Шестидесятники // Андрей АЛЕКСЕЕВ //Зонасвободы

Дмитрий ТРАВИН

От редакторов сайта: Данная статья опубликована в питерском еженедельнике «Дело» 25 сентября 2006 . На этом сайте можно прочесть следующие материалы А.Н. Алексеева: Познание через действие (Так что же такое «драматическая социология»?); К вопросу об “истории российской социологии в лицах”; Эстафета памяти. Ресурсы, нормы и эффекты автобиографического повествования; Драматическая социология и социологическая ауторефлексия и другие.

Решение, принятое в 1979 г . 45-летним ленинградским социологом Андреем Алексеевым, шокировало, наверное, многих, но только не ближайших друзей и коллег. «Я понимаю Андрея, скучно ему стало, — заметил Владимир Ядов, лидер питерской социологической школы. От этой-то «скуки» Алексеев ушел из академического института на завод, к станку.

В здравом уме и твердой памяти

На первый взгляд, это выглядело жизненной неудачей. Долгие поиски своего места в жизни так ни к чему и не привели. Филологическое образование, журналистская практика, ученая степень по философии и долгие годы работы социологом… Все было в жизни Алексеева. И вот теперь, в возрасте, когда пора подводить уже первые итоги, — скука да рабочая спецовка.

Впрочем, в данном случае уход из науки вряд ли являлся признанием провала. Более того, на самом деле не было даже ухода из науки как такового. Алексеев шел на завод, чтобы заниматься «наблюдающим участием». Он хотел узнать, как реально живет общество, увидеть отношения, принципиально отличающиеся от описанных в примитивных учебниках, вскрыть то, что не обнаруживается стандартным социологическим исследованием.

В «летописи» своего институтского сектора новоявленный рабочий оставил запись: «Настоящим подтверждается, что А. Алексеев действительно уволился из ИСЭПа 3 января 1980 г ., оставаясь при этом в здравом уме и при сохранении твердой памяти о лучших трех годах своей институциональной социологической деятельности…».

Экспериментатору повезло. Придя на завод, он сразу окунулся в гущу именно тех проблем, которыми жила советская экономика и о которых ничего толком не знали ни члены политбюро ЦК, ни профессора политэкономии социализма. Об этих проблемах, как правило, хорошо знали рабочие. Но они даже не догадывались о научной ценности своих бытовых знаний, как не догадывались в свое время папуасы о том, чем же они так интересны Миклухо-Маклаю.

В 1980 г . автор сих строк был студентом и как раз изучал в университете политэкономию социализма. Мудрость сей науки состояла в том, что есть у нас на производстве научно обоснованный план. И это хорошо. А есть отклонения от плана. И это плохо. Алексеев же быстро обнаружил, что в условиях социалистического производства сделать все «как надо» вообще невозможно. А потому рабочие на практике решают вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, совсем в других категориях. Те или иные отклонения от правил подразделяются всего на две категории: «Это — х-ня! А это — не х-ня!».

Не стоит думать, будто здесь мы сталкиваемся всего лишь с простонародной образностью выражений. Все гораздо сложнее. Если бы в те годы наша страна жила исключительно по правилам, спущенным из ЦК и Госплана, социализм, пожалуй, развалился бы гораздо раньше. Но на самом деле общество находило формы адаптации к тому идиотизму, в который загоняла его система.

Одной из таких форм стал описанный московскими и сибирскими учеными бюрократический торг, заменивший командную систему на всех иерархических уровнях. Министр торговался с премьером, директор — с министром, начальник цеха — с директором, мастер — с начальником цеха, работяга — с мастером.

Ленинградец Алексеев обнаружил другую форму адаптации. Он в деталях проследил процесс принятия решений на производстве, выяснив, что, как и почему люди действительно делают, а на что плюют, сочтя это «х-ней».

Притча о Генеральной линейке

Интересно, наверное, было бы лет так тридцать назад написать Единую теорию «х-ни», определив, что в советской экономике действительно работает, а что существует лишь в головах политэкономов. Книга, бесспорно, стала бы бестселлером. Конечно, если бы вышла за рамки самиздата.

Но сегодня все это — уже далекое прошлое. А вот другая история, описанная Андреем Николаевичем, пожалуй, не теряет актуальности и по сей день, приобретя черты философской притчи, над которой стоило бы поразмышлять, — например, при анализе путинской властной вертикали.

Алексеева приставили к крутому станку, на который государство потратило кучу денег. Год перед этим станок вообще не функционировал. Рабочий-социолог попробовал на нем потрудиться и быстро выяснил, что тот даже не отрегулирован, а потому гонит явный брак.

Два дня в поте лица его регулировали, подгоняя миллиметры. На третий догадались заглянуть под координатный стол. Выяснилось, что он толком не привинчен к станине, а потому «гуляет», как хочет. Вся работа пошла насмарку.

Стали крепить станок. В процессе крепления выяснилось, что даже дырки для болтов просверлены неправильно.

Наконец, конструкция все же была установлена. Тогда-то и определилось, что базовые линейки на них — кривые. Пока их не отшлифуешь, ничего правильно измерить невозможно.

Но и после этого оставались проблемы. Обеспечить правильное сопряжение всех элементов координатной системы удалось лишь за счет клина между станиной и координатным столом. Клин, правда, специально не вбивали. Он «вбился» сам, когда случайно сломался напильник, вставленный в щель. И вдруг оказалось, что этого-то обломка недоставало для функционирования сложнейшей системы.

Наконец, все вроде было подогнано, концы с концами сведены. Но тут выяснилось, что кривой является сама Генеральная линейка, на которой основывается измерительная система. Таким образом, вся длительная наладка станка представляла собой не выпрямление, а искривление системы в соответствии с кривизной Генеральной линейки…

За несколько месяцев своих мытарств Алексеев, по сути дела, пронаблюдал в миниатюре многолетнюю историю приспособления советской экономической и политической системы к потребностям общества. После смерти Сталина начали чинить детали, а к 1991 г . убедились в кривизне главного стержня всей конструкции. Для того, кто сумел это осмыслить заранее, ни развал СССР, ни падение коммунистической власти уже не представляли особой загадки.

Скомканность истин?

И года не прошло, как станок стал готов к работе. Правда, вскоре выяснилось, что делать-то на нем особо нечего. Впрочем, хватит о станке, вернемся к человеку.

Как бы ни был интересен сам по себе социологический эксперимент, он, скорее всего, оказался для Алексеева лишь формой некоего глобального поиска. Какого? Вряд ли на этот вопрос можно ответить однозначно.

Одна молодая поэтесса в стихах, навеянных знакомством с нашим героем, поэтично заметила, что «он хотел узнать причины скомканности Вечных истин…». Другая дама — известная журналистка — предположила, что «бегством на завод он — интуитивно — душу свою живую спасал».

Сам же Алексеев рассуждает несколько по-иному. Он представляет человеческую жизнь как вечный конфликт свободы и несвободы, внутренней необходимости и необходимости внешней. Возможно, уход на завод был для него поиском некой «зоны свободы» — той зоны, в которой живет истинное творчество, истинное восприятие и истинное общение.

Все это звучит, пожалуй, странно, если примериваешь данный эксперимент на себя. Например, для автора этих строк год заводской жизни, которой пришлось хлебнуть в 17 лет, был зоной предельной несвободы, убогости и интеллектуального застоя. Но тем и интересна жизнь, что для разных людей не может быть одинаковых рецептов.

У Алексеева поиск свободы вышел далеко за пределы завода. Этим поиском определялись его отношения с КГБ, партийным аппаратом, научной и журналистской бюрократией. Человека, осмелившегося задуматься о кривизне Генеральной линейки, исключили отовсюду, откуда возможно, и вдобавок взяли под прицел «компетентных органов».

И тут он сделал вещь, еще более странную, чем уход на завод. Он стал сутяжничать, стал исписывать горы бумаги и тратить долгие часы дорогого времени на то, чтобы добиться у системы своего оправдания. А ведь Алексеев лучше многих других знал цену этой системе.

Возможно, он продолжал ставить социологический эксперимент, провоцируя систему на какие-то действия и беспристрастно фиксируя результат. Возможно, он — по примеру правозащитников — пытался показать системе, что она скомкала свои же собственные истины. А возможно, он просто жил тем способом, который был наиболее адекватен его сущности. Ведь даже если сущность кажется нам странной и неправильной, она не перестает быть сущностью.

Протоколы жизни

«За исключением гениев, — отметил как-то Андрей Николаевич, — многое из того, что человек оставляет после себя… оказывается сделано и другими людьми. Только протокол собственной жизни уникален, как сама жизнь».

Алексеев смог сделать уникальное. Он нашел в жизни ту нишу, которую, кроме него, не был способен занять практически никто. А потому протоколы его жизни уникальны и ценны. Впрочем, может быть, еще ценнее другое. Сама способность построения собственной жизни. Жизни, не вписывающейся ни в какие стандарты.

Вот еще одна мысль Алексеева: твоя персональная роль в мировой пьесе может быть значимой или малой, «эпизодической» или одной из «заглавных». Лишь бы эта роль не была тебе надиктованной!

Как понять, для чего ты существуешь? Как понять, что ты можешь сделать лучше любого другого? Как понять в 20 лет, чем ты будешь угоден Богу, когда исполнится 70? Шестидесятникам, насильно уведенным системой в сторону от карьерных и материальных соблазнов, удавалось порой удивительно точно проникнуть в божественный замысел.

Удастся ли это нам — живущим в иную эпоху, строящим иной мир и одолеваемым иными соблазнами?