Firsov-Shalin Dialogue on the Nationalist Strand in Russian Sociology

September 16, 2008

Дорогой Дима,

Я прочел Вашу интересную и всеохватную статью о национальной социологии и парадигмальном плюрализме. Ниже следуют две заметки-реплики, возникшие по мере чтения вашего текста, который я рискнул (для себя) назвать «Обозрение нравов современной российской социологии».

1. Что стоит за спором монизма и плюрализма.

Столкновение, лучше сказать, спор монизма и плюрализма, с одной стороны, дело вполне естественное, многие дисциплины, включая социологию, проходили через это и находили в себе внутренние силы для улаживания спора. Помогал мирному разрешению конфликта научный этос. Легко предвижу, прочитав вашу ссылку на Р. Мертона в начале статьи, вариант разрешения спора, который вытекает из логики развития мировой науки. Два спорящих лагеря, могли бы объединиться вокруг своих профессиональных журналов-антагонистов («Монизм» и «Плюрализм») и долгое время скрещивать копья в битвах за торжество истины, не нанося при этом болезненных ударов друг другу, не унижая достоинства оппонентов, не вмешиваясь в их профессиональную деятельность, а, тем более, не пытаясь ее дискредитировать.

Мне вспомнилась запальчивость и острота словесных баталий западников и славянофилов, за которыми с волнением и пристрастием следили самые различные по своим умонастроениям слои образованной российской публики в середине XIX века.  Ведь они никогда не переходили границ «дозволенного» для публичной дискуссии. И хотя в ходе баталий решался судьбоносный для страны вопрос о том, какой должна стать Россия, дискутанты обошлись «без открытия огня по  противнику» и без борьбы за использование властного ресурса. Ни то, ни другое в голову не могло придти!

Однако в нынешних российских условиях сторонники монизма отстаивают свои позиции, опираясь на государство, поддерживая официальную идеологию, выступающую под лозунгом самобытности России. Научный спор принудительно конвертируется в идеологический. К словам Ядова (вы на них ссылаетесь в статье) о том, что в подобных случаях наука утрачивает свою главную роль (быть  средством познания), поскольку она начинает выступать средством артикуляцией социальных интересов, я обязан сделать одно дополнение. Оно продиктовано опытом наблюдения за идеологическими войнами в советское время. Гуманизмом эти войны не отличались, поскольку их назначение состояло в принуждении к общему согласию путем подавлении инакомыслия. Войны велись всегда до победного конца, а победитель не мог обойтись без зрелища поверженного противника. Если не все, то многое из арсеналов идеологических войн советской эпохи сохранилось и находит применение в реалиях нынешней России. Неслучайно «монисты» занимаются не столько критикой, сколько разоблачениями «плюралистов». Кроме того, намеренно игнорируя богатый исследовательский опыт и ценность вклада «плюралистов» в развитие социологии, они делают попытки изъять их достижения из коллективной памяти науки.

Я лично не ожидал появления «феномена ССР», как и многих других рецидивов советскости, с ним связанных. Наверное, потому, что был убаюкан длительным существованием в оболочке НОУ ИДПО ЕУСПб, что в переводе на общепонятный язык означает: негосударственное образовательное учреждение, институт дополнительного профессионального образования «Европейский университет в Санкт-Петербурге».

Для прагматиков особой российской породы, умеющих держать нос по ветру (не рассматривайте это как выпад против классического, первородного прагматизма) борьба с научным разномыслием дело выигрышное, прибыльное, высокодоходное. Власть хочет, чтобы население вновь шагало в ногу с ней и пело хором. Если придти ей на выручку, то без крупного вознаграждения, без куска ресурсного капитала, или, что еще лучше, без пожизненной ренты,  как теперь принято говорить, не останешься. Это, кстати, новое качество в системе научного обслуживания властных структур. Еще десять-пятнадцать лет назад социологи, приглашенные для работы в Президентских советах времен Горбачева и Ельцина, работали в этих структурах за «идею» и в полном смысле этого слова на «общественных началах». То же наблюдалось и в советское время. Вместе с Докторовым, мы создали для информационной системы Ленинградского обкома КПСС  довольно сложный механизм проведения опросов общественного мнения среди работающего населения города. Не помню иных преференций для нас, кроме отвоеванного тогда права заниматься исследованиями ОМ по полной научной схеме, развивать их методическое,  машинное (обработка и анализ) и организационное обеспечение, что было для всех нас в новинку. Вспоминаю многих социологов, с помощью которых возникла партийная социология (исследования в политических интересах КПСС). Однако у социологов, причастных к этой деятельности, не было намерения считать ее высшими проявлениями академического духа, на которые должна равняться социологическая масса. Андрей Здравомыслов, несмотря на то, что он своей научной деятельностью информационно обслуживал обком КПСС, не претендовал на право быть дуайеном социологического корпуса Ленинграда.

Не удивлюсь, если в российском социуме, пронизанном вертикалями власти в одночасье возникнет вариант официальной (государственной) социологии, по примеру социологических отделов АОН при ЦК КПСС. Ядро этого новообразования составят лидеры ССР и подчиненные им научные структуры. Jedem - das Seine! (Каждому – свое!). Пусть бы и работали, но без претензий на гегемонию со стороны «академической науки», которую они и только они, как им кажется, представляют. Но так не получится. Начнется этап перетягивания канатов, на сей раз внутри социологического сообщества, обнажив спор либеральных и националистических тенденций в развитии современной российской социологии. Я бы воздержался только от того, чтобы предсказывать «полную и окончательную победу» одной из сторон над своим «противником» (оппонентом).  Скорее можно говорить о том, что дискуссия будет проходить с переменным успехом. Потому только в теории победитель этого спора получит полный доступ к ресурсам, контролю над образованием, научной аттестацией (присуждение ученых степеней и званий), представительством в международных организациях и откроет себе путь к возможности «маргинализации оппонентов». Популярность прямолинейных действий и схем сильно упала в глазах множества профессиональных сообществ, социологического в том числе. Авторитет должности, служебного положения падает, авторитет внутринаучного признания растет. Моя книга по истории советской социологии 1950-х – 1980-х годов представляет эту науку как многоликий мир, где фактическое лидерство определялось и продолжает определяться научными заслугами, профессиональной и человеческой репутацией ученых.  Избрание в АН СССР давно перестало быть фактором, однозначно определяющим место социолога в табели об академических   рангах. Это обстоятельство получило закрепление в языке. Выражение «встреча ученых с академиками» далеко не  безобидная шутка.

Конечно, мы имеем дело с кризисом процесса социологического познания,  который явственно обозначил непримиримый спор двух упомянутых выше тенденций, одна из которых отрицает власть идеологии, а вторая опирается на нее. Рано или поздно, но это противостояние должно было выйти на поверхность научной жизни.

2. Риторика «особого пути» как аргумент против патриотической социологии

Давно замечено, например, что у народов, как и отдельных людей, выдающимися достоинствами часто оказываются не те, которые они любят себе приписывать. Слишком настойчивое подчеркивание этих черт может порождать настроения и чувства национальной исключительности. В то же время, многие черты подлинной «русскости» (советскости) не раз подмечались людьми, которые могли посмотреть на Россию (СССР) со стороны. Так возникла идея провести известное вам исследование ментальности в опоре на мнения «своих» (российских) и «чужих» (зарубежных) экспертов. Мне показалось, что это исследование хорошо поддерживает вашу полемику с теми, кто отстаивает идею патриотической «жилки» в российской социологии.

Представить, что такое ментальность помогают провидческие слова итальянского писателя и ученого Умберто Эко:  мы, как не в состоянии существовать без питания, сна, так не способны осознать, кто мы такие, без взгляда и ответа Других. И еще  буквально: «Можно умереть или ополоуметь, живя в обществе, в котором все и каждый систематически нас не замечают и ведут себя так, будто нас на свете нету» Самый трагический для истории случай, когда  круг Других (с которыми особь себя соотносит) сужен до пределов группы, клана, племени, партии, этноса, а остальные являются «не нашими»,  а то и вовсе не воспринимаются  как человеческие существа.

Напомню, что один из вопросов экспертного интервью формулировался так Ищут ли россияне сходство с иноземцами или пытаются установить несхожесть? От чего зависит выбор алгоритма различения «своего» и «чужого» народа? Ответы позволили выявить очень важную тенденцию – россияне издавна предпочитают подчеркивать особость. Их  ментальная конструкция это, прежде всего,  «мы – они». Все остальные люди, то есть «не свои» - «чужие» и неправильные.

Сошлюсь сначала на два мнения экспертов-инсайдеров. Первый из них сказал: «Россияне ищут несхожесть или сходство всегда. Сходство/несхожесть выступает в роли оценочной категории: «Молодец, это – по-нашему!». Я не раз слышал от своих оппонентов: «Вы мыслите не по-нашему», «Такая логика – не наша». Это маркирование служит в российской научной этике заменой аргументов».  Второй эксперт дополнил первого: «В Москве милиция останавливает лиц кавказской национальности, в Питере, в Воронеже, в последние годы было множество убийств на национальной почве, на Дальнем Востоке нет и дня без драк с китайцами... а история жизни и гибели Николая Гиренко? К сожалению, алгоритм различения прост: антропологические показатели: форма носа, глаз, цвет волос и др. Сейчас – сильнейший антиамериканизм, как в годы «холодной войны».

Эту свойство россиян (русских, в первую очередь) маркировать Других по признаку сходства/несхожести давно чувствует мир. Предоставлю поэтому слово экспертам-аутсайдерам.

(1). «Русские считают, что все не наше – одинаково». Крах СССР заставил думать, кто такие русские, оставшиеся без советской оболочки. Именно тогда стало ясно, что это люди, говорящие на русском языке как родном, погруженные в русскую культуру и наделенные русской идеей (чувствами патриотизма, особенно привязанностью, если не корням, то к земле), смотрящие на все «не наше» неодобрительно.

(2). «Интерес к России падает. За озабоченность собой и невнимание к другим приходится платить. Иные считают, что Россия просто обречена на ненависть со стороны Запада. Это – преувеличение и истерика.  В реалиях сегодняшнего мира преобладает другая реакция. Например, в Англии Россию не столько ненавидят, сколько просто не понимают (дух Кембриджа – это, прежде всего, неприятие претенциозности и умственной отсталости), и выходцами из России просто не интересуются.

(3). «Культурная дистанция не меняется». В подобных случаях речь идет не столько о русофобии, сколько о бытовом раздражении и культурном недопонимании. В своих мемуарах, Элизабет Хилл (она происходила из русско-английской семьи в Петербурге) вспоминала о том, как она с группой советских русских посещала Бодлеянскую библиотеку (Bodley's Librarian) в Оксфорде. Их встретил директор, который сказал что-то вроде, «У нас неплохое собрание книг, даже хранятся некоторые интересные старые вещи». Но, переводчик, говорит Хилл, точно знал, как это адекватно перевести гостям. Он сказал, «В нашей всему миру известной библиотеке уникальное собрание старых и редких книг, которое можно сравнить только с библиотекой Ватикана, Ленинской библиотекой, и библиотекой Конгресса».

(4). «Разруха в головах». Все тяжело в России, но единственное, с чем нет проблем – это идентичность. «Мы точно знаем, кто мы», так часто говорят русские о себе. Их западные собеседники думают иначе, точнее обращают внимание на «разруху в головах», вызванную необходимостью смириться и ужиться с падением роли в мировой политике, исчезновением статуса «великой державы».

(5). «Контактам мешают различия в оптике взгляда на мир». В прошлом, средний гражданин западной страны считал, что он очень хорошо понимает советскую систему, лучше бедных советских, переживших «промывание мозгов». Средний российский интеллигент из того же недавнего прошлого считал, что он прекрасно знает заграницу по романам Диккенса и Бальзака (и даже лучше «туземцев», поскольку советский народ «самый читающий в мире», а там погружены в быт, но классическую культуру своей страны не уважают и не понимают). Следы этих отношений влияют на взаимное понимание сегодня.

(6). «Все началось давно». Большинство приезжих россиян – «зкономические мигранты». В Англии, Франции, Германии, США они оказались вынужденно, и поэтому принимающая страна является чем-то вроде ночлега  для бродяг, местом, где можно проводить время, но считать его домом – нелепость. Эксперт-инсайдер привел отрывок  из  интервью с эмигранткой из первой волны, родившейся в 1925 году, и выросшей во Франции: «Это, может быть, одна из плохих вещей в эмигрантской жизни – наша настойчивость на русскости, которую очень было трудно сохранить. И к тому же я совсем не уверена, хорошо ли это было, потому что это нас отгораживало от населения, и мы чувствовали, что мы не такие, как другие. Я никогда не смогла себе сказать, что я француженка, это абсолютно немыслимо, так же, как я не могу сказать, что я англичанка. Но какая я русская (если я поеду в Россию теперь). Ведь все говорят, что я замечательно говорю по-французски и по-русски, но я даже не родилась там. Фактически у вас нету почвы. Эта беспочвенность очень плохая вещь».

(7). «Трудно ли быть нерусским среди русских?»Несмотря на политические запреты, советские люди еще совсем недавно более одобрительно относились к иностранцам (эксперт говорит о людях одинакового с ним социального статуса, об интеллигенции), чем во многих местах Западной Европы. Сейчас ситуация несколько иная. Во-первых, у всех гораздо меньше свободного времени, так что общаться стало сложнее, во-вторых, впечатления от заграничной жизни убедили некоторых россиян в том, что было бы наивно восхищаться чрезмерно иностранными гостями. На то, что раньше считалось гостеприимством, сейчас весьма часто смотрят искоса, считая, что слишком «выпендриваться» это,  как бы, и не по-европейски. В любом случае исчезло то время, когда мы могли целыми днями сидеть и общаться. Все сейчас очень заняты, но все же осталась заинтересованность и забота  друг о друге, что очень ценно.

(8). «Кому в Европе жить труднее всех?»  Я категорически не согласен с идеей, - сказал еще один зарубежный эксперт, -  что адаптация для русского человека исторически была более сложной, чем для немца или китайца. Путь от французского крестьянина 1860-х гг. (при Наполеоне III) до резни под Верденом, до оккупации в 1940-1944 гг., до утраты колонии, до массовой урбанизации – путь не менее трудный, чем от российского крепостного человека 1860 года до солдата Первой Мировой, до раскулаченного крестьянина, до солдата Великой Отечественной Войны и до жертвы ваучеров. Конечно, не было во Франции самоуничтожения такого масштаба как Гулаг, не было блокады Ленинграда. Но сегодняшняя адаптация все-таки менее мучительная, это не «геноцид» (как любят выражаться новые русские националисты, приписывая его Западу). Заостренность, прицельность, точность замечаний «извне» имеет объяснение. Бездоказательная апология «особого пути» развития без ссылок на отечественные примеры, достойные подражания, без инноваций, которые бы стремились взять на вооружение наши западные партнеры и оппоненты, способны только повредить международной репутации Российского государства и общества. Чем настойчивее российские представители (социологи-ученые здесь, увы,  не составят исключение) подчеркивают особость российского пути, тем заметнее им оппонирует западное профессиональное мнение, среда (научная, в том числе), с которой издавна, традиционно поддерживаются и развиваются отношения кооперации и сотрудничества. В наше время происходит переопределение смысла отношений между разными странами, оно начинается в ментальных структурах, на дологическом уровне, чем лишний раз подчеркивается важность их анализа. С другой стороны, этот процесс является следствием глобализации, которая заметно и постоянно смещает «традиционные» места» зарубежных стран, народов и лидеров в представлениях граждан других стран. Их ментальность хранит и обновляет образы «своих» и «чужих», оказывая влияние на международный климат нашей планеты. И последнее. Риторика «особого пути» (для Европы после 1945 г. попросту говоря исключенная), в цепком плену которой находится ментальность россиян, мешает движению страны к открытому и динамичному социальному состоянию. Не обращать на это внимание значит жертвовать будущим ради сомнительных, одномоментных  выгод, которые заключает в себе возрождение державности и имперского духа. Не в этом ли состоит урок, который было бы полезно усвоить теоретикам патриотической социологии.

С уважением

Ваш

Б.Фирсов

P.S. Дима! Вторая заметка-реплика является моей статьей, опубликованной еженедельником «Дело» в прошлом году. Надеюсь, что вы простите мне эту длинную ссылку. Мне было важно показать мирочувствие сторонников самобытности российского пути, которое формирует доминанты профессионального сознания социологов-патриотов. О своем понимании прагматизма напишу позже. Правда и здесь я не спорю с вами.

September 17, 2008

Dear Boris Maximovich:

Thank you for your extensive comments on my paper about the nationalist strand in contemporary Russian sociology.  I read them with much interest and am certain that many IBI readers would benefit from your insights.  We have a section on our site devoted to “Comments” where you can find posted several dialogues on the history of Russian sociology and biographical research methods.  

I hope you agree to post there your reflections as well – either as solo comments or in the form of a dialogue.  Here are a few thoughts of my own occasioned by your thoughts. 

One of your observations caught my eye.  It has to do with the split between the 19th century Slavophiles and Westernizers whose dispute reverberates through Russian history.  You point out the tone of the old debates, the fact the participants “никогда не переходили границ «дозволенного» для публичной дискуссии.”  The discussion is much more virulent now when it comes to the nationalist sociologists who wrap themselves in the national flag and treat their opponents as enemies of Russia.  Wish we could bring back the civility of the early debate.  Consider an editorial commemorating Granovksy that appeared in a Slavophile publication Moskvitianin:

The main feature of Granovsky's public lectures is his extraordinary humanism, a sympathy for everything that is alive, thriving, and poetic, a sympathy that is ever ready to respond; a love that knows no boundaries, a love for whatever is nascent, and fledgling, as well for everything passing and dying, which,he buries with tears in his eyes.  Not a word of hatred toward a historical event escaped his lips; passing the tombs, he would peek inside but never dishonor the deceased. . . .  Love and sympathy for the vanquished is the highest victory.

Clearly, the Westernizer Granovksy had what we would now call “emotional intelligence,” which is sorely missing in today’s debate.  This is not to draw a moral equivalence between the two sides locked in the debate.  I cannot imagine Yadov trying to silence Dobrenkov, yet it is easy to see that if the ultranationalist sociologists had their druthers, they would not hesitate to use the administrative resource to put out of business those of their liberal opponents who refuse to change their ways and join the emerging nationalist orthodoxy.  It is telling that no one from this crowd came to defense of the SPb European University when it had faced closure.  The very assault on this institution seems part of the program advanced by Osipov, Dobrenkov, and Co.

You write in your comments:  “Не удивлюсь, если в российском социуме, пронизанном вертикалями власти в одночасье возникнет вариант официальной (государственной) социологии, по примеру социологических отделов АОН при ЦК КПСС.”  This prospect is frightening.  If the sociological officialdom recreates itself on the old soviet model, the discipline will suffer a setback, and so will the prospects for sociological education in the country.  You sound cautiously optimistic about the outcome of this confrontation:  “Я бы воздержался только от того, чтобы предсказывать «полную и окончательную победу» одной из сторон над своим «противником» (оппонентом).  Скорее можно говорить о том, что дискуссия будет проходить с переменным успехом.”  I count myself as a cautious pessimist, at least in the short run.  In my article on the phenomenological foundations of theoretical sociology I list signs of the emerging “cesarism” in today’s Russia.  Let’s hope these signs will not presage the wholesale change. 

I am glad to see that your study of the Russian mentality is bearing fruit.  The summary of your thoughts on the subject added to your comments are helpful, and they will be appreciated by the IBI readers.  If you recall our exchange on the subject, I am rather skeptical about the inquiry that relies solely on the attitudinal data.  We certainly need to consider it, but preferably in connection with the nondispositional indicators pointing to emotions and overt conduct, to revealed preferences.

I am eager to see your take on my musings about the fate of philosophical pragmatism in Russia.  You will find more thoughts on the subject in my biocritical notes on Levada. 

With warm wishes,

Dima

September 25, 2008

Дорогой Дима,

Отвечаю на ваше последнее письмо.

Спасибо за прочтение моего послания. Я рад, что оно показалось вам интересным. Я согласен на публикацию моего ответа на Шалинско-Докторовском сайте в любой из его секций (частей).

Важно, что мы оба одинаково слышим обертоны в голосах сторонников националистической социологии. Приятно знать, что среди моих коллег есть люди с абсолютным слухом. Хороша ссылка на споры западников и славянофилов, нынче культура публичной речи и спора утрачена, многими – навсегда. Наверное, я больше чем вы оптимист («ничего, хуже не будет!»), но давайте немного подождем, все-таки мы уходим от прошлого, расстаемся с ним, но не так быстро, как того хотят нормальные люди…

Я начал готовить переиздание истории советской социологии (книга вышла, как вы знаете в 2001 году). Возможно, что при переиздании я затрону тему прагматизма.

Если на что-то в вашем последнем письме я не обратил внимания, то не сочтите за труд сказать мне об этом.

Искренно Ваш

БФ

P.S. Биокритические заметки о Леваде притягивают своей энциклопедичностью. Мне импонирует уважительный тон рассказа об этом выдающемся человеке. Хвала творцу, ведь вы что-то почувствовали в рассуждениях о ментальности. Помещая ментальность в пространство между «attitudinal data» и «nondispositional indicators», мы делаем шаг в сторону признания ее научной легитимности.

 

September 25, 2008

Greetings, Boris Maximovich:

I am glad you are willing to post our exchange on the IBI site.  I think it touches on several issues central to the mission of our collective project. 

The mid-nineteenth century debate that pitted the Slavophiles agasint the Westernizers is indeed remarkable by its tone.  It showed that the difference of opinion between individuals can be honest, that a principled disagreement need not degenerate into personal acrimony.  This “culture of disagreement” – Averintsev calls it “культура несогласия” – deteriorated quickly thereafter.  This culture suffered a crippling blow during the 75 years of communist rule in Russia.  It is up to us to do what we can to bring it back. 

I admire your ability to maintain a passionate commitment while staying calm and fair in the face of the cruelties surrounding us on all fronts.  Emotionally intelligent democracy starts with us; it sorely needs emotional beacons like you.  Herein I see the best hope for our country.

Affectionately,

Dmitri Shalin