истинная жизнь. “Через мои руки” прошло более ста (я как-то подсчитала – 107) выпускников, специализировавшихся по социологии. Именно специализировавшихся, а не просто прослушавших двухгодичный курс. Дипломы наших студентов были высокого качества, их работы не стыдно было показать любому ученому. Тогда к нам шла молодежь с математическим, лингвистическим, историческим образованием. И важно, что это была молодежь гражданственно настроенная, которая действительно хотела понять общество и “выкладывалась” не ради денег.
Педагогическая работа должна измеряться судьбами учеников, и мне тут есть чем гордиться. Среди моих учеников есть те, кто и по сей день остался в науке, кто преподает социологию в вузах, кто занимается социологией и на Западе (Англии, Америке, Израиле). Есть профессионалы, работающие в службах занятости. Есть даже крупный аппаратчик “в ранге замминистра”.
Новосибирская социология, отдел социологии нашего института – ИЭиОПП СО АН СССР – были интересны тем, что шло постоянное общение с социологами и экономистами из других городов страны. Не будет преувеличением сказать, что здесь сложился своего рода “неформальный колледж”, где выступали и многие московские ученые как старшего поколения, так и молодые. Мы приглашали в Новосибирск столько людей! Разве сейчас это можно себе представить? Обсуждались общие для страны проблемы, издавались совместные книги. Все прекрасно понимали, что в ЦК КПСС не учитывают точку зрения науки и не читают наших трудов, но потенциальный “социальный заказ” стимулировал стремление максимально глубоко разобраться в том, о чем можно было говорить на официальном уровне.
Словом, я попала в такой процесс, когда все бурлило и кипело. Мы быстро выучились кое-чему у западных коллег, много переводили. Валентина Федоровна Чеснокова, например, напереводила столько, что до сих пор еще издают ее переводы. Каждая изданная книга становилась сенсацией. Это сейчас их никто не читает, а тогда “жадно впитывали”. И появлялись оппоненты, развертывалась настоящая борьба. Так, свердловские социологи в ответ на одну из наших публикаций написали письмо-донос в ЦК КПСС. В журнале “Философские науки” появилась рецензия, которая выразительно называлась “Дань позитивизму”. Это была критика “дубинкой” (хорошо, что вмешался Ядов, тогда член редколлегии журнала, и материал пошел в более мягком варианте). А потом пошли публикации в журнале “Социологические исследования”, где нас с Заславской буквально изничтожали.
– В чем, собственно, была суть той борьбы?
– Суть в том, что слово “социология” было уже занято словами “марксизм-ленинизм”. Идеологи той поры, в их числе многие философы, отказываться от тезиса “социология – это истмат” не хотели, боялись ослабить свои позиции. А признать существование конкретной социологии – значило согласиться, что у этой науки должна быть своя теория, не с “базисом”, “надстройкой” и “гармонически развитой личностью”, а со своими категориями: стратификация, мобильность, адаптационные механизмы и т. п. То есть совершенно другой язык. Нас, имевших к этому отношение, называли позитивистами, вербалистами, идеалистами, субъективистами и т. д. Чего только не выливалось на головы этого крыла социологов! Мы утверждали, что есть два уровня социальной теории – философский и эмпирический. Надо было “развестись”, “разъехаться по разным квартирам”, чтобы иметь возможность нормально работать. Эта полемика, переходившая в настоящую борьбу, длилась двадцать с лишним лет, ибо имела глубочайшие идеологические причины. Фактически это было одно из проявлений борьбы за сохранение идеологического облика страны, с одной стороны, а с другой – за деидеологизацию нашего менталитета, очищение духовной сферы от всякого рода канонических формул, которые не давали дышать. Ведь каждый тезис “советского марксизма” (сам Маркс ни в чем тут не виноват) трактовался репрессивно. Вот почему фактически это была борьба двух политических направлений в стране (хотя у нас и была однопартийная система). Социология участвовала в очищении нашего духа, и в этом смысле надо ей поклониться. Парадокс в том, что в период застоя мы, по сути, имели расцвет социологии.
- Вы говорите о расцвете социальной теории в то время?
– Социология была наукой с “ограниченной сферой применения”: были запретные темы, которые не изучались. Не было ни одного исследования политической системы, характера управления страной. Все, что касалось властных структур и идеологии, было для нас недоступно. В этом смысле наука была ущербной. Вместе с тем в некоторых сферах мы имели полный простор и проводили свои исследования масштабно и глубоко. Например – территориальная дифференциация. Мы изучали регионы Сибири, уфимские и свердловские социологи – регионы Урала и т. д. Мы имели возможность вести здесь исследования в области образования, здравоохранения, культуры, у нас был доступ на предприятия, в колхозы и совхозы. Особенность в том, что это была макросоциология. Не два колхоза, не пять предприятий, не пятьдесят семей, а крупные регионы страны, отрасли народного хозяйства.
Конечно, рамки критики системы были весьма узки. Критиковать всерьез мы не могли. Если сейчас провести анализ публикаций 60-х, тем более 70-х – 80-х годов, то серьезной, открытой критики государства, не говоря уже о ЦК КПСС, мы не найдем.
– Вы удовлетворены тем, что удалось сделать вам как социологу?
– Я вот тут перед нашей беседой разложила книги, которые являются как бы вехами нашего пути – моего и того коллектива, в котором я работала (отделить это трудно). Можно говорить о нескольких периодах, связанных с историей новосибирской школы. Первый этап – это осознание нами самой науки. Мы с большими трудностями осваивали накопленное богатство. Ведь опыта исследований не имели, а литературы было ничтожно мало. В основном это собирательный этап, с которого все и начинается. На этом этапе свою роль я вижу в отработке методологии социологических исследований. Конкретных исследований на этом этапе проводила мало (только среди учителей и студентов). Мои статьи того периода носят в основном методологический и методический характер. Но не абстрактный, а прикладной, ориентированный на проведение конкретных исследований.
Второй этап – 70-е годы, когда я занималась такой фундаментальной темой, как теория социальной мобильности. Это должна была быть моя докторская диссертация. Она лежала у меня на работе десять лет, и на ней рукой Аганбегяна было написано: “немедленно защищать”. Тогда это была практически пионерная тема, и в данном направлении мы с Заславской работали очень много, рассматривая мобильность не только трудовую, но и социальную, не только горизонтальную, но и вертикальную. Но защищаться по этой теме я боялась по одной понятной причине: это была тема Руткевича, и мне бы с ней пройти через ВАК никогда бы не удалось. Поэтому в начале 70-х, когда том более чем в 300 страниц по социальной мобильности был готов, пришлось начинать новую тему – “Образ жизни сельского населения”. На это исследование ушло десять лет, но на этом новом (и сложном!) объекте удалось отработать и использовать метод типологического анализа образа жизни. Удалось выявить типы жизнедеятельности сельского населения и механизмы, которые формируют типологически разное поведение. Некоторые результаты были обобщены в работе “Опыт изучения сельского образа жизни на основе его типологии”.
Да, я могу сказать, что была удовлетворена своей работой. Доминировали три сферы моей страсти и любви. Первая – студенты. Это направление деятельности всю жизнь меня “грело” (продолжает “греть” и сейчас). До четвертого курса студенты обучались по специальностям экономическая кибернетика, политэкономия, народнохозяйственное планирование, региональная экономика. Потом тем, кто проходил отбор, мы в течение двух лет читали методологию, методику, историю социологии, теорию социологии. Затем студенты ехали в поле и уже на основе проведенной работы сдавали курсовые, делали диплом. Имея базовое экономическое образование, они получали диплом с социологической специальностью. Быть может, я несколько повторяюсь, но хочу подчеркнуть, что это было очень сильное образование. Попасть в институт считалось событием, была громадная конкуренция. Поэтому в отделе Заславской были сильнейшие кадры. Не случайно, когда начали ездить в Англию, в шанинскую школу молодого социолога [1], там была половина сибиряков.
У меня собрано много рефератов и кандидатских работ бывших студентов, есть их книги, вышедшие в России и за рубежом. Все анкеты и методики делались, как правило, коллективно: мною и ими совместно. Каждая мелочь обсуждалась, причем весело, ненасильственно, без какого-то административного привкуса. Все это было творчеством, потому что та молодежь любила работу.
Кстати, коллективность была особой чертой социологии тех лет. Под нею была экономическая база: деньги не дифференцировали ученых, наука не была замешана на деньгах!
Второй моей страстью были экспедиции, когда мы жили в деревенских избах, проводили опросы среди механизаторов непосредственно в поле, и в страду, и в грязное осеннее время. Все работы моих студентов, стажеров, аспирантов защищались на полевых цифрах – такова была традиция, нарушить ее было невозможно.
Ну, а третья сфера моей работы в отделе и моя любовь – тот самый методологический семинар, который я вела 25 лет. Официально он был признан одним из лучших в Новосибирском отделении Академии наук. Это был научный семинар, на него приглашались с докладами и московские профессора, а потом развертывались интересные дискуссии. Многие их помнят. Но иногда именно из-за них меня не пускали за границу.
Если говорить о том, что удалось сделать, то особо хотелось бы упомянуть о создании отделения социологии в Новосибирском университете – мне пришлось приложить для этого немало усилий. Четыре года группа из шести человек готовила учебный план, методику приема на специальность “Социология”, методику отбора, обучения. Даже проблемы рабочих мест были обдуманы. Была опубликована брошюра “Контуры социологического образования в вузе” (Новосибирск, НГУ, 1988). Она уникальна тем, что в ней были представлены учебный план на 35 учебных курсов и аннотации на 24 программы учебных курсов, которые мы планировали читать в НГУ!
Жизнь, однако, пошла иначе. И сегодня, через десять лет после внедрения социологии в систему высшего образования, на многих кафедрах снова работают по ... типовому плану Минвуза. Конечно, много читается и оригинальных курсов. Но, увы, очень мало про Россию – в основном это западные теории. И очень мало конкретных, живых, новых курсов про новую реальную жизнь – слишком много “теоретической социологии”, абстрактной методологии, от которой проку нет никакого.
С социологическим образованием в России произошло то, что всегда: убили качество количеством. И поэтому его нет. Вот как реализовались наши тогдашние усилия. Я думаю, что “социологический практикум” на реальных объектах проводится разве что в одном городе – Новосибирске.
– А такое направление в науке, как экономическая социология? Оно ведь непосредственно связано с именами Заславской и Рывкиной?
– На протяжении нескольких лет мы с Заславской писали громадную работу – курс лекций для студентов, который должны были читать с ней вместе: “Экономическая социология”. В 1984 году написали статью “О предмете экономическая социология”, определили ее границы, сферы, конкретную структуру. И главное – сказали, чем наша экономическая социология отличается от американской. Я ночей не спала, пока мы готовили свою книгу. В результате мы этот подвиг совершили. Книга “Социология экономической жизни (очерки теории)” вышла в 1991 году в Новосибирске. Потом мне (а со мной Л. Косалсу и А. Леденевой) пришлось не раз ездить в Москву, договариваясь и “пробивая”, чтобы экономическую социологию включили в программу преподавания в высшей школе, чтобы она вошла в перечень специальностей. Наверное, и другие этим занимались. Но, по крайней мере, наши усилия тут тоже есть.
С началом перестройки наша устоявшаяся научная жизнь стала ломаться. Перешли на хозрасчет, принялись искать “заказчиков”. Сильно изменилась тематика. Я занялась проблемами управления, тематика исследований совершенно изменилась. Но это было лишь первой ласточкой.
С распадом СССР социология оказалась под колесами рынка. Появились большие плюсы в смысле гласности, свободы расширения тематики, сферы исследований. Но возникли новые, весьма серьезные трудности, которые привели к весьма негативным, если не сказать трагическим, последствиям. Главные – распад научных школ, практическое исчезновение крупных коллективных исследований, макросоциологии. Нынче социология – это море не связанных между собой, тематически “разноперых” исследований, проводимых в большой мере под западные интересы.
Я оказалась во ВЦИОМе в 1990 году, и за три года пребывания там провела 12–13 совершенно разных по тематике опросов (в зависимости от того, какой поступал заказ). Для научного работника, который каждую книжку пишет по нескольку лет, который должен отслеживать свой объект как можно дольше, такой калейдоскоп – это полная деквалификация. Нет возможности сосредоточиться, накопить материал – все мельчает. Поначалу, с непривычки я просто задыхалась.
– А что в перспективе?
– Я перспектив не вижу. Внутри России заказов нет. Точнее, они, наверное, есть, но каждый из крупных (состоятельных) заказчиков (таких, как Президент, Дума, госкомимущество, министрества) имеет свои аналитические центры, которые собирают информацию, нужную именно и только этому ведомству. Скажем, Президенту (как и другим политикам) надо знать его рейтинг – он его знает. Но это не свидетельствует о том, что социология как наука существует. Ведь наука – это социальный институт, который должен обслуживать общество, а не узкие “групповые интересы”. Но, увы, своей институциональной функции социология России не выполняет. “Счастливцы”, добывшие западные гранты, изучают то, что интересно западным заказчикам. А чтобы заказчик был доволен, результаты тщательно скрываются – “эксклюзив”! Но, помилуйте, наука требует гласности – хотя бы для того, чтобы коллеги могли проверить результаты, убедиться в их истинности. Во все века научные результаты докладывались, проверялись, уточнялись. Ими делились, гордились. А теперь мы их прячем. Какая уж тут наука!
– Вы считаете, что социология свелась к различного рода опросам?
– Не бывает чисто эмпирических исследований. Всегда есть научные открытия. Но у нас нет стыка теории и эмпирии. У нас нет своей теории и мы не знаем, как использовать теорию западную. Естественно, что люди ограничиваются цифрами и идут по линии наименьшего сопротивления. Это наукой не является.
Должна быть конкретная информация и должна быть глубокая теоретическая (то есть обоснованная) интерпретация полученных цифр. Для каждой проблемы важно показать механизм порождения той или иной цифры. Если цифра не объяснена, если не сказано, откуда она взялась, то она не имеет смысла, ее нельзя понять и проверить. Она пустая. Самое узкое место у социологов всегда было в интерпретации. Потому что у нас нет теорий, адекватных нашему обществу. А адаптировать западные теории мы не умеем.
Действительно, парадокс: российская социология пережила период “застойного расцвета” и “рыночного упадка”. Такая вот диалектика!
– Говоря о социологии 60-х годов, ученые, с которыми нам приходилось беседовать, употребляют разные термины: зарождение, возрождение, становление, развитие социологии. Как вы характеризуете этот ее период?
– Конечно, это не было “возрождение”. Какое же “возрождение”, если тематика была совсем иная, чем до 1917 года? В 60-е годы начали с изучения трудовых коллективов, текучести кадров, социалистического образа жизни, сближения города и деревни, преодоления различий между умственным и физическим трудом. Это же были темы из научного коммунизма! В основе социологии лежала концепция построения социализма в СССР.
Так что можно говорить не о “возрождении”, а о возобновлении на новой основе. К тому же, как я говорила, вокруг ее возникновения шла идеологическая борьба почти двадцать лет. Но главное – эта борьба в 70–80-е годы была выиграна сторонниками социологии как особой науки со своим предметом и своими методами. Жаль, что после такой тяжелой, даже трагической борьбы российская социология утратила позиции социального института общества. Сегодня мы имеем “остаточную социологию”, да плюс “общественное мнение”, которое – как бы многим этого ни хотелось – наукой не назовешь.
Так что, господа молодое поколение! Беритесь за “возрождение” социологии в тех ее масштабах (хотя бы), какие были в эпоху “застоя”. Надо возродить социологию как макронауку, изучающую тенденции и механизмы развития российского общества. Тогда, может быть, вопрос “Куда идет Россия?” получит ответ.
Сноски
1. Имеются в виду летние школы молодых социологов, организованные в начале 90-х годов профессором Т. Шаниным в университете Манчестера. – Прим.ред.