И. В. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА: «ПРОГНОЗИРОВАНИЕ БЫЛО ИЗНАЧАЛЬНО ОБРЕЧЕНО НА ПОГРОМ»

(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999).

Мой путь в социальное прогнозирование начался в 1951 году, когда я, двадцатичетырехлетний аспирант Института истории АН СССР (специальность – военная история) вздумал посоветовать товарищу Сталину, как быстрее перейти от социализма к коммунизму. Идея была проста и частично реализована впоследствии без моего участия: преобразование школ в школы-интернаты, где еще непорочные дети отделены от порочных родителей и воспитаны отборным корпусом преподавателей в соответствующем духе. Разумеется, не приходило в голову, что просто дополняю одну утопию другой, еще более кошмарной. Да и не мне одному: почти все, кому приходило, были к тому времени перебиты или сидели в концлагерях.

Были и другие прожекты, столь же утопические. За некоторые из них получена благодарность. Но движение к коммунизму от этого не ускорилось. Тогда решил написать научно-фантастический роман о коммунизме – такой, чтобы читателя проняло и он стал менее порочным, чем был. Иными словами, задумал написать примерно ту самую "Туманность Андромеды", которая прославила одного из моих будущих духовных наставников – И.А. Ефремова. Но как историк к тому времени уже знал, что прежде, чем написать о чем-то, надо сначала ознакомиться с написанным на эту тему. Отправившись в "Фундаменталку", открыл каталожный ящик с надписью "Утопический социализм" и перечитал названные там произведения. А затем обнаружил рядом ящик с надписью "Социальные утопии", и когда открыл его, бросились в глаза две карточки: “.Уэллс Г. Предвидения о воздействии механики и науки на человеческую жизнь и мысль. М., 1901” и “Циолковский К.Э. Будущее Земли и человечества. Калуга, 1928”.

Эти две книги определили мою последующую жизнь.

I.

Целых три года, забыв о своих утопиях – как говорится, в свободное от работы время – читал книги, указанные в каталоге. Наконец, весной 1956 года под впечатлением от прочитанного пришла мысль: оказывается, будущее может и должно быть таким же объектом исследования, как прошлое и настоящее. Следовательно, должна быть и особая наука о будущем, своего рода история будущего. Я назвал ее "футурология", не зная о том, что О.Флехтгейм уже ввел в оборот этот термин в 1943 году – правда, в ином контексте и смысле. Для меня он был секретно-рабочим, и я очень боялся унести с собой в могилу тайну рождения новой науки: даже оставил на всякий случай специальное завещание.

Еще три года ушли на подготовку по собранным материалам трех монографий: "Контуры будущего", "Перспективы соревнования социализма с капитализмом" и "Третья мировая война" (параллельно с работой над четвертой монографией – по предыстории Первой мировой войны, я защищал ее как докторскую диссертацию). И еще шесть лет ушло на попытки опубликовать их последовательно в пяти издательствах, одну за другой.

В 1961 году основное содержание первой монографии было кратко изложено в брошюре "Если мир разоружится" (ко встрече Хрущева с Кеннеди в Вене), а в 65-ом она была издана в переработанном под комментарий к Программе КПСС виде в соавторстве с О.Н. Писаржевским. Я готов был на любые сокращения и переделки, лишь бы сохранилась фраза: "На наших глазах складывается и развивается целая "наука о будущем" – социально-экономическая и техническая прогностика”.

Закупив несколько десятков экземпляров только что вышедшей книги, я отправился в ЦК КПСС и Президиум АН СССР с предложением создать Научный совет по прогностике: раз такое напечатано – значит, это не антимарксизм! Идею поддержали несколько академиков: А.И.Берг, Д.И.Щербаков, С.Г. Струмилин, В.П.Волгин и другие. К лету 1966 года она была проработана организационно, и дело шло к созданию такого совета. Но произошли события, которые придали делу иной оборот.

Пытаясь "легализовать" прогностику, я не знал, что всего лишь продолжаю линию "прагматизации" обществоведения, начатую почти одновременно с моими советами товарищу Сталину. Первым в этом ряду был академик В.С.Немчинов, выступивший с идеей, суть которой кратко можно свести к следующему: если на базе буржуазной политэкономии ведутся конкретные экономические исследования, дающие огромный эффект, включая миллиардные прибыли, – то почему же на базе марксистско-ленинской политэкономии нельзя развернуть аналогичные исследования с аналогичным эффектом не в долларах, а в рублях? Вторым, чуть позже, выступил профессор А.А. Зворыкин. С той же логикой: если на базе буржуазной социологии ведутся конкретные социальные исследования, дающие огромный эффект, то почему же на базе истмата нельзя развернуть аналогичную работу? Я слышал об этих выступлениях, но никак не связывал их со своим собственным, хотя логика была та же: если на базе буржуазной футурологии начинают развертываться конкретные прогнозные разработки, дающие огромный эффект, то почему же на базе научного коммунизма нельзя делать то же самое?

Два первых выступления сработали во время второй по счету "перестройки" (хрущевские реформы 1956-64 годов, считая первой ленинскую НЭП 1921-29 годов). Первое вылилось в бурное развитие экономико-математических исследований (создание ЦЭМИ и других институтов конкретной экономики). Второе – в полулегализацию социологии (разрешение вступить в Международную социологическую ассоциацию). С третьим обстояло сложнее: при Хрущеве любая "литература о будущем", исключая чисто технические аспекты, могла выходить в свет только как комментарии к Программе КПСС. Чтобы издать "Если мир разоружится" и не поставить под удар свою докторскую диссертацию, вообще не вылететь с работы в АН СССР, я вынужден был спрятаться под псевдонимом И. Лада (название села, где родился). Таким образом, с 1961-го по 1967 годы существовали два разных человека: доктор исторических наук И.В.Бестужев и безвестный журналист И.Лада – каждый с двумя книжками, с полусотней статей и со своей корреспонденцией, не имевшими ничего общего между собой.

В 1965 году началась третья "перестройка" – косыгинские реформы 1965-71 годов. На очередном партсъезде прозвучало требование покончить с волюнтаризмом в науке и прочнее опереть экономическое планирование на научную основу, расширив его диапазон включением социальной проблематики. Новый вице-президент АН СССР по общественным наукам академик А.М. Румянцев получил от ЦК КПСС "добро" на создание ряда институтов, которые занялись бы не только пережевыванием цитат из классиков и материалов партсъездов.

Летом 1966 года мы встретились с доцентом Академии общественных наук при ЦК КПСС Э.А. Араб-Оглы, который слышал мои выступления в Институте истории и на их основании сделал мне неожиданное предложение. Он сообщил, что в системе ВЦСПС создается Институт международного рабочего движения, который со временем наверняка станет академическим. Там ему предложили возглавить отдел по социальной проблематике в составе трех секторов. Один из них согласился сформировать Ю.А. Замошкин, другой – Н.В. Новиков, а третий – с любым названием, по моему усмотрению, лишь бы в рамках проблематики отдела – он предлагает мне.

Причина приглашения была предельно проста: в новом институте надо было формировать ученый совет, для этого требовался определенный минимум докторов наук, а кто из них – тогда не столь многочисленных – согласится идти из цековской или академической системы в профсоюзную?

II.

Мне очень не хотелось уходить из Института истории, где я помогал директору института академику В.М. Хвостову в подготовке второго издания "Истории дипломатии" и где он включил в план – что делалось в редких случаях и для именитых ученых – две моих 20-листовых монографии по дипломатической предыстории Первой мировой войны (вторая так и осталась не оконченной, опубликована лишь частично). В.М.Хвостов – если не считать моих близких друзей – был единственным человеком в институте, кому я раскрыл тайну И.Лады, преподнеся "Контуры грядущего". Он дал согласие, после завершения работы над вторым томом, на еще один двухтомник (40 авторских листов) под названием "Развитие представлений о будущем в мировой общественной мысли". Продолжая работу по военно-дипломатической истории, я параллельно начал собирать материалы и по этой теме. К лету 1966 года у меня уже были закончены 10-листовые монографии по эсхатологии Древней Индии и социальным утопиям Древнего Китая (обе в сильно сокращенном виде опубликованы позднее в трудах Института востоковедения и Дальнего Востока). Кроме того, написаны две обзорные монографические статьи (впоследствии тоже опубликованы) по развитию представлений о будущем с древнейших времен до наших дней. Оставалось развернуть этот обзор в серию монографий, для чего открывалась вполне реальная перспектива. Жалко было расставаться с ней.

В.М.Хвостов, которому я сообщил о сделанном мне предложении (уже решившись принять его), попытался отговорить меня от такого шага. С великолепием сановника, оставшегося в памяти всех, кто знал его, он в нескольких словах пророчески обрисовал мое будущее.

– Вы идете, как говаривали раньше, в чужие люди, – сказал он мне. – Здесь ваше место и ваш путь определены, здесь все вас знают, и вы никого не задеваете. Если не случится ничего сверхъестественного, можно назвать приблизительно годы, когда вас произведут во все следующие научные чины. Работайте спокойно – и вы составите себе имя в науке по той проблематике, к которой склонны. Если же вы уйдете, то куда бы вы ни ушли – вам придется либо стать "шестеркой" у человека, занимающего в науке более высокое положение, и "пахать" на него, теряя лучшие годы жизни, либо остаться аутсайдером, и тогда вас все время будут пытаться обокрасть и унизить. Так устроена жизнь.

Впоследствии я не раз вспоминал эти пророческие слова, хотя тогда им не поверил. В моем решении броситься в омут неизвестности, порывая с уже накатанной научной карьерой, определяющую роль сыграло соображение, что таким способом можно без труда добраться до того, о чем безуспешно хлопотал несколько лет: создать Научный совет АН СССР по прогностике в составе ведущих ученых страны, проявивших к ней интерес. Мне было заранее разрешено создание на базе сектора постоянно действующего семинара по прогностике и секции в создававшемся тогда Научном совете по проблемам НТР. А от семинара и секции до специального Научного совета по прогностике – рукой подать.

Если бы Хвостов открыл передо мною такую перспективу – я, возможно, остался бы в Институте истории. Но ему это, наверное, в голову не пришло. А может быть, это было выше его возможностей: Институт истории, как и другие академические институты такого уровня, в отличие от новоиспеченных, был весьма консервативным учреждением. И я решился.

III.

С начала 1967 года я стал регулярно ходить в роскошное здание на Ленинградском шоссе, где разместился ИМРД ВЦСПС. Не могу сказать, что меня встретили там с восторгом – скорее, выжидательно-настороженно. Это и понятно: какая-то таинственная футурология, попахивающая шарлатанством. Да к тому же вскоре, по случаю легализации прогностики, произошло сдвоение фамилии и псевдонима, что выглядело совсем уж экзотически. Но постепенно члены ученого совета ИМРД поняли, что я не собираюсь вторгаться в сферу их интересов, а прогностика на поверку оказывается такой же разновидностью научной работы, как и другие разновидности. И хотя я не принадлежал ни к одной из групп, которые вскоре начали борьбу между собой, столь же постепенно вписался в коллектив настолько, что "выписывался" потом при обоюдном сожалении, можно даже сказать, расставались дружески.

Через несколько месяцев институт переехал в здание выморочной школы в самом центре Москвы – в Колпачном переулке рядом с площадью Ногина, и все сектора разместились в классных помещениях. Это надолго притупило мою бдительность в отношении размещения. Мне казалось, что если уж учреждается сектор – то должен быть кабинет заведующего и комната для работы коллектива. Так было, так стало и я не сомневался, что так будет всегда.

Кроме того, дирекция полностью выполнила свои обещания. Сектору был выделен примерно десяток штатных единиц, и они были заполнены по усмотрению заведующего. Это тоже усыпило бдительность: казалось, что если ответственные люди что-то обещают, то они всегда и во всех случаях отвечают за свои обещания.

Жизнь впоследствии жестоко наказала за подобные заблуждения. Забегая вперед, скажу, что коллектив подобрался замечательный: все, как на подбор – яркие, талантливые личности с добросовестным отношением к работе. К сожалению, не считаю этичным перечислять здесь фамилии: одни уже ушли из жизни, другие – из науки, третьи ударились в такую политику, которая кажется мне предосудительной. Не хочется показывать черно-белое кино, раздавая положительные или отрицательные оценки людям, которые давно стали иными, чем были. И главное – я сам больше всего виноват в том, что они стали иными. Во всяком случае, не такими, какими хотелось бы их видеть сегодня.

Называясь “Сектором прогнозирования социально-экономических последствий научно-технического прогресса”, он, по сути, являлся (среди примерно тысячи появившихся вслед за ним в 1967-68 годах секторов и отделов прогнозирования научно-технического, экономического и другого профиля) единственным сектором социального прогнозирования. В разное время родилось еще несколько секторов социологического профиля, но они давно скончались. Сектор как сектор: занимался тем, что было обозначено в его названии, собирал зарубежные материалы, вел разработки теоретического, методологического, методического и прикладного характера. На основе этой работы мною были написаны несколько брошюр и книга "Окно в будущее: современные проблемы социального прогнозирования" (М.: Мысль, 1970), которая несколько лет числилась в центральных библиотеках как наиболее часто спрашиваемая студенческой молодежью.

В особую заслугу сектору можно поставить решение проблемы "науки о будущем". После нескольких месяцев конструктивных дискуссий было признано, что такой науки в принципе быть не может, потому что с интересующей нас точки зрения мы живем в мире не трех времен, как считаем удобства ради, а всего двух: прошлого и будущего, которое непрерывно перетекает в прошлое через миг – разделительную линию меж тем и другим. Науки, занимающиеся прошлым, называются историческими. Все остальные науки занимаются будущим, перетекающим в прошлое, причем в триединстве имманентных им функций анализа, диагноза и прогноза. Если какая-то наука попытается монополизировать третью функцию, то обиженными окажутся все остальные. Вот почему мечта о "футурологии", увы, нереальна. Зато может и должно развиваться особое, междисциплинарное направление научных исследований, получившее у нас (после ожесточенных баталий) название прогнозирование, а на Западе исследование будущего.

Заслуга была тем весомей, что к тому же выводу примерно в то же время пришла (разумеется, независимо от нас) знаменитая "Комиссия 2000 года" Американской академии наук и искусств под председательством Д. Белла. К концу работы оба коллектива состояли в интенсивной переписке на равных, хотя американцы начали более чем на год раньше нас.

Единственное, в чем американцы значительно опередили нас, так это в разработке концепции так называемого технологическогопрогнозирования: признание невозможности предсказания процессов, поддающихся управлению (поскольку предсказание перечеркивается – самоосуществляется или саморазрушается – решением), и замена предсказания анализом тренда (экстраполированной в будущее наблюдаемой тенденции) с целью выявления назревающих проблем, что составляет поисковое или эксплораторное прогнозирование, а также оптимизацией тренда с целью выявления возможного решения проблемы (нормативное прогнозирование). По сути, происходит как бы взвешивание возможных последствий намечаемых решений, что повышает их эффективность.

Американцы разобрались с этими вопросами на протяжении первой половины 60-х годов, а мы начали разбираться только во второй, причем очень многие у нас не разобрались до сих пор.

Слабым утешением является то обстоятельство, что, как известно, многие научные открытия совершаются в России, тут же забываются, заново переоткрываются на Западе и уже потом принимаются в России благосклонно, как всякий импорт. Не является исключением и технологическое прогнозирование. В 1980 году мои аспиранты принесли мне – к стыду моему как доктора исторических наук – оттиск статьи В.А. Базарова из "Планового хозяйства" (1928, № 2), из которой явствовало, что автор сформулировал принципы технологического прогнозирования за 30 лет до американцев, но американцы не умеют читать по-русски, а мы ленимся читать вообще. Поэтому американцам пришлось переоткрывать открытое заново, а нам утешаться поговоркой о России как “родине слонов”.

Но, конечно же, основную свою роль сектор сыграл, как и намечалось, в качестве катализатора прогностики.

Спустя всего месяца два после своего перехода в ИМРД, еще в здании на Ленинградском шоссе, я собрал свой первый семинар, ради которого пошел на авантюру. Пришло человек сорок, и дискуссия (как быть с прогнозированием?) получилась довольно интересной. По требованию собравшихся через две недели состоялся второй семинар. На него явилось человек двести, и возникла проблема: где проводить? К счастью, нам дали зал примерно на двести человек – все, чем располагал институт. К третьему семинару стало ясно, что придет не меньше тысячи человек: рабочий телефон надрывался с утра до вечера, мой домашний – почти круглосуточно, а "послы" от разных учреждений и организаций шли каждодневно десятками. Я пришел в отчаяние, как герой сказки, который пустил в ход чудо-мельницу, а она стала погребать его горой намолотой соли.

Еще раз выручил случай. Среди "послов" оказались представители оргкомитета Всесоюзного симпозиума по патентно-информационному поиску, которые уже провели один симпозиум и предложили провести другой совместно, специально по проблематике прогнозирования, в здании арендуемого клуба. С тех пор в Москве, Киеве, Ленинграде и Новосибирске регулярно собирались конференции по прогнозированию с десятком секций, почти ежеквартально – симпозиумы по отраслям прогнозирования, почти ежемесячно – коллоквиумы, раз в две недели или даже раз в неделю – множество постоянно действующих семинаров. Это было посильнее Научного совета АН СССР: в движение оказались вовлеченными тысячи и тысячи научных работников. Казалось, задуманное более чем оправдывается. Но так только казалось.

IV.

Началось повальное увлечение прогнозированием, а что это такое – толком мало кто знал. И спрос на прогностические знания рос экспоненциально. Естественно, прогнозирование сразу же попало в огонь идеологической борьбы. Его противники утверждали, что оно противостоит социалистическому планированию (позднее выяснилось, что так оно и есть на самом деле). Накал страстей в 1967-68 годах был таков, что некоторых ораторов приходилось выносить из залов с инфарктами и инсультами. Конец дискуссиям, да и то компромиссный, положило постановление ЦК КПСС и Совмина СССР от 23 сентября 1968 года "О мероприятиях по повышению эффективности работы научных организаций и ускорению использования в народном хозяйстве достижений науки и техники", где специально указывалось на то, "чтобы по важнейшим направлениям народного хозяйства впредь разрабатывались научно-технические прогнозы на длительный период (на 10-15 и более лет)". Заметим, что легализовались только научно-технические прогнозы, а явочным порядком разрабатывались экономические, социальные и политические. Добром кончиться такое никак не могло.

Не успела развернуться первая "перестройка" (НЭП), как стало ясно, что ее продолжение приведет к низложению номенклатуры, уже успевшей пригреться на насиженных местах. И номенклатура предпочла личную диктатуру Сталина, чтобы сохранить свое положение. Не успел Хрущев начать вторую "перестройку", как последовали события в Венгрии и туманно забрезжили контуры кризиса социализма. Далее Хрущев только и занимался тем, что осаживал развязанные им же самим силы, но запутался и сошел со сцены. Косыгин развертывал третью "перестройку" несколько дольше, но и тут логика была прежней: события в Чехословакии, реакция – сначала исподволь, а потом все решительнее – стала брать свое. И эта перестройка, как и последующие, вплоть до горбачевской, оказалась изначально обреченной на крах и откат в застой. В том же контексте было изначально обречено на погром движение прогнозирования (и не только оно).

Но это – вид с высоты сегодняшнего дня. А тогда казалось, что не будет больше ужасов сталинизма, не будет хрущевского волюнтаризма, а будет социализм "с человеческим лицом" (утопия “шестидесятников”, составлявших основу движения за "прагматизацию" обществоведения, о чем упоминалось выше). И казалось, что волна успехов в развитии прогнозирования будет нарастать и нарастать – только бы не наделать глупостей.

Такова была ситуация глубокой осенью 1967 года, когда я телефонным звонком был вызван к вице-президенту АН СССР А.М.Румянцеву. Сделанное им предложение повергло меня в смятение: это было намного больше того, о чем я мог мечтать.

Судите сами. Планируется, как некий аналог уже созданного Центрального экономико-математического института (ЦЭМИ) создание Центрального института конкретных социальных исследований (ЦИКСИ) – под номинальным директорством Румянцева, в составе трех отделов по 74 штатных единицы каждый, которые затем предполагается развернуть в самостоятельные институты: социологических исследований (руководитель – Г.В.Осипов), общественного мнения (Б.А.Грушин), социального прогнозирования и планирования (руководство предлагается мне). Одновременно планируется создание одноименного Научного совета с соответствующими секциями, на которые возлагается координация работы в соответствующих областях.

Можно ли было желать что-либо еще? Я чувствовал себя в положении человека, у которого волшебством вдруг разом сбылось все, казавшееся несбыточным.

Забыл упомянуть, что еще весной, воспользовавшись международной конференцией в ИМРД, в Москву приехали известные на Западе футурологи Роберт Юнгк и Фриц Бааде, искавшие контакта с советскими коллегами. У Юнгка была идея создать Всемирную ассоциацию прогнозирования (на базе нескольких региональных ассоциаций). Мы встретились с ним на квартире И.А.Ефремова. Понимая, насколько трудно будет реализовать идею Юнгка, я выдвинул контрпредложение: создать федерацию уже существующих ассоциаций. По возвращении Юнгк обсудил этот вариант с еще одним известным футурологом – Бертраном де Жувенелем, и началась длинная, длиною в шесть лет, дорога к Всемирной федерации исследований будущего. Правда, новая организация так и не стала федерацией ассоциаций, но в нее вошли многие ведущие деятели последних. Я не мог довести до конца эту линию (хотя, думаю, это было в моих силах благодаря хорошим личным отношениям, установившимся практически со всеми руководителями главнейших ассоциаций), потому что оказался парализованным партийным "строгачом" – впрочем, об этом позже.

Спустя много лет за заслуги в основании Федерации Юнгк, Жувенель и я получили статус ее почетных членов (для меня к тому же он был единственной возможностью принимать участие в ее работе, так как ЦК не давал разрешения на обычное членство в ней, а на почетное – разрешение не требовалось).

Я был настолько окрылен успешным началом переговоров о федерации, что сразу же после разговора с Румянцевым сделал попытку создать секцию социального прогнозирования в Советской социологической ассоциации. Однако, к своему изумлению, наткнулся на откровенно враждебную позицию доброй (точнее, недоброй) половины членов правления. И если бы не решительная поддержка В.Ж.Келле, секции бы не бывать. Мне бы учесть этот урок, вовремя сообразить, куда и к кому я иду, но мне показалось, что произошло лишь недоразумение, которое со временем рассеется. Секция начала функционировать немедленно. А вскоре на ее базе возник общественный Институт социального прогнозирования, в составе почти двух десятков коллективов, которые принялись на общественных началах разрабатывать исследовательские проекты. Энтузиазм был огромный. На волне этого энтузиазма я приступил к формированию отдела. И тут же совершил роковую ошибку – из-за обыкновенной алчности. Поскольку 74 штатных единицы были мне гарантированы, решил сохранить еще дюжину уже существующих в ИМРД. Не брать их с собой, а оставить там во главе с моим заместителем. Тем более, что их число обещали удвоить. Таким образом, набиралось около сотни одних только научных сотрудников, а это уже и есть целый институт. Известно, кого губит жадность. В данном случае, она сгубила меня. Хотя как знать: может быть, я спас десяток-другой человек от своей судьбы.

Отдел был сформирован к осени 1968 года в составе семи секторов под руководством ученых с довольно громкими именами (дальше будет понятно, почему не упоминаю их): от секторов теории и истории, методологии и методики социального прогнозирования и планирования до сугубо прикладных. Без тени сомнения заявился я на Писцовую улицу, где в полутемном подвале размещался отдел Института философии АН СССР, переформируемый в новый институт, и спросил, как будет проходить оформление приглашенных мною и давших свое согласие уважаемых людей, где разместится наш отдел и т.д. Ответом мне было: ждите ответа, когда будет учрежден институт. Мне бы приглядеться повнимательнее, куда я попал и во что ввязался. Но мне-то казалось, что я просто из одного ИМРД попал в другой, и скоро все образуется. Ведь обещано, гарантировано! Мне бы бежать к Румянцеву, дневать и ночевать у него в прихожей, как все нормальные руководители отделов, искать союзников, интриговать вместе с ними против злодеев-супостатов, искать силу, которой прислуживать и под прикрытием которой отвоевывать место под солнцем. А я доверчиво ждал обещанного и гарантированного.

Осенью 1968 года, к моменту учреждения института, картина прояснилась обескураживающая. Вместо ЦИКСИ пока реально получался лишь ИКСИ в составе тех же 229 штатных единиц, но распределенных принципиально иначе. Институтом, при номинальном директоре, практически управляли два его заместителя – Г.В.Осипов и Ф.М.Бурлацкий. За каждым стоял десяток лиц, принадлежавших к "его" группе. И каждому требовался сектор, потому что только с завсектора начиналась относительная самостоятельность – остальные, в должности старшего ли, младшего или технического, были лишь простыми исполнителями. Разделите 229 единиц на 20 подразделений, что получается? А ведь надо еще выделить обслугу дирекции и прочие службы, без которых институту не жить. Получалось реально по пять-шесть единиц на каждую руководящую физиономию. Нетрудно видеть, что это несколько меньше 74-х, с которыми уже была договоренность, причем многие подали заявление о зачислении, начав соответствующие хлопоты об уходе по месту работы.

Это "недоразумение" явилось причиной того, что я отказался переходить из ИМРД, тем более, что мой сектор там разворачивался в отдел с удвоенным числом сотрудников (последняя попытка дирекции подкрепить мою решимость не покидать насиженного гнезда). Шла “торговля”, наконец, я уступил давлению и подал заявление о переходе в ИКСИ с 1 февраля 1969 года. Мне было обещано зачисление на первых порах предложенных мною семи завсекторами в должности старших научных сотрудников – с тем, чтобы решение вопроса об отделе состоялось до лета того же года.

V.

Однако когда переход уже состоялся, выяснилось, что реально может быть зачислена пока лишь одна помощница одного из кандидатов в мои завсектора – да и то по звонку из Президиума АН СССР, где она работала. Я сделал отчаянный ход: связался с ЦК ВЛКСМ, пообещал ориентировать первое же мое исследование на потребности молодежи и выпросил под него семь или восемь (не помню точно) штатных единиц. Но едва они были переданы в институт, как тут же были “украдены” администрацией, а вместо них предложили примерно полдюжины незнакомых мне “блатников”, от которых отказались другие подразделения и которые понятия не имели ни о прогностике, ни о социологии.

Войдите в мое положение: плюнуть на все и уйти обратно в ИМРД (что было в принципе возможно) – значит пойти на конфликт с вице-президентом, к которому я относился с уважением; остаться и вступить в войну сразу с двумя могущественными кланами (подбираю наиболее приличное слово), либо присоединиться к одному из них самой последней в уже сложившейся там и там иерархии "шестеркой" – это противно моему характеру и, кроме того, подрывает уже взятый мною курс на наведение мостов между разрозненными и даже враждебными тогда футурологией и социологией; остаться аутсайдером с полдюжиной случайных людей – значит неминуемо обречь себя на провал и позор в самом недалеком будущем. И все же были два обстоятельства, которые сделали возможным выход из положения. Правда, ненадолго.

Первое, неглавное для меня обстоятельство, заключалось в том, что мизер из пяти-шести единиц не устраивал не одного меня. И тогда один из замов придумал (или ему подсказали) гениальный ход: пусть не будет секторов и отделов вообще, а будет сектор изыскательского проекта в составе нескольких разработчиков программы исследования, а уж потом (когда и если программу утвердят ученый совет и дирекция) ‑ отдел генерального проекта из нескольких десятков исполнителей, включая разные функциональные службы (анкетеры, обработчики и т.д.), которые подсоединяются по мере надобности. Таким образом, вместо циничного грабежа вырисовывалась надежда, что дальше будет лучше.

Забегая вперед, скажу, что я принял и выполнил правила игры полностью и, пожалуй, единственный в ИКСИ (точнее, уже в ИСИ) через десяток лет довел два своих изыскательских проекта до конца – от детально разработанной программы исследования, которую, правда, уже некому было утверждать, до двух опубликованных монографий по результатам проведенных исследований. Но практически уже в совсем другом учреждении – хотя в том же помещении и с чуть измененным названием.

Второе, главное обстоятельство заключалось в том, что всеми своими помыслами в то время я был очень далек от ИКСИ и очень близок к Политбюро ЦК КПСС. По мере того, как отходила в тень реализация идеи о Научном совете по прогностике при Президиуме АН СССР (в связи с лавиной обрушившихся огорчений), все более вы двигался на передний план далеко идущий проект: создать при Политбюро ЦК КПСС, наряду с тайным Военно-промышленным комитетом, столь же тайную Комиссию социального прогнозирования, которая изучит возможные последствия каждого намечаемого политического решения, оптимизирует его, повысит эффективность, а тем самым укоротит дорогу к "социализму с человеческим лицом" и далее, в Светлое будущее (фактически возвращение на новом уровне и в новом качестве к моей утопии 1951 года). Аналогичные комиссии (группы, отделы) следовало создать во всех министерствах, на всех крупных предприятиях, в обкомах и райкомах, а для комплектования их кадрами – учредить кафедры прогнозирования во всех ведущих вузах страны.

То, что это являлось не совсем фантастикой, подтверждается фактом создания и функционирования именно такой системы в 1969-1989 годах в ГДР и НРБ. Правда и то, что госслужба прогнозирования описанного типа функционировала как бы сама собою, а принятие решений на всех уровнях госуправления шло своим (волюнтаристским) чередом, тоже само собою. Но это уже ‑ иной вопрос. Меня ужасает другое: что если бы моя утопия реализовалась и я выглядел бы сейчас одним из авторов продления агонии тоталитарного монстра?

В 1967-69 годах хлопоты по поводу этого проекта были в самом разгаре. У меня были встречи с рядом помощников членов Политбюро, десятки звонков "ключевым" персонажам проекта, в совокупности – десятки звонков в день, тысячи – в год. В конечном итоге я психологически надорвался, и теперь для меня сущее мучение снять трубку и просить кого бы то ни было о чем бы то ни было. Тем более, о встрече. Но тогда это занимало все мысли. И, естественно, с такой позиции дрязги в ИКСИ отходили на десятый план: вот решится вопрос о Комиссии (вот-вот!) – и сам собою решится вопрос о Научном совете, институте, отделах, секторах и прочее.

Вот почему я не стал ввязываться в борьбу из-за ставок, а решил начать разработку программы исследования с выделенными мне людьми. В надежде, что вскоре положение изменится к лучшему. Оставался вопрос: где это делать? Помню визит в некий подвал возле площади Маяковского, где размещался какой-то шахматный клуб. Шел разговор об аренде этого помещения, но условия показались мне нереальными.

Выход из безвыходного положения нашла З.А.Янкова, перешедшая к нам от Г.В.Осипова по каким-то известным ей соображениям. Она вывезла весь сектор в Дубну, разместила его в гостинице, посадила меня за программу исследования и начала пилотаж, а затем, когда были подготовлены необходимые рабочие документы, развернула эмпирику прямо на тамошнем поле. В Дубне мы пробыли больше полугода – самое бесхозное для ИКСИ время. За это время сектор из собрания случайных людей превратился в научное подразделение, ничуть не уступавшее другим по качеству работы. Люди выросли колоссально. Достаточно сказать, что этого полугода одному из них – Л.Хотину, организатору шахматных турниров по специальности – вполне хватило, чтобы стать впоследствии в США университетским профессором социологии на уровне В.Шляпентоха, а может быть, и выше. Другая – И.Радзинская, историк по специальности, приехала из Дубны первоклассным социологом, которого нарасхват приглашали в разные сектора.

Но все хорошее рано или поздно кончается. ИКСИ получил половину школы на Новочеремушкинской, и мы были вынуждены рухнуть с дубненских небес на греховную черемушкинскую землю – прямо в пекло начавшейся там междоусобицы.

Дело в том, что далеко не все приняли идею об изыскательских проектах так фаталистически, как я. Политологи, чья исследовательская работа существенно отличается от социологической, моментально сообразили, что при проектной организации они останутся обездоленными хуже Бестужева. А ведь Бурлацкий по своему статусу тогда был намного выше Осипова, да и его завсекторами ничуть не уступали осиповским. Кроме того, сами социологи оказались поделенными на привилегированное меньшинство, с удобством разместившееся в залах второго-четвертого этажей, без проблем с "единицами", и на большинство со считанными "единицами" у каждого, запихнутыми гуртом в одну-единственную комнату на пятом этаже. Такая стратификация никогда и нигде без скандала не обходится. Не обошлось и на этот раз.

Институт разделился на два враждебных лагеря с двумя учеными советами, двумя редиздатами и прочими аксессуарами. Социология и политология отошли далеко на задний план, началась война, со всем присущим каждой войне. И из-за чего? Из-за "единиц" и квадратных метров. И когда? Когда на исходе была третья "перестройка". Когда Чехословакия показала опасность для политического режима СССР дальнейшей игры даже в самый робкий либерализм. Когда высадка американцев на Луну обозначила наш проигрыш в гонке вооружений, а с ним вместе – нависшее поражение в войне, носившей название "холодная". Судьба "шестидесятников" была предрешена. Равно как и судьба всех либеральных сановников, в той или иной мере опиравшихся на них. Косыгин, формально оставаясь премьером, фактически оттеснялся совсем другими людьми, которые пытались отыграть проигрываемое броском в Африку, Латинскую Америку, Азию, наконец, в Афганский капкан.

Думаю, что Румянцева заменили бы вновь Федосеевым даже если бы мы вели себя как порядочные люди, не создавая удобных предлогов для такой процедуры. Но мы не вели себя как порядочные люди. Мы вели себя как самые дикие рюриковичи, дравшиеся насмерть меж собой, даже когда над ними нависла рука батыев и мамаев.

И ведь батыи-мамаи явственно обозначились на горизонте. Началась систематическая травля Ю.Левады за пустяковые цитаты из его "Лекций по социологии". А мы игриво красовались на трибунах Академии общественных наук и легко посрамляли тупых истматчиков под хохот зала. Тем самым добавляя в уже заведенное "Дело Румянцева" новые и новые компроматы. И не замечая этого.

VI.

1970-й был для меня апофеозом социального прогнозирования, открывавшим радужные горизонты. В сентябре в Варне именно под этим девизом прошел VII конгресс Международной социологической ассоциации. У меня до сих пор на полке стоит больше сотни докладов наших и зарубежных социологов по этой тематике. В Варне, по инициативе советской делегации, была создана секция по футурологии, выросшая вскоре в ИК-07 "Исследования будущего" – один из самых продуктивных комитетов МСА с сотней постоянных членов из более чем сорока стран и с регулярным бюллетенем, выходящим вот уже третье десятилетие. Я с 1970 года до сих пор являюсь его со-президентом ("со" – просто потому, что у меня нет канцелярии для координации работы такой структуры).

А чуть раньше, в марте того же года, в конференц-зале здания СЭВ в Москве прошел Международный симпозиум по методологическим вопросам прогнозирования развития науки и техники. В нем приняло участие свыше 350 специалистов из стран СЭВ (плюс СФРЮ). Готовился сборник докладов (он вышел в 1971 году) Велись переговоры о создании региональной ассоциации прогнозирования, охватывавшей практически всю Восточную Европу, включая СССР. А тут еще – вот-вот появится Комиссия по социальному прогнозированию при Политбюро ЦК КПСС. До институтских ли дрязг было мне в ту пору?

Из Варны в сентябре мы вернулись триумфаторами, а в октябре-ноябре внезапно (для нас) превратились в подследственных. Не буду говорить о том, как это произошло с социологами – пусть рассказывают они сами. Ограничусь рассказом о футурологах. Выше я упоминал о подлинном прогностическом движении, охватившем несколько тысяч специалистов и примерно столько же студентов, с регулярными конференциями, симпозиумами, коллоквиумами, семинарами и множеством изданий в ряде университетских центров страны. Но где появляются армии – там неизбежно появляются и наполеоны, рвущиеся в императоры по головам других.

Нашлись "умельцы" и среди новоявленных футурологов. Они открыли способы собирать вскладчину конференции в самых престижных аудиториях, издавать журналы потолще "Вопросов философии". Этого показалось мало. Родилась Советская ассоциация научного прогнозирования с делением ее членов на действительных, корреспондентов, соревнователей и сочувствующих (меня включили в список последних, так как я протестовал против внесения в наше движение академической кастовости). И наконец как венец – общественная (!) Академия прогностических наук, первая среди более чем полусотни таких же организаций, появившихся четверть века спустя. Я восстал против такой авантюры. Мне достаточно было подкрепить свой протест письменным заявлением, чтобы выйти сухим из мутной воды. Но это представлялось непорядочным. А раз не донес – значит соучастник.

Там, где люди начинают делиться на разных "членов", неизбежно появляются обделенные. Одного обошли званием, другого – местом в президиуме, третьего – количеством минут доклада или страниц статьи. И вот уже из Киева, как во времена Мазепы, летит донос в московские приказы на московских ушкуйников. Он подкрепляется доносами из Кишинева и из самой Москвы (это – из тех, что сам читал; вообще-то их, наверное, было больше: вспомним, что из 20 миллионов посаженных "за политику" при Сталине, больше половины были арестованы по доносам соседей и сослуживцев). А дьякам в московских приказах только того и надо: им уже приказано "шить дело".

Сначала я проходил по этому делу как свидетель. Объяснял, почему против Ассоциации и тем более против общественной академии – в том виде, в каком они создавались. Но когда одни и те же объяснения пришлось давать в третий или четвертый раз - причем каждый раз во все более высоких инстанциях, – сообразил, что мои объяснения никому не нужны: проводится заранее заданное мероприятие с заранее заданными результатами.

Вскоре (уже в марте 1971 года) мои наихудшие опасения подтвердились. Мои однокурсники из МГИМО, занимавшие к тому времени важные должности в ЦК КПСС, по секрету сообщили, что Румянцева снимают, что вменяют ему несколько дел, в том числе по ИКСИ и по новорожденной Ассоциации прогнозирования, в изданиях которой он (помимо меня) опубликовался, что для вящей обоснованности по этим делам нескольких человек исключают из партии, а еще большему числу влепляют "строгача" с занесением и без, что среди этих закланников пока нет ни одного доктора наук, "получается как-то несолидно", и что одной из наиболее вероятных кандидатур на такую вакансию по сумме "заслуг" является моя персона.

Позднее было уточнено: исключение заменят "строгачом", причем тайным, для сведения только директора института и секретаря партбюро; спустя год "строгач" будет снят и статус кво восстановлен; при условии, если я "не буду рыпаться". Чтобы пособить мне в этом, меня отправили (впредь до экзекуции) последовательно в две – одну за другой – продолжительные загранкомандировки, якобы на конференции, кстати, давно уже состоявшиеся.

Экзекуция произошла в июне 1971 года на самом высоком уровне – в КПК при ЦК КПСС под председательством самого Пельше. Все было, как надо: стометровый зал с председателем где-то вдали, на том конце стола; гневные голоса членов комитета, требующих исключения и исключения; мягкий монарший голос председателя, заменяющий казнь домашним арестом, объявление "строгача" и комок в горле вместо последнего слова приговоренного. Было от чего: ведь не просто влепили первый (и пока последний) в моей жизни выговор – рухнула 20-летняя утопия "придания человеческого лица" явно бесчеловечному, рухнул смысл жизни. Было над чем поразмышлять во время предоставленного мне досуга длиною в один год.

VII.

Предсказанное сокурсниками сбылось до мелочей. О выговоре в ИКСИ официально знали только два руководящих лица (неофициально, может быть, еще несколько, но тоже помалкивали, потому что разглашение грозило крупными неприятностями). Я оставался завсектором и даже членом партбюро. Но казнь оказалась более мучительной, чем думал: запрещалось печататься и выступать где бы то ни было, запрещались любые командировки и запрещалось объяснять, почему запрещается. А ведь был поток заявок на мои статьи и выступления. И каждый раз приходилось вести себя, как больному СПИДом, когда ему вешаются на шею. Я взял отпуск за текущий и три прошедших года (тогда такое разрешалось) и сбежал от такого кошмара на дачу, где занялся трактатом о мироздании, впоследствии изданном для юношества. А ведь были люди, которых обрекли на такую пытку не на один год, как меня, а почти на два десятка лет! Не говоря уже об исключенных ни за что ни про что из партии (и, естественно, лишившихся работы, вообще средств к существованию).

Из этих месяцев запомнилась последняя встреча с Румянцевым, пришедшим не то на Ученый совет ИКСИ, не то на Президиум ССА почему-то в какое-то кафе на Ленинском проспекте. Он объявил о своем уходе с поста директора и очень мягко попенял за то, что мы его подвели. До сих пор хожу с комплексом вины перед ним, хотя и осознаю, что его “обрекли” и помимо нас.

Когда я вернулся в ИКСИ после многомесячного вынужденного отпуска, времена переменились. Шло к концу междуцарствие. В коридорах на Новочеремушкинской водили под ручку нового директора – М.Н. Руткевича. Одного за другим вызывал он "завов" в кабинет и беседовал касательно судьбы соответствующего подразделения. Я не представлял для него никакой опасности: скованный "строгачом", не мог играть в оппозицию, зато в любой момент мог быть выгнан без малейшей возможности сопротивления. Именно это обстоятельство, видимо, и решило мою судьбу. Мне было разрешено продолжать два начатых исследовательских проекта, но при условии безоговорочного выполнения заданий дирекции. На том и порешили. Кстати, устный договор был соблюден обеими сторонами полностью.

А вскоре началось светопреставление. Не только потому, что крутой нрав нового директора “наехал” на характеры бойцов в разгаре их междоусобицы. Главное – от директора зависели только формы, масштабы и темпы предопределенного, как и уход Румянцева, разгрома “гнезда раздора” с либеральным душком. Менее чем за год исчезла половина института – политологическая, а из второй половины – социологической, в свою очередь, почти половина была заменена совершенно иными людьми, несказанно унижавшими еще уцелевших.

В 1973 году я со своим сектором очутился на другом конце Москвы, в какой-то трехкомнатной квартире, наводненной беженцами из разгромленных и обезглавленных секторов и отделов (в том числе политологических). За короткое время сектор вырос до 45 человек – почти до обещанной мне когда-то величины. Но это, по понятным причинам, не радовало.

На первый план, естественно, вышли задания дирекции. Собственно, если не считать мелочи, одно задание: концептуализировать философско-социологическую категорию "образ жизни" и подготовить серию коллективных трудов по ее конкретизации. Если читатель заглянет в список авторов и редакторов таких книг, как "Социалистический образ жизни и современная идеологическая борьба" (Госполитиздат, 1976) и "Проблемы социалистического образа жизни" (Наука, 1977), то он без труда определит, на какой сектор института пала основная работа по подготовке изданий. Кстати, в связи с этой работой сектор вернули на Новочеремушкинскую, предоставив вполне приличное помещение. Кроме того, было много брошюр, статей, докладов по той же тематике. Словом, одного этого хватило бы на полную нагрузку.

Меж тем параллельно шла работа над исследовательскими проектами. В проекте "Прогнозирование социальных потребностей молодежи" опросы респондентов зашли в тупик, потому что (и это – одно из наших открытий) обычный респондент, не эксперт, ничего толкового о будущем сказать не может, ибо уподобляет прошлое и будущее настоящему, что свойственно обыденному сознанию. Пришлось прибегнуть к психологическим тестам. Специально приглашенный на эту эмпирику Ю.М.Орлов (в то время З.А. Янкова перешла к А.Г. Харчеву на более близкую ей проблематику) довел работу до конца, и в 1978 году коллективная монография под аналогичным названием была издана в "Науке".

Что касается проекта "Прогнозирование в социологических исследованиях", то в нем участвовало не меньше народа, чем в предыдущем, писать заключительную монографию мне пришлось практически одному. Лишь в подготовке двух глав существенно помогли В.Э. Шляпентох и Г.С.Яковлев. В том же 1978 году она была издана в "Мысли".

Собственно, работа над обоими проектами была закончена в 1975 году (в дальнейшем шла подготовка монографий). Встал вопрос, чем заниматься в последующем пятилетии. Со свойственным всем козерогам педантизмом я предложил “начать сначала” – с разработки принципов построения системы социальных показателей как основы исходной (базовой) модели социальных прогнозов. По стечению обстоятельств мы еще раз попали в струю модного течения: в 1976-80 годах все конференции, монографии, статьи, доклады по этой тематике шли таким же нарастающим валом, как за десятилетие перед тем – по НТР. В 1979 году работа над проектом была закончена, а в 80-ом в "Науке" вышла последняя коллективная монография сектора "Социальные показатели образа жизни советского общества" ("образа жизни" – потому что жалко было терять наработки по этой проблематике, распыленные по другим коллективным монографиям, брошюрам и статьям). Во всех трех упомянутых монографиях было немало принципиально нового – от модификации психологического тестирования применительно к нуждам социологического исследования до теории социального времени и социального пространства, от теории индикации социальных процессов и явлений до алгоритма разработки прогноза, заложенного в "Рабочую книгу по прогнозированию" (М.: Мысль, 1982).

Коллективная монография о социальных показателях была последней в секторе по той причине, что я на горьком опыте убедился в чрезмерной цене такой организации работы. И не только потому, что в советской библиографии, в отличие от западной, редактор коллективного труда – практически никто, стоит в одном ряду с издательским редактором и корректором, не имеет права вносить книгу в список своих трудов. Главное же – такой “колхоз” является очень удобной ширмой для многих, при сем присутствующих, писать не способных, но с амбициями скандальными. На следующие 15 лет работа сектора велась в двух планах: коллективно – сборник статей, индивидуально – заключительная монография.

Соответственно менялся и состав сектора. Я перестал гнаться за количеством и сделал упор на качество личности сотрудника. На горьком опыте познал, что может быть очень многообещающий работник, когда просится, и очень своекорыстно предающий дело, за которое берется, когда предоставляется возможность под ширмой сектора, скажем, защитить совсем "постороннюю" диссертацию. А может быть аспирант, вытягивающий вместо предыдущего субъекта всю эмпирику на уровне старшего научного сотрудника – и отдаваемый в чужой сектор, потому что только там можно получить такую должность. Может быть человек, не способный связать двух слов в докладе и двух строк в статье (из-за "разорванности сознания", по диагностике психологов), но претендующий на докторскую диссертацию в страшной сваре с будущими оппонентами. И может быть человек, нагло использующий сектор вообще и завсектором, в частности, для преследования очередной своекорыстной цели, платя откровенным и причем нарастающим хамством за каждое одолжение. Подобный опыт коренным образом изменил мое представление об идеальном секторе, к которому следует стремиться.

Я без скандала отпускал любого желающего перейти в другое учреждение или в другой сектор, не требуя взамен его ставку, и вскоре оказался с 22, а потом с 16 сотрудниками (вместо 45). Без скандала отдал почти половину И.Т. Левыкину, когда тот пришел в институт и нам предложили поделить проблематику. Левыкину было все равно, какую половину брать. Сектор назывался в то время "Прогнозирование образа жизни". Я предпочел социальное прогнозирование, Левыкину достался образ жизни. Без скандала, со ставками отпустил по разным причинам еще несколько человек, и мы остались впятером. Зато это действительно коллектив, где никто ничего ни за кого не делает и не норовит "проехаться" за чужой счет. Обычный научно-исследовательский проект – думаю, не худший в институте.

* * *

Ошибаются утверждающие, будто агония советской науки началась в 1992 году. Она началась значительно раньше – и не могла не начаться из-за казарменности социальной организации научного труда, не совместимого с казармой. В 80-х годах все труднее становилось кадровое обновление научных учреждений, без чего их стагнация становилась неодолимой. Столкнувшись с этими трудностями, наш нынешний директор в конце 80-х предложил "старикам" подумать о целесообразности перехода на статус профессора-консультанта (полуставка+пенсия), чтобы хоть немного открыть дорогу молодым. Я смог откликнуться на это предложение лишь в конце 1991 года, когда меня пригласили на работу с оплатой на порядок выше, чем в ИСАН. Дважды, как говорится, хлебнул горя "в чужих людях" – снова сбылось пророчество В.М.Хвостова. Теперь работаю в другой академии, где тоже есть и хорошие и плохие люди, где в общем такие же порядки, как и в моей родной. Только меня принимают, как говорится, "на равных" – без лишних унижений. Работаю по-прежнему и в МГУ. Однако считаю себя таким же, как прежде, сотрудником ИСРАН, принимаю близко к сердцу радости и горести родного института. Ему, как и всем его собратьям, плохо сегодня. Надеюсь все же, что он выживет. И хочется сделать все, что в моих силах, чтобы остался в нем сектор социального прогнозирования. Правда, с наследниками плоховато – хотя наследство (материальное и теоретическое) огромное. Из более чем сотни моих аспирантов и докторантов ни один не избрал своей профессией социальное прогнозирование. Отчасти в этом, наверное, моя вина: не сумел взрастить наследника. Но отчасти виноваты и объективные обстоятельства. Перечтите вышеизложенное и подумайте сами: кому захочется повторить такую судьбу? Все мои ученики, которые в поле зрения – от Сан-Франциско до Улан-Удэ, – занимают довольно видное положение: от профессоров и банкиров до больших начальников и удачливых предпринимателей. Знание прогностики, при прочих равных условиях, ставит их на голову выше конкурентов.

Впрочем, "ни один" – не совсем точно. Есть два ученика, точнее ученицы, теперь уже доценты, которые читают курсы и ведут семинары по социальному прогнозированию в двух столичных университетах. Может быть, им повезет с учениками больше, чем мне?

Сегодня и я все больше времени отдаю студенческим аудиториям. Присматриваюсь к 20-летним будущим социологам, историкам, экономистам, юристам. Все пытаюсь угадать: кому из них суждено достичь того, чего так и не удалось мне?