Дмитрий Шалин

Телескоп, http://cdclv.unlv.edu//archives/articles/ds_reply_AA_12.pdf

Здравствуйте, Андрей.

Спасибо за высокую оценку моих скромных достижений.  Мои работы достаточно широко известны в узких кругах интеракционистской социологии, меньше в среде русистов и философов-прагматистов, и совсем мало в социологическом мэйнстриме Америки.  Но доброе слово, как известно, и кошке приятно.

Действительно, большую часть своей жизни я жил в Америке (родился в 1947, уехал из России в 1975 г.), писать по-русски приходилось мало, но сейчас я активно переосваиваю родной язык – спасибо МБИ Форуму.  Вполне возможно, что я потерял чувство реальности, и мои соображения по поводу этических проблем натурного эксперимента поставленного Андреем Алексеевым не актуальны в российском контексте. 

Андрей делал доклады по ходу эксперимента социолога-наладчика и, надо полагать, возражений у его коллег не возникало.  Эксперимент включенного наблюдателя требовал неразглашения его статута как социолога (не мог же он сказать товарищам по цеху, что ведет протоколы заводских коллизий и собирается придать их гласности и затем просить участников дать согласие на проведение эксперимента).  Я понимаю, как трудно было бы разыскать участников событий описанных в Драматической социологии и просить их прокомментировать соответствующие места книги.  Насколько я знаю, в России и по сей день нет организации, охраняющей права субъектов социологических исследований, тем более их не было в 80-ых.  Так что, претензий лично к Андрею у меня нет.  Есть вопросы по существу проблемы.  

Несколько замечаний о критике в мой адрес. 

Назвать собрание в ИСИ “гражданской казнью” и, правда, перехлест, хотя я его таким ощущал в тот момент.  Термин скорее применим к тем, кто оставался в России после подобного собрания, и как я писал Андрею ранее, “тем более нравственным был избранный ими путь”.  Что касается существа дела, то процедура собрания была отчасти фарсом, отрепетированным с близкими людьми, частично подлинной (в цветаевском смысле слова) церемонией деградации.  Большинство участников этой церемонии, включая партсекретаря института, мне были малоизвестны или совсем незнакомы, и осуждали они меня вполне искренне (о “корыстных” мотивах я судить не брался и не берусь).

Я действительно ошибся с годом рождения Павла Буторина – в 1974 году ему было около 27 лет, и у него оставался еще один год пребывания в комсомоле, а не три, как я писал.  Я обратил внимание на эту ошибку еще до публикации, но когда спохватился, статья уже пошла в печать и исправлять ее было поздно. 

На момент собрания у меня был месяц до автоматического выбывания из комсомола, но это мало, что меняло.  [Я не мог, как полагает Андрей (“На стыке методологических и этических проблем”), “выбыть из комсомола и автоматически, без мало приятной – как для него, так и для его коллег - процедуры исключения”].  ОВИР требовал характеристику с последнего места постоянной работы и, отложив подачу заявления на несколько месяцев, я все равно бы не избежал публичного остракизма в ИСИ.  Эдик Беляев выбыл из комсомола на момент подачи заявления на выезд, тем не менее, на собрании института его клеймили позором по той же схеме.

А я и не заметил, что сноска, где поднимался вопрос о том, как действия социолога-экспериментатора могли отразиться на его семье, не вошла в текст публикации.  Не знаю, как это произошло.  Меня об этом решении не известили, но может оно так и лучше.  В общем виде, вопрос мне представляется законным – какие сферы жизни и события исключаются из автобиографического повествования и почему?  Я обратил внимание на то, что Андрей говорит о своей семье и ее реакции на события тех лет, но при этом приводит одни существенные детали и опускает другие.  Тем не менее, поднять эту тему было бы тактичнее без указания на конкретные лица. 

Моя приблизительная оценка общего числа купюр в Драматической социологии на порядок отличалась от реальности.  Спасибо Андрею за подсчет и поправку.  Не уверен, что это снимает проблему обоснованности изъятий из документов.  В каждой ситуации, о которой идет в речь в книге, автор подмечал одни детали и пропускал другие.  Из замеченного что-то протоколировалось и что-то оставалось за кадром.  Из записей для памяти извлекалось значимое и опускалось менее существенное, не относящееся к делу, деликатное.  Здесь не исключена возможность систематической ошибки.  Если со временем протоколы жизни Андрея Алексеева станут достоянием гласности, то редакторский процесс можно будет отреверсировать, вычислив его общий вектор.  Сложнее дело обстоит с незафреймованной реальностью.  Здесь важно опросить других участников событий, почему биокритик и стремиться дать всем участникам возможность включиться в реконструкцию реальности.  Истину, или точнее истины, как неоднократно отмечалось в ходе нашей дискуссии, следует искать на переселении альтернативных перспектив.

Андрей действительно уделяете много внимания своим критикам, но я имел в виду не суждения о его персоне в советские годы, а готовность дать участникам акций, описанных в книге, шанс ответить на авторскую критику и дать собственную версию событий.  Кому то из участников [обычно людям симпатичным] Андрей предоставил такую возможность, кому-то [обычно людям несимпатичным] – нет.  Думаю, что во многих  случаях у него были на то веские основания, но не во всех.  Критерии решения данного вопроса в Драматической социологии не обсуждались. 

Действительно, социологи-эмигранты могут быть недостаточно критичными в оценке своего выбора и тенденциозны в оценке поведения коллег, оставшихся в России.  Согласен и с тем, что решение стать эмигрантом, диссидентом или остаться академическим ученым в СССР не может быть основанием моральных оценок.  Пространства для честного расхождения во мнениях здесь более чем достаточно.  Замечу, что в своей полемике с коллегами по эмиграции я не чураюсь обсуждения проблематичных аспектов их и моих взглядов.  В спорах с соратниками по МБИ я так же стараюсь не уклоняться от сенситивных проблем.  Тут важен такт, чувство меры.  Полагаю, что у меня здесь возможны проколы. 

Интересно замечание Андрея об ответственности биокритика за публикацию материалов, указывающих на нестыковку сведений в биоинтервью и других свидетельствах и документах.  Текст своих интервью я согласовываю с респондентами, которые могут перекроить его по своему усмотрению.  Но тут, в самом деле, встает вопрос, как быть с результатами обратного редактирования, если биокритический анализ выявляет рассогласование поведения, слова и эмоций респондента.  В случае смерти последнего я ищу людей, хорошо знавших человека и способных предложить альтернативные толкования событий.  Живому респонденту я даю возможность ответить на биокритику критикой интерпретатора и автобиокритикой.  Диалогические установки биокритической герменевтики предполагают процесс реконструкции, у которого в принципе нет конца.  Процесс этот может продолжаться и в последующих поколениях, у которых под рукой могут оказаться дополнительные материалы и новые системы отсчета – теоретические, методологические, этические.      

Ситуация натурного эксперимента и наблюдающего участия иная.  Наблюдатель и его объекты находятся в неравных условиях, поскольку у последних не только нет возможности предложить свою версию событий и ответить на критику социолога, но и отсутствует сознание факта, что они вовлечены в эксперимент.  У мемуариста есть право распоряжаться своими воспоминаниями по своему усмотрению.  Журналисту нужно быть более осторожным, в каких-то случаях сохраняя конфиденциальность источников.  К социологу требования жестче, особенно когда он экспериментирует с людьми без их ведома, поскольку он может им повредить, нанести ущерб их репутации.  Тут у меня больше вопросов, чем ответов (последнее свойство можно рассматривать как характеристику биокритики), и я согласен, что общими правилами здесь не ограничишься.  Но вынести этот вопрос на обсуждение стоит, что я и пытался сделать в своих заметках он нарративной идентичности.

Еще раз спасибо за дружескую критику.  Надеюсь на продолжение диалога.

С добрыми чувствами,

Дмитрий

25.09.2011