Б. З. ДОКТОРОВ: «Я ЖИВУ В ДВУЕДИНОМ ПРОСТРАНСТВЕ...»

(Интервью проводилось к.ф.н. Н.Я. Мазлумяновой, январь–ноябрь 2005 г. Социологический журнал. 2005. №4. С. 132-167.)

1. Когда я еще не знал слова «социология»

Борис Зусманович, расскажите, пожалуйста, из какой вы среды, кто ваши родители?

Мы с сестрой родились в Ленинграде за две недели до войны. Если кратко определить социальную принадлежность моих родителей, это творческая интеллигенция. Отец, Докторов Зусман Львович, окончил Ленинградскую академию художеств по классу живописи. Не знаю, как складывалась его карьера, но перед войной, в военные годы и короткое время после войны он был руководителем Ленинградского издательства «Искусство». Под его редакцией вышло много книг по искусству, плакатов, открыток. В 1948 году он умер. Моя мама, Пушинская Александра Сауловна, окончила, возможно, я ошибусь в названии, Институт истории искусств в Ленинграде, среди ее преподавателей были выдающиеся специалисты: Иван Иванович Солертинский, Юрий Николаевич Тынянов и другие. Всю жизнь она работала библиотекарем очень редкой специализации: помогала художникам, режиссерам в оформлении спектаклей и фильмов. Они приходили и говорили, к примеру, что им нужно посмотреть, как одевались знатные венецианцы в XVI веке или какая мебель стояла в публичных домах Германии в 1920-х годах. Надо было найти книги или фотографии... работа сложная, творческая... Мама умерла, когда мне было 25 лет.

Прежде всего — классическая литература, проза, русская и западноевропейская. Второе, хотя в послевоенные годы родители продали много книг по искусству, что-то дома осталось, и потом — много смотрел у мамы в библиотеке. Третье, что для того времени было нечастым, драматический театр — знакомства мамы помогали. Школа дала необходимое образование, не более того.

Как вы учились в школе, что вас тогда интересовало? Кем хотели быть и почему, как выбирали вуз?

Учился всегда хорошо, но про особые интересы что-то не помню. Основное время — во дворе: футбол, позже — баскетбол. К десятому классу как-то незаметно полюбил математику. Почему? Наверное, потому что в начальной школе любил разгадывать ребусы. Никто не влиял, никто не объяснял. Сестра действовала «правильно»: продолжив семейную традицию, она поступила на искусствоведческий факультет Академии художеств и, начав еще в студенческие годы работать в Эрмитаже, не оставила его. Я же выбрал математико-механический факультет ЛГУ.

У меня были, если были вообще, самые смутные представления о математике и о том, кем я буду. Но летом 1959 года, когда выбор был сделан и осталась «лишь» сдать вступительные экзамены, случилось то, что во многом повлияло на мои интеллектуальные интересы.

Ряд лет мама сдавала меньшую из наших двух небольших комнат двум студенткам. К одной из них приехал из Москвы ее будущий муж, выпускник МГУ, физик-ядерщик. Было жарко, и мы с ним поехали купаться на Ржевку, тогда это был пригород Ленинграда. Трамваем добирались долго, возможно, около часа в одну сторону... По дороге этот молодой физик рассказал мне о двух книгах. Первая — «Что такое жизнь с точки зрения физики?», написанная Эрвином Шредингером, выдающимся физиком XX века. Вторая книга — «Эварист Галуа. Избранник богов», ее автор — физик Леопольд Инфельд, работавший с Эйнштейном. Поступив в университет, я сразу отыскал в библиотеке эти книги и в течение ряда лет многократно их перечитывал.

Книга Шредингера, физическое введение в генетику, определила мой интерес к прикладной математике, биологии и наукам о человеке. И еще — она познакомила меня с позитивизмом, это была моя первая встреча с философией. Вторая книга — о гениальном математике Галуа, погибшем на дуэли в 21 год. Несколько страниц, написанных им за пару дней до гибели, содержали основы теории групп, раздела математики, без которого не было бы современной физики. Возможно, эта книга стимулировала мой интерес к изучению творчества ученых, к истории науки. Хотя к тому времени я прочел много книг из серии «Жизнь замечательных людей». Похоже, все началось с романа Тынянова «Кюхля».

Легко ли вы поступили в университет? Как шла учеба, чем увлекались?

Поступил легко, с первого раза и без какой-либо «поддержки». И учеба давалась легко, но, видимо, во мне постоянно шел поиск чего-то своего. При поступлении я записался на отделение теоретической механики, мне казалось, что это ближе всего к кибернетике, о которой тогда много говорили. Но меня зачислили на математику. После второго курса я все же перешел на теоретическую механику, но диплом защищал по кафедре теории вероятностей и математической статистики. На первом курсе по вечерам слушал на философском факультете лекции по психологии. Не помню, почему возникло такое желание. Я прослушал два курса выдающегося психолога Льва Марковича Веккера: это было введение в психологию человека и что-то по теме «человек-машина», кибернетическое.

Под впечатлением этих лекций и посещения семинара по математической теории автоматов я, скорее всего на третьем курсе, написал заметку для стенгазеты по кибернетическим мотивам ряда статей тогда опального психофизиолога Николая Александровича Бернштейна. Она приглянулась недавнему выпускнику факультета Олегу Михайловичу Калинину, пригласившему меня поговорить. Его интересы охватывали многие разделы статистических методов, применявшихся в биологии. Формально мы никак не были связаны, и поскольку я специализировался в теоретической механике, то даже курсовые работы не писал у него. Он давал мне читать различные статьи, объяснял законы динамики биологических популяций. Потом к нам присоединилось еще несколько человек, и постепенно возник биометрический семинар, находившийся вне сетки факультетского расписания. Мы собирались несколько раз в неделю и говорили до ночи. Так формировался круг моих интересов — математические методы биологии. Прежде всего, приемы измерения корреляции, работы Роланда Фишера и Карла Пирсона.

Как шла студенческая жизнь?

В целом, легко и беззаботно. Мой финансовый бюджет складывался из стипендии, после третьего курса — повышенной, репетиторства и обычной для большинства студентов-математиков тех лет полставки лаборанта в какой-либо лаборатории... скромно, но на жизнь хватало.

Один случай, произошедший, когда я был первокурсником, многому меня научил. С двумя приятелями мы пошли на овощную базу разгружать овощи. Работы целый день не было, а к вечеру нам достался огромный пульмановский вагон с картофелем. Наступила ночь, оставалось совсем немного, но мы выдохлись и ушли, сказав, что утром быстро доделаем. Ночью вагон освободили другие, они и получили все деньги. А нам было сказано: «Беретесь — делайте».

Ездил на студенческие летние стройки, после одного из старших курсов — на три месяца на целину. Тогда оборвалась, не успев расцвести, моя комсомольская карьера. Меня сделали начальником вагона, но по дороге в Целиноград «разжаловали» за игру в карты, хотя вообще-то я картежником не был. Ряд последних студенческих и первых аспирантских лет активно участвовал в создании одного из первых в СССР физико-математических интернатов при университете. Это была известная в городе школа № 45. Я там и преподавал.

Оказал ли кто-то из преподавателей или студентов на вас особое влияние в научном плане, а может быть, в этическом?

При ответе на этот вопрос значительно труднее остановиться, чем начать... преподаватели и старшие студенты влияли на меня, больше и некому было. Нам преподавали первоклассные специалисты. Алгебру — выдающийся математик, профессор Дмитрий Константинович Фадеев, математическую статистику — академик Юрий Владимирович Линник. Ряд курсов по теоретической механике и историю механики читал интеллигентнейший профессор Николай Николаевич Поляхов. Он был деканом, и это фактически гарантировало качественную профессиональную подготовку студентов и формирование высоких этических принципов. Однажды на лекции по геометрии академика Александра Даниловича Александрова, тогдашнего ректора университета, один из студентов бросил реплику легкой антисемитской направленности. Александров попросил его встать и спросил: «Вы знаете, кто делает математику в антимире?» — и сам ответил: «Там ее делают антисемиты».

Наиболее сильное влияние оказал на меня уже упоминавшийся Олег Калинин, высококлассный математик, пассионарная личность с высокими нравственными принципами, антидарвинист и философ, бесконечно далекий от марксизма. Наш биометрический семинар был (и остается) уникальным дискуссионным форумом. На нем неоднократно выступал ученый-энциклопедист, биолог широкого профиля, теоретик и историк науки Александр Александрович Любищев; иногда встречи проходили в неформальной обстановке дома у Калинина. Выступали Раиса Львовна Берг, выдающийся генетик и известный в те годы «подписант», Лев Николаевич Гумилев, разрабатывавший тогда свою концепцию этногенеза.

Видимо, в 1963 году на семинар пришел молодой, но уже опытный психолог, доцент Иосиф Маркович Палей; его интересовал новый в то время для советских психологов математический метод — факторный анализ. Зная о моем легком интересе к психологии, Калинин предложил мне помочь Палею. От биологии и медицины я «соскользнул» в психологию; обозначилось движение в сторону социологии.

А что еще вас занимало в те годы, кроме науки?

Трудоголиком я был всегда, но, знаете, в 20 лет с небольшим сил много, все успеваешь. Читал я очень быстро, потому успевал прочесть многое в транспорте, в том числе художественную литературу: классику, молодых писателей, журналы. Осенью 1964 года, за несколько месяцев до окончания университета, я женился на однокурснице, Людмиле Дмитриевне Поварковой. Мы вместе уже более сорока лет.

У нас была большая компания — мои друзья и друзья сестры. Зимние выходные дни и каникулы мы несколько лет проводили в «будке», летнем домике Анны Андреевны Ахматовой в поселке Комарово под Ленинградом. Перефразируя известный слоган, моя сестра говорила: «Спасибо Анне Андреевне за наше счастливое детство». На класс старше нас с сестрой училась Анна Каминская, внучка второго мужа Ахматовой, известного искусствоведа Николая Николаевича Пунина. Прошло много лет, но наша дружба сохранилась. Как-то Аня дала мне письмо к Ахматовой одного из величайших математиков ХХ века Андрея Николаевича Колмогорова — в то время он интересовался математическим анализом стихосложения. К письму, в котором говорилось о значении поэзии Ахматовой для Колмогорова, прилагался оттиск его статьи. От меня требовалось «по-простому» объяснить Ахматовой ее содержание, что я и сделал, сопровождая ее из Комарово в Ленинград. Подарок Анны Андреевны за мой «труд» навсегда остался со мной. Она показала мне, что если ехать по Суворовскому проспекту от Невского к Смольнинскому собору, то это бело-голубое здание Франческо Растрелли поначалу, как и положено, приближается, а потом, вопреки законам зрительного восприятия, вдруг начинает удаляться. Не знаю, был ли этот эффект предусмотрен зодчим, но он был обнаружен поэтом.

Что было после окончания университета?

Диплом я писал по математической статистике под руководством Калинина. Исследовались некоторых схемы дискриминантного анализа, метода, позволяющего разделять изучаемые совокупности: это могут быть виды растений или животных, могут быть социальные группы. Результаты были опубликованы в «Вестнике ЛГУ» в 1967 году, это моя первая публикация.

Когда дело подходило к завершению университета, в декабре 1964 года, достаточно естественно возник вопрос об аспирантуре. В общем, было ясно и с тематикой: математическая статистика с уклоном в биологию, медицину или психологию. Поскольку я оставался в той же среде, продолжал заниматься теми же проблемами, моя жизнь с началом аспирантуры мало изменилась. Я только стал еще больше времени проводить в Публичной библиотеке.

Отдельные встречи с Палеем переросли в регулярные неформальные обсуждения проблем психологии личности и специфики измерения в психологии. Он объяснял мне логику и технологию психологических экспериментов, я обрабатывал его измерения статистическими методами, мы обсуждали полученное и двигались дальше. Меня все больше интересовал факторный анализ. Этот метод — развитие корреляционного анализа, но здесь центральным является вопрос не о величине зависимости между наблюдаемыми признаками, но о природе латентных, скрытых факторов, детерминирующих наблюдаемые корреляции.

Задачи, решавшиеся Палеем, были частью междисциплинарного проекта комплексного изучения человека, проводившегося под руководством выдающегося советского психолога Бориса Герасимовича Ананьева. Факторный анализ как нельзя более соответствовал концептуальному замыслу Ананьева, более того, использование методов многомерного статистического анализа предусматривалось постановкой многих поисковых задач.

В мои аспирантские годы в стране наблюдалось оживление биометрических исследований, прерванных известной сессией ВАСХНИЛ 1948 года, и восстанавливались психометрические исследования, фактически запрещенные в СССР в 1930-е годы. Мне повезло: в Публичной библиотеке оказались классические книги Луиса Терстона и других создателей теории и практики применения факторного анализа. Это была англоязычная литература, насыщенная формулами, и скорее всего эти обстоятельства были причиной того, что их не убрали из фондов в послевоенное время. Кстати, в Ленинградском отделении института математики АН СССР хранился журнал, позже ставший для меня одним из основных информационных источников, — “Public Opinion Quarterly”.

После написания мною необходимого набора программ для, как тогда говорили, машинной обработки (сегодня все это есть в стандартных статистических пакетах) ряд психологов, психиатров и медиков начали применять этот мощный познавательный аппарат. Мир профессионалов — узкий, кто-то меня находил, к кому-то я обращался. Отсутствие в Ленинграде специалистов по факторному анализу вынуждало меня изучать как собственно математические и вычислительные, так и историко-методологические аспекты метода. Этот опыт оказался крайне полезным.

Вы сказали, что начали «скольжение» в сторону социологии; и когда же вы начали ей заниматься? Как это произошло?

В июне 1967 года, за шесть месяцев до окончания аспирантуры, состоялось распределение. Я смотрел на это как на рутинное мероприятие, но оно оказалось определяющим в мой жизни. Мне единственному была предложена работа вне Ленинграда, в Архангельске — при том, что всем, даже приезжим, нашлось место в ленинградских НИИ и учебных институтах. Распределение я не подписал.

Начал искать работу. Позиции были, но всюду меня просили принести документ, который я по определению принести не мог: освобождение от распределения. Завершился 1967 год, я уже начал подумывать о работе в Архангельске. Но в один прекрасный день в начале февраля 1968 года я случайно встретил Галину Саганенко; теперь она известный социолог, доктор наук и профессор, а тогда — недавняя выпускница матмеха, работавшая в команде Владимира Александровича Ядова. Она сказала, что есть такой социолог — Андрей Григорьевич Здравомыслов, ему нужна консультация по обработке какой-то информации. И дала мне его домашний телефон.

Не имея никакого представления о том, где работал Здравомыслов, я позвонил ему, и он назначил мне встречу на каком-то совещании в Большом зале главного здания университета. Наше знакомство состоялось, и после пары минут разговора он попросил меня прийти в Таврический дворец. Не уверен, что я тогда знал, что в этом здании размещалось. Я пришел, и человек в военной форме дал мне пропуск и объяснил, как пройти на кафедру марксистско-ленинской философии.

Деталей я сам не знаю, но буквально через три-четыре дня я стал ассистентом кафедры марксистско-ленинской философии Ленинградской высшей партийной школы (ВПШ) при обкоме КПСС. В это трудно поверить: еврей, беспартийный был принят на работу в закрытое идеологическое учебное заведение. Я до сих испытываю благодарность к А.Г. Здравомыслову за сделанное им более тридцати лет назад, и рад тому, что у нас сохраняются дружеские связи. Так я «приземлился» в социологии, даже не представляя, что это за поляна. Это было 12 февраля 1968 года.

2. Постепенно я становлюсь социологом

Как дальше развивались события? Что происходило в последующие годы?

В то время Здравомыслов возглавлял кафедру и руководил сложным социологическим проектом — изучался бюджет времени партийных работников. На рубеже 1960–1970-х годов сотрудники кафедры провели ряд опросов на предприятиях города; в содержательном отношении они продолжали классический проект советской социологии — «Человек и его работа». Во всех этих исследованиях я отвечал за математическую обработку результатов.

Сейчас нередко можно услышать, что в партийных школах работали малообразованные и зашоренные люди. Безусловно, были и такие, однако оценка системы преподавания и уровня преподавательских кадров этих учебных заведений должна быть более дифференцированной. На нашей кафедре были люди, придерживавшиеся ортодоксального марксизма, но были и те, кто обладал прогрессивными по тем временам, либеральными социально-политическими взглядами. В научном и человеческом отношении на меня наиболее сильное влияние оказал тогда доктор юридических наук, профессор Юрий Яковлевич Баскин, читавший историю философии.

Опять случилось все не по правилам: сначала я стал социологом — по возложенным на меня обязанностям — и только потом начал изучать социологию. Я пришел в Ленинградскую высшую партийную школу (ЛВПШ), имея примитивнейшие представления о социальном мире и никаких — о социологии. Прослушал вводный курс Здравомыслова и читал все, что можно было найти по этому предмету. Одновременно с участием в социологических проектах я сначала вел курс математики, а через несколько лет уже смог проводить семинары по философии.

В ЛВПШ было не более десяти комсомольцев. Меня избрали секретарем комсомольской организации; в начале 1970-х я стал членом КПСС.

Что было с вашей кандидатской диссертацией?

Завершать диссертацию было некогда: новая область исследований, необходимость содержать семью — в 1967 году у нас родился сын, и жена ушла с работы; поэтому я продолжал заниматься репетиторством и вечерами ездил по ученикам. К тому же обозначилась еще одна проблема: в 1967 году из матмеха выделился факультет прикладной математики; по логике вещей мне надо было бы защищаться там, но создание совета по защитам затягивалось.

Осенью 1969 года у меня возникло решение оформить все, что делалось в области методологии и применения факторного анализа, в виде диссертации по психологии. По вопросам факторного анализа мне консультироваться было не с кем, и, кроме того, я никогда не читал диссертаций и не представлял, какой должна быть ее структура. Одной из принципиальных трудностей было и то, что фактически я не умел писать. Дипломная работа математиков обычно была не более 15 страниц, в основном заполненных формулами, курсовые — еще короче.

Мне повезло. В начале января 1970 года проводилась Всесоюзная перепись населения, и меня выделили работать переписчиком; кажется, месяца на полтора. На обход квартир ежедневно уходило не более двух-трех часов, остальное время я писал, точнее — учился писать. Иногда по одной-две страницы в день, но появлялся навык письма, и текст постепенно увеличивался. В конце апреля или начале мая у меня состоялся разговор с Палеем; я просил его быть моим титульным руководителем, но он отказался. Палей много лучше меня понимал, что, поскольку факторный анализ был большой новинкой и на кандидатскую степень претендовал человек без базового образования, требовалась более мощная поддержка, чем он мог оказать.

Я отправился к Б.Г. Ананьеву, который знал меня со слов Палея и по небольшим выступлениям на его семинаре. В 1966 году Ананьев рекомендовал мою статью по истории применения факторного анализа в СССР для публикации в журнале «Вопросы психологии» и напечатал одну из моих работ в издававшемся под его редакцией периодическом издании «Человек и общество». За несколько минут он пролистал текст, сказал, что надо добавить, и согласился быть титульным руководителем. В течение лета я все завершил и в начале осени снова пришел к Ананьеву. Он посмотрел текст и предложил переплести его и выходить на защиту. Защита состоялась в конце декабря 1970 года, и через три месяца у меня был диплом кандидата психологических наук. Работа называлась «Факторный анализ в психофизиологическом исследовании человека».

Вы продолжали и после защиты заниматься факторным анализом?

Я консультировал психологов и социологов по применению факторного анализа и сам в более поздних работах старался использовать этот метод, но целенаправленно им уже не занимался. Возрастала моя преподавательская нагрузка в ЛВПШ, и я все более погружался в организацию социологических исследований.

Кроме того, при изучении истории факторного анализа я заинтересовался работами Гальтона, Пирсона, Спирмена и ряда других биологов и математиков, заложивших основы корреляционного анализа. Мне хотелось понять, как происходила трансформация наблюдений естествоиспытателей в математические конструкции и как математика отзывалась на задачи практики, более того — начинала по-своему детерминировать направленность содержательных — биологических и психологических — исследований. У меня был собственный, не манифестировавшийся план подготовки докторской диссертации по истории корреляционного анализа. В 1975 году я опубликовал по этой теме обстоятельную историко-научную статью, пару раз выступал в Ленинградском отделении Института истории естествознания и техники АН СССР, но потом эту работу пришлось законсервировать.

Как долго вы работали в партийной школе?

Штатным сотрудником я оставался до 1 сентября 1973 года, то есть до прохождения по конкурсу на должность старшего научного сотрудника в ленинградские сектора Института социологических исследований АН СССР. Но еще несколько лет я оставался преподавателем на почасовой основе, читал лекции по социологии массовой коммуникации, по психологическим аспектам управления и другие курсы.

Затем у меня был шести-семилетний перерыв в преподавании, но я снова начал читать лекции в ЛВПШ в первые годы перестройки, уже будучи доктором наук. Это была заметная нагрузка по кафедре прикладной социологии и социальной психологии, и мне предложили подать документы на представление к званию профессора. Это было летом 1991 года. Через пару месяцев произошел ГКЧПистский путч, прекратила существование КПСС и, как следствие, ЛВПШ, но мои бумаги успели пройти через ВАК. Минуя доцентскую ступеньку, я стал профессором прикладной социологии и социальной психологии. Партийная школа была преобразована в институт, начавший готовить специалистов по управлению, и я недолго преподавал там.

Вы много лет были связаны с ЛВПШ. Почему в 1973 году вы ушли оттуда?

В 1970 году сотрудники кафедры под руководством Здравомыслова, а также группа социологов из других научных подразделений города провели многоцелевое социологическое исследование, посвященное участию рабочих в управлении делами коллектива. Его результаты оказались неожиданными для областного комитета КПСС, и это ускорило образование небольшой группы по разработке системы, предназначенной для изучения общественного мнения; предполагалось исследовать работающее население Ленинграда.

Для того времени это было сложным и неизведанным делом, кроме того, все работы были в высшей степени конфиденциальными. Реализацию этого проекта можно было поручить лишь человеку, знавшему особенности партийной работы и обладавшему доверием высшего партийного руководства города. Таким критериям в полной мере удовлетворял Борис Максимович Фирсов.

Я познакомился с Фирсовым при проведении упомянутого выше социологического исследования 1970 года и был «командирован» к нему для работы над указанной системой. Около двух лет я работал с ним, не будучи формально его сотрудником. Встреча с Фирсовым во многом определила мою дальнейшую жизнь. До отъезда в Америку мы почти все годы работали вместе: встречались утром, работали по много часов, надолго задерживаясь на работе, продолжали наши дискуссии по дороге в метро и уже из дома уточняли по телефону детали следующего дня. Когда мы познакомились, я подходил к своему тридцатилетию и по опыту жизни во всем ему уступал. Но никогда он не давал мне повода, даже намека, воспринимать его как начальника, а себя как подчиненного. Мой отъезд в Америку в 1994 году лишь увеличил физическое расстояние между нами и сделал еще более приятными и памятными каждую из наших последующих встреч. А их было много и в России, и в Америке.

Никогда не читала о ленинградских опросах общественного мнения.

Не читали, потому что мы не писали... Факт проведения опросов общественного мнения не популяризировался, хотя о нем знали специалисты. Однако результаты мы вообще не имели права публиковать, ни в научных изданиях, ни в прессе.

Первый «залп» созданной системы зондажей мнений прозвучал в апреле 1971 года. С разницей в неделю было проведено два опроса, в которых выяснялось отношение работающего населения Ленинграда к решениям XXIV съезда КПСС. Вся полевая фаза исследования была сжата до 24 часов, утром начало опроса, в первой половине следующего дня — оперативный отчет. А ведь тогда никаких факсов, мобильников, персональных компьютеров не было. Наши первые опросы обрабатывались на счетно-перфорационной технике. Затем изучалось отношение к XXV и XXVI съездам КПСС, итогам пятилеток, основным положениям брежневской конституции 1977 года, измерялась аудитория средств массовой информации.

Теперь я иногда думаю: зачем проводились эти опросы? Политического, идеологического, собственно управленческого эффекта они не могли иметь в силу доминирования политики центра. Не публикуя результаты опросов, партийные функционеры не использовали их даже в пропагандистских целях. Остается допустить одно: видимо, у отцов города оставалась надежда на то, что опросы выявят абсолютное согласие населения с планами развития страны, заявлявшимися на съездах КПСС, обнаружат полную уверенность рабочих и служащих в верности и эффективности социально-экономической политики государства и т. д. И, не видя этого в итогах зондажей, руководство города предпочитало не публиковать и не обсуждать полученные результаты. Так ли это?

Недавно Фирсову удалось разыскать в одном из архивов Петербурга около 20 томов, содержащих итоги нашей работы... появилась надежда на то, что сделанное три десятилетия назад можно будет опубликовать. Вот уж, действительно, машина времени, встреча с молодостью...

С началом опросов общественного мнения ясно, а когда и как они завершились?

Весной 1975 года в Ленинграде на базе ряда академических подразделений был создан Институт социально-экономических проблем (ИСЭП) АН СССР и все ленинградские сотрудники Института социологии были переведены туда. При всей видимой целесообразности такого политико-науковедческого решения московских и ленинградских властей оно было и концептуально, и организационно неудачным. После относительного недолгого периода, когда ИСЭПом руководил профессор Гелий Николаевич Черкасов, экономист и специалист в области социологии труда, институт возглавил политэкономист профессор Ивглаф Иванович Сигов. Он был партийным функционером и фактически не понимал ни назначения, ни логики академической науки, не задумывался о том, что успехи в деятельности института могли быть лишь следствием высокой квалификации и самостоятельности его сотрудников.

Создателем и первым руководителем социологического отдела был В.А. Ядов, но в ИСЭПе он оказался не востребованным ни как ученый, ни как организатор науки. Он вынужден был уйти; после него руководство отделом поручалось экономистам с азбучными представлениями о социологии и с недостаточно развитыми нравственными принципами. Институт становился все менее академическим, тематика исследований постоянно менялась в зависимости от конъюнктуры, стремление к поиску новых методологических концепций и методических построений пресекалось указанием на их немарксистский характер, проводилось четкое разделение на «своих» и «чужих», вводилась жесткая цензура на публикацию материалов.

К началу 1980-х годов принципиальные изменения произошли в представлениях «отцов города» об изучении общественного мнения, начал пропадать даже тот небольшой интерес к зондированию мнений горожан, который был у них на рубеже 1960–1970-х. По явно сфабрикованному делу в октябре 1984 года Фирсову был вынесен строгий партийный выговор и рекомендовано сменить работу. Реально опросы общественного мнения были прекращены, скорее всего, в 1982 году, ну а после изгнания Фирсова из ИСЭПа его сектор был разогнан. Я многие годы был заместителем заведующего сектором, но кандидатура нового руководителя нашего подразделения со мною даже не обсуждалась.

Какой научный интерес вы видели в этих опросах?

Поначалу — никакого. Я говорил, что после защиты кандидатской по факторному анализу решил обстоятельно заняться историей математической статистики. Кроме того, наша команда была небольшой, работы было много, так что в первое время собственной научной тематики, привязанной к проведению опросов общественного мнения, у меня не было. Не было и никаких представлений о том, где я смогу публиковаться. В аспирантские годы я напечатал несколько статей в математических и психологических изданиях. В годы работы в ЛВПШ вышла лишь небольшая статья по шкалированию совместно с А.Г. Здравомысловым и… брошюра по вычислению процентов для чисел от 1 до 100. Сейчас трудно поверить, но 30 лет назад это было необходимо.

К своей теме я пришел не во второй половине 1977 года.

И что же вас заинтересовало?

Поскольку мне приходилось заниматься практически всем кругом вопросов, связанных с обеспечением качества результатов опросов, у меня возникло стремление к поиску языка, на котором опрос можно было бы описать как измерительную цепь. Я знал о существовании науки метрологии, занимающейся философскими, методологическими и математическими проблемами измерения, и начал прикидывать возможности применения метрологических концепций и правил к совокупности всех операций, которые производит социолог при изучении общественного мнения. Оказалось, что значительное число проблем, встречающихся при создании опросного документа, обосновании и реализации выборки, выборе методов сбора и обработки эмпирической информации, могут быть сформулированы на языке метрологии. Мне это показалось интересным и само по себе, и в силу того, что здесь я мог опираться на свои знания математики.

Постепенно выявлялись барьеры, мешавшие моему движению. Прежде всего, следовало смириться с тем, что меня будут критиковать за приверженность к позитивизму, обвинять в отступлении от марксизма. В конце 1970-х Фирсову и мне говорили, что мы под «зонтиком областного комитета КПСС протаскиваем буржуазные гэллаповские методы». Во-вторых, предстояло найти удобную модель процесса измерения общественного мнения на языке метрологии и показать, что предлагаемый подход действительно плодотворен. В третьих, я не имел права обращаться к материалам наших опросов. Было хорошо уже то, что мне разрешили писать в открытой печати об участии в опросах общественного мнения ленинградцев. Четвертая проблема — это крайне ограниченная возможность детально обсуждать специфические методико-инструментальные проблемы. В те годы я знал и ценил работы Бориса Андреевича Грушина, но искал и поддерживал контакты не с исследователями общественного мнения, а с разработчиками проблем методики; прежде всего это были москвичи. Тогда я стал, думаю, самым «московским» из ленинградских социологов. Я поздно пришел в социологию и поздно начал заниматься «своей темой»; в Москве я встретил людей, которые были моложе меня, но их опыт в методических вопросах явно не уступал моему. Мне было интересно с ними встречаться, я учился у них. Прежде всего, назову Владимира Андреенкова, Михаила Косолапова, Ольгу Маслову, Елену Петренко, Галию Татарову…

Наиболее близок мне тогда оказался Франц Шереги: он был единственным, кто регулярно проводил опросы общественного мнения по заказам ЦК ВЛКСМ и при этом целенаправленно занимался методическими исследованиями. Он был и остается в стороне от московской социологической «тусовки», и даже люди, близко соприкасавшиеся с ним, по-настоящему не оценили его обостренного социального чутья и замечательных человеческих качеств.

После двухлетней возни и многократной переделки летом 1979 года вышла моя небольшая книга, в которой рассматривались общие вопросы надежности измерения в социологическом исследовании и пунктирно намечалась привязка этих построений к отдельным этапам сбора и анализа данных. Многие вопросы измерения общественного мнения я тогда для себя трактовал в рамках понятий метрологии, но в книге на это не было и намека. Не было там и ни малейшего указания на то, что автор многие годы занимается изучением общественного мнения.

Моя уверенность в плодотворности метрологического подхода к измерению общественного мнения принципиально возросла после прочтения классической книги Хэдли Кэнтрила «Измерение общественного мнения». Тогда я не мог предположить, что через четверть века начну заниматься историей американских опросов общественного мнения и напишу его сыну, профессору Альберту Кэнтрилу, о том, что считаю себя учеником его отца.

В следующем году была опубликована статья, в которой стремление к анализу проблем надежности в опоре на общие положения метрологии была заявлено уже в названии. Более того, сегодня я в этой статье нахожу некоторые размышления по поводу тех концепций историко-науковедческого плана, которые я стал развивать в начале нового столетия при изучении творчества Джорджа Гэллапа.

Расскажите, пожалуйста, о своем участии в исследованиях драматического театра.

Где-то в сентябре — начале октября 1973 года (по времени это совпало с уходом из ЛВПШ) я вошел в группу «Социология и театр», созданную кандидатом искусствоведения, сотрудником Ленинградского Института театра музыки и кинематографии Виталием Николаевичем Дмитриевским. В этой группе все было необычно, от состава и организации работы до тематики и характера деятельности.

Парой месяцев раньше меня в нее вошли социологи (с 1975 года мы стали работать в ИСЭП АН СССР) Андрей Николаевич Алексеев и Олег Борисович Божков, и немного позже – наш коллега по ИСЭП Леонид Евсеевич Кесельман. Каждый из нас в то время уже имел солидный опыт проведения социологических исследований. Затем к группе присоединились ведущие ленинградские театроведы доктора искусствоведения Анатолий Яковлевич Альтшуллер и Юрий Михайлович Барбой, а также специалист в области экономики театра Борис Николаевич Кудрявцев. После переезда Дмитриевского в Москву руководителем нашей команды стал Б.М. Фирсов.

Заказчиком и финансистом исследований было Ленинградское отделение Всероссийского театрального общества (ВТО), но наша группа была скорее артелью, чем некоей административной структурой. Ежеквартально каждый из нас оформлял контракт с ВТО, и по завершению их мог спокойно выйти из этой структуры. Но такого не было, объединение социологов и театроведов просуществовало более десяти лет. Исследования носили многоплановый характер, но главным делом был социолого-театроведеческий мониторинг драматического репертуара города. Сейчас мне самому в это трудно поверить, но свыше десятилетия группой высококвалифицированных ленинградских театроведов и театральных критиков ежегодно оценивались все новые постановки драматических театров. В нашу задачу входила организация экспертизы, разработка необходимого измерительного инструментария, обработка и анализ полученной информации и, возможно, самое трудное, доведение до театров итогов экспертизы.

Первые обобщенные итоги нашего социолого-театроведческого анализа обсуждались, скорее всего, на стыке 1974–1975 годов. Были главные режиссеры театров, члены Правления Лениградского ВТО, председательствовал известный актер Ю.В. Толубеев, обладатель всех высших проофессиональных званий и государственных наград. Прошло тридцать лет, и я уже не помню наших первых результатов, но невозможно забыть саму атмосферу той встречи. Обсуждение было очень напряженным, подвергалась сомнению сама возможность измерения качества театральных спектаклей, в высшей степени критическими были замечания руководителей театров по поводу наших выводов относительно конкретныхпостановок. Не могу вспомнить выступления Г.А. Товстоногова и других «главных», но помню эмоциональное выступление И.В. Владимирова, возглавлявшего театр им. Ленсовета. Он разнес все наши построения и не верил ни одному из выводов... именно тогда я впервые осознал, что сердце расположено в левой части груди...

По-моему, к взвешенной оценке наших трудов призывали К.Ю. Лавров и ряд театроведов, участовавших в экспертизе и знавших суть нашего методики... нашу команду сохранили, предоставив нам право продолжить исследования. Постепенно наш социолого-театроведческий мониторинг был принят театральным сообществом, и нередко театральные критики ссылались на наши результаты в подтверждение своих наблюдений и выводов о конкретных спектаклях или о деятельности того или иного театра.

До конца 1970-х в мою задачу входило изучение надежности наших экспертных процедур и обработка первичной информации. В те годы я еще не совсем отошел от увлечения факторным анализом, и потому в ряде моих публикаций рассматривались результаты применения этого метода для типологизации театральных постановок. До начала работы в группе «Социология и театр» у меня был очень узкий взгляд на тематику и методысоциологии. Обсуждение принципиальных возможностей и конкретных приемов изучения театрального репертуара, объекта, весьма непростого для измерения, способствовало формированию того видения теоретико-эмпирических проблем социологических исследований, которые позже оформились в диссертационной работе.

В начале второй половины 1980-х вслед за общими социальными изменениями начал меняться театр, трансформировалась жизнь театрального сообщества, и наши социолого-театроведческие поиски как-то прекратились.

3. Последнее десятилетие в России

К началу 1980-х годов вы профессионально определились, стали социологом. Чем были заполнены десять с небольшим лет перед отъездом из России?

Подготовкой и защитой докторской диссертации, выполнением ряда интересных проектов, активно публиковался и участвовал во многих конференциях.

Когда вы приступили к работе над докторской диссертацией?

В начале 1980 года ученый совет ИСЭПа предоставил мне годовой отпуск для написания диссертации. Была одобрена тема, связанная с надежностью результатов исследования общественного мнения.

Первое обсуждение диссертации состоялось летом 1982 года. Текст был сырым, мне набросали много замечаний. Приятного в этом было мало, но через несколько месяцев я «оклемался» и заново переписал работу, придав ей принципиально иную структуру. Все стало выглядеть логично и компактно.

На повторном обсуждении работу рекомендовали к защите. Но как раз в то время началось создаваться «дело» против Фирсова, усилилось тотальное давление на сотрудников социологического отдела, и вокруг моей диссертации сложилась патовая ситуация. Защита предполагалась в Москве, в Институте социологии; но дирекция ИСЭПа и руководство отдела организовали большую бюрократическую игру: получение рекомендации Совета института заняло более полугода. Правда, потом все шло достаточно быстро, и в апреле 1985 года состоялась защита. Позитивное ВАКовское решение было получено в октябре.

Что вам удалось сделать в докторском исследовании?

По совету знающих людей в заголовке диссертации я воздержался от термина «метрология», а в тексте несколько приглушил экстремизм своей заявки. По сути же, доказывалась эффективность метрологических концепций для обеспечения надежности результатов при опросах общественного мнения. Мне думается, что и сейчас, два десятилетия спустя, многое из сделанного остается значимым, оригинальным и содержит импульс для дальнейших теоретических разработок.

Одним из принципиальных итогов работы было создание «метрологической карты исследований общественного мнения», рассматривавшейся мною как знаковая модель процесса сбора первичной информации и прием упорядочения информации о погрешностях, накапливаемой в ходе методических поисков.

Метрологическая интерпретация процесса интервью при измерении мнений респондентов позволила впервые задаться вопросом о возможности построения математической теории опросных методов. Ответ был положительным. Тогда я не усматривал в моих построениях глубокого методологического смысла, не видел в них указания на наступление нового этапа методической культуры. Это пришло позднее, в моих историко-методологических исследованиях.

А были какие-либо практические выходы?

Были, но их «съели» наступившие сразу после моей защиты времена, в частности — переход к рыночной экономике. Так, в начале 1980-х мы с Фирсовым изложили нормативный подход к организации опросов общественного мнения, включавший определенную типологизацию опросов и описание системы шагов, обеспечивающих осуществление всех операций по сбору и анализу первичной информации в течение определенного временного интервала. Это было не афишировавшееся нами изложение нашего организационного опыта. Во второй половине 1980-х, когда в СССР начали создаваться первые независимые социологические центры, но еще не было рыночной системы отношений, возникла необходимость в обосновании стоимости проведения опросов. Тогда на базе этих построений я предложил первую методику расчета стоимости опросов. Развитие рыночных механизмов формирования стоимости исследований перечеркнуло идею нормативности, но это явление временное. При балансировке отношений «спрос-предложение» в рыночной нише изучения общественного мнения организаторы опросов и потенциальные клиенты обратятся к той или иной модификации нормативного определения затрат на проведение опросов.

Иначе, чем я предполагал, сложилась и судьба российских почтовых опросов, технологию которых я анализировал на рубеже 1970–1980-х годов. В серии исследований мне удалось показать возможность получения высокого уровня возврата и доказать перспективность использования почтового опроса в крупных городах. Но во второй половине 1990-х российские социологи и полстеры начали активно осваивать различные формы Computer - Assisted Telephone Interviewing (CATI ), теряя при этом из виду наличие иных приемов опроса. Причина ясна, CATI  — это прежде всего оперативность.

Чем вы занимались после защиты докторской?

Несмотря на то, что психологическая атмосфера в ИСЭП была ужасной, общий уровень научных изысканий постоянно снижался, и была очевидна невозможность продолжать методолого-методические исследования, я остался работать в институте.

Я привык к Академии наук и задумывался о сохранении моей небольшой группы молодых, но уже опытных исследователей: Ольги Бурмыкиной, Аллы Корниенко, Натальи Нечаевой и Вячеслава Сафронова. После вынужденного ухода Фирсова из ИСЭП и завершения пятилетнего плана всем сотрудникам сектора было предложено подумать о переходе в другие подразделения отдела. Члены моей группы решили «пробиваться» вместе. Так мы оказались в секторе, занимавшемся социалистическим соревнованием; трудно назвать тематику, менее подходящую для академического института и наших исследовательских установок. Правда, с руководителем этого сектора, тогда кандидатом экономических наук, а ныне членом-корреспондентом РАН Валерием Константиновичем Потемкиным, у меня была договоренность: социалистическим соревнованием мы не занимаемся. Он свое слово сдержал.

Вы все про науку... а участвовали ли вы в каких-либо общественных начинаниях?

Да, всегда, и относился к этому серьезно. Во второй половине 1970-х в ИСЭПе я пару лет редактировал стенгазету и научился писать заметки. Со временем я развил эти навыки и сейчас, когда пишу для газет, редакторы правят мало. Одно время я был руководителем Ленинградского отделения Советской социологической ассоциации. Работы было много. За пару лет были созданы филиалы Ассоциации в Пскове, Новгороде и Петрозаводске. Поддержку получали создававшиеся в Ленинграде независимые исследовательские структуры. Тогда это все было новым; люди приходили ко мне за советами, и в сложных случаях я руководствовался простым принципом: не можешь помочь — не мешай.

Вы уезжали в США, будучи сотрудником ИСЭП?

Нет, в начале 1989 года в Ленинграде был воссоздан филиал Института социологии АН СССР, который возглавил Б.М. Фирсов, и моя группа была преобразована в сектор, которым я руководил до отъезда в Америку. Еще в ИСЭП мы приступили к изучению экономического сознания, в новом институте этот проект был завершен. В выборе этой тематики было стремление откликнуться на первые перестроечного реформы и опереться на опыт многолетнего исследования экологического сознания, проводившегося в первой половине 1980-х годов совместно с венгерскими, эстонскими и литовскими социологами. Нашей задачей было определить зависимость между отношением людей к только возникавшим элементам несоциалистической экономики и их восприятием различных этапов истории СССР. Итогом деятельности сектора стала небольшая коллективная монография, содержавшая ряд интересных предметных и методических находок.

Когда от коллективной темы пришлось отказаться и каждый сотрудник сектора стал работать в своем направлении, мне удалось немного окунуться в прошлое: около года я занимался дореволюционными социо-экономическими исследованиями русских ученых. Если бы не революция 1917 года, то это направление могло дать импульс изучению общественного мнения населения России по достаточно широкому кругу социально-экономических и нравственных проблем. Думаю, что у меня будет возможность опубликовать некоторые из полученных результатов.

Как вы начали работать во ВЦИОМе?

1 сентября 1988 года мне позвонил руководитель сети по сбору данных ВЦИОМа Яков Самуилович Капелюш. Он сказал, что через несколько дней в Ленинграде будет Татьяна Ивановна Заславская, и просил встретиться с нею. Создавалась общесоюзная сеть по сбору данных об общественном мнении, и мне было предложено организовать Северо-западное отделение ВЦИОМа. В конце года мы приступили к проведению опросов в Ленинграде и ряде областей Северо-запада страны.

Пару лет я возглавлял нашу группу из четырех человек, а потом передал руководство Николаю Владимировичу Ядову. С тех пор много воды утекло, в 1994 году группа превратилась в российско-финскую компанию «Той-Опинион», но три человека, начинавшие со мною, продолжают работать вместе.

Отойдя от организационной работы, я остался во ВЦИОМе на позиции научного сотрудника, провел ряд методических исследований и опросов по экологической проблематике. Несколько лет работы во ВЦИОМе оказались для меня очень плодотворными. Я лучше узнал Б.А. Грушина, с которым до того встречался лишь как с оппонентом по докторской диссертации, понял его отношение к делу: это — горение. Я познакомился с Юрием Александровичем Левадой и группой его учеников-коллег, сильных социологов, многие годы до ВЦИОМа занимавшихся философией и культурологией. Я увидел, что такое фабрика по проведению опросов общественного мнения.

Были ли еще какие-либо проекты, которые вы завершили перед Америкой?

Долгая цепочка различных обстоятельств выстроилась так, что в первой половине мая 1990 года в Хельсинки я встретился с Ларри Хассоном, руководителем крупной международной маркетинговой компании РИСК ( International Research Institute on Social Change ), штаб квартира которой располагается в небольшом швейцарском городе Нион. РИСК проводил исследования в 17 странах, в том числе в 12 европейских государствах, США, Канаде, Бразилии, Японии, Южной Африке.

В начале января следующего года Ларри попросил меня организовать его переговоры с Заславской. В середине мая эта встреча состоялась в Москве, и началась подготовка полевой фазы исследования. В августе-сентябре 1991 и в мае-июне 1992 года были проведены два опроса, репрезентировавшие европейское население России. Сложная процедура многомерного шкалирования и типологизации, проведенная РИСКом, позволила определить социокультурный образ России и рассмотреть его совместно с ценностными синдромами населения более десяти стран Европы. Основные результаты этого проекта были опубликованы Г.С. Батыгиным в «Социологическом журнале». Это публикация мне особенно дорога, она — последняя до отъезда в Америку. Год назад я сказал бы, что все это — лишь прошлое, но сейчас воздержусь от подобного суждения. В конце 2004 года неожиданно для себя я вернулся к этой теме и теперь задумываюсь о ее развитии.

Как отнеслись ваши друзья, коллеги к тому, что вы решили уехать в США?

В начале 1990-х общество спокойно относилось к эмиграции, уже не было системы осуждения отъезжающих, их проработки на партийных собраниях, увольнений и тому подобного. Окружавшие меня и мою жену люди знали, что мы собирались к сыну, и эта причина рассматривалась как естественная. И все же, конечно, было трудно сообщать о моем отъезде тем, с кем меня связывали годы, в некоторых случаях — десятилетия совместной работы и дружественных отношений.

1 марта 1994 года я попросил Фирсова прогуляться со мною, рассказал ему про наши планы... зашли в кафе, выпили по рюмке коньяку, и он сказал, что все сделает, чтобы у меня не возникло никаких дополнительных трудностей. Через несколько дней я сообщил о своем решении Ядову, он тогда был директором Института социологии РАН, жил в Москве, но часто приезжал в Петербург; наша встреча состоялась у него дома в Петербурге Позвонил Заславской и сказал, что ощущаю необходимость ей первой из москвичей сказать об отъезде в Америку. Она среагировала очень по-родственному, не могу подобрать другого слова: «Жаль, когда уезжают друзья...». Когда сообщил обо всем Леваде, он сказал: «Мужества тебе, старик». Эти слова я помню постоянно.

4. Открытие Америки

Итак, вы в Америке…

Мы понимали, что раз решили ехать, то надо все делать быстро: раздумья и затяжки лишь усугубляли бы тяжесть нашего состояния. Продали, что можно было продать, взяли шесть баулов и поехали. Через день мы — моя жена, теща и я — приземлились в Сан-Франциско.

Конечно, нам очень помогли сын и невестка, приехавшие в Америку за два года до нас. Они сняли для нас квартиру, привезли необходимую мебель, потихоньку вводили нас в новую среду. Положительным фактом было то, что они работали — оба в СССР получили специальность программиста, — но именно в силу этого они не знали трудностей иммигрантов старшего возраста и не могли сопровождать нас при посещении массы служб, с которыми встречается человек, прибывший в новую страну. Моего английского хватало, чтобы отвечать на вопросы чиновников и заполнять бесконечные анкеты, чрезвычайно усложняющие жизнь приезжих.

Вспоминать первые годы — дело очень трудное: множество событий, но не это главное затруднение. Память многое запирает, не дает возвращаться к тому времени…

И как же вы начинали...

Наше прошлое никого не интересует в Америке, все надо начинать с нуля. Индивидуальные свойства и советская закалка не дали нам утонуть, хотя в некоторые моменты все казалось беспросветным. Американская жизнь строится по иным правилам, чем российская: больше свободы действий и выше уровень личной ответственности. После некоторых раздумий я осознал, что получение американского образования — оптимальный путь постижения американской действительности. Кроме того, мне хотелось учиться, мне это было интересно.

Через год мы получили статус резидентов штата Калифорнии и приобрели право фактически бесплатно учиться в колледже; мы с женой воспользовались этим. Плата за семестр составляла один доллар. Учебники в Америке дорогие, но можно получить специальную программу, по которой колледж оплатит до 70% расходов на книги. Для этого, правда, надо было быть «полным студентом», то есть изучать четыре-пять семестровых курсов. Так мы и сделали. Жене вскоре предложили работу бэби-ситтера (с правнучкой дважды Нобелевского лауреата Сайруса Поллинга), а я продолжил учебу.

Моими профильными курсами были те, которые предусмотрены программой подготовки специалистов начального уровня по организации бизнеса: accounting (нечто, соединяющее бухгалтерию и управление финансами малой фирмы), маркетинг, инвестирование, Word и Excell, элементы трудового права, Конституция Калифорнии и ряд других дисциплин. Очень полезной была последовательность курсов написания эссе: по сути, речь идет о выработке системы аргументации своей точки зрения. Без освоения этой программы учиться невозможно, ибо по каждому предмету приходится писать эссе. Были и курсы по выбору; я изучал историю искусств, астрономию, введение в экологию, введение в Интернет и еще что-то.

Учился я по вечерам, ряд предметов изучал в субботние дни и несколько — по телевидению. В американском колледже нет сессий, надо готовиться к каждому занятию. Студента, уличенного в списывании, почти наверняка исключат. Объяснять преподавателю, почему ты не выполнил домашнее задание, бесполезно. Однажды я забыл дома сделанную работу и сказал об этом преподавателю, ценившему меня как студента. Он спросил, хватит ли мне часа, чтобы ее привезти. Я успел; мы оба были довольны: я — что получил необходимый зачет, он — что убедился в моей честности.

Вы только учились или одновременно и работали?

В начале третьего года обучения я случайно узнал о калифорнийской программе семестровой поддержки студентов, специализирующихся по организации бизнеса; подал документы и получил ее. Надо было изучать курсы, указанные куратором программы, и потом обязательно устроиться на работу в течение трех месяцев. Программа полностью компенсировала затраты на учебники, оплачивала парковку в колледже и расходы на бензин и представляла еще кое-какие «бенефиты» (льготы).

Я полностью выполнил требования программы, и мне была предложена помощь в поиске работы. Одна из проблем заключалась в том, что, начиная работать, я и моя жена сразу теряли медицинскую страховку от штата, и в лучшем случае я мог получить ее от работы лишь через шесть месяцев. Жить полгода без медицинской страховки мы не могли. Компромисс был найден: я согласился на любую работу, а куратор программы обещал договориться с работодателем о представлении мне страховки сразу.

Тогда что-то работало на меня: мне предложили место секьюрити в здании, расположенном в пяти минутах ходьбы от моего дома. Это огромное, свыше двадцати этажей, офисное здание, уникальное для нашей сейсмически неспокойной зоны. За все, что в нем происходит в часы работы двух секьюрити, они несут ответственность. Американские секьюрити — это не российские «качки»; их обязанности — «наблюдать и фиксировать». Наблюдать за приборами, показывающими состояние системы жизнеобеспечения здания, за приходящими и уходящими людьми, за порядком на прилежащей территории. Каждые полчаса в специальной ведомости надо отмечать текущую ситуацию. Эта работа позволяла продолжать обучение в колледже: в ночную смену можно было читать учебники. По своему социальному положению, доходу секьюрити — это нижний средний класс; со мною работали грамотные и ответственные люди. Помню, в ночные смены я дежурил с индусом-программистом, днем завершавшим обучение по магистерской программе. В один из первых дней работы он ошарашил меня вопросом: «Бóрис, ты любишь Сталина?» Оказалось, что в штат, где жили его родители, в совсем голодный год Сталин направил судно с зерном. Люди это помнят. Я долго работал с филиппинцем, летчиком-инструктором, приехавшим в Америку, чтобы заработать на спортивный самолет. Он сокрушался, что на ЯК ему не заработать.

Урок американской культуры преподал мне мой «бригадир», афроамериканец, военный пенсионер. Как-то в воскресный день вышел из строя фонтан, струя била до восьмого этажа. В технической комнате воды было по колено, но я смог перекрыть воду. Мне казалось — в духе советской трудовой этики — что я сделал то, что надо. В понедельник Джордж отозвал меня в сторонку и сказал, что я совершил крупную ошибку. Заметив непорядок с фонтаном, я должен был зафиксировать это в своем отчете и позвонить дежурному диспетчеру. Не более.

В качестве сертифицированного секьюрити я проработал три года. Потом обозначились какие-то просветы в моей жизни, и в середине апреля 2000 года я оставил эту работу. Уходил с грустью.

5. Возвращение в профессию

И все же возвращение в профессию состоялось...

Я живу в северной части Силиконовой долины, одном из мировых центров развития электронной сети, потому не удивительно, что меня в 1996–1997 годах заинтересовали социальные аспекты этого нового вида коммуникации и я, еще обучаясь в колледже, сделал несколько проектов по этой теме, нечто типа российских «курсовиков».

В конце зимы 1999 года я предложил петербургскому социологу Роману Семеновичу Могилевскому провести в Петербурге семинар по проблемам становления Интернета в России. Его тоже интересовала эта проблематика, и идея была принята.

В июне 1999 года я закончил колледж, получил отпуск и впервые поехал в Россию. Семинар назывался «Интернет в меняющемся обществе: петербургские реалии» — это был один из первых в стране форумов по социальным проблемам Интернета. 23 июня стало для меня началом нового этапа научных исследований.

Наиболее яркие впечатления о первой поездке в Россию?

Замечу, я побаивался первых встреч: пять лет я не занимался социологией, не видел и не читал новых книг, журналов, не участвовал ни в каких форумах. Но мои опасения оказались напрасны.

Я был в Петербурге и Москве, несколько раз выступил с докладами по интернетовской тематике. Виделся с большим числом людей, мне рассказывали о текущих проектах, дарили книги и журналы, я ходил по книжным магазинам и скупал все, относящееся к социологии. Привез в Америку свыше 40 кг книг... Поездка дала мне мощнейший заряд энергии.

1999 год оказался для меня памятным в силу еще одного обстоятельства: после пятилетнего полного «молчания» я заговорил. В Мичиганском университете вышла в свет книга о постсоветской элите, редактировать которую меня пригласил профессор Владимир Шляпентох. В Петербурге были опубликованы две небольшие статьи по российскому интернету и началось мое сотрудничество с питерским журналом «Телескоп». Тогда же появились мои первые заметки в русскоязычной прессе Америки.

Удалось ли вам в ту поездку договориться об участии в каком-либо проекте?

Я этого не планировал и об этом не мечтал. Однако итог моей поездки оказался много оптимистичнее, чем я предполагал, и наиболее значимой была встреча с Еленой Серафимовной Петренко и Александром Анатольевичем Ослоном, с которыми до отъезда я проработал несколько лет во ВЦИОМе. В августе 1999 было решено совместно написать книгу о российском общественном мнении в последнем десятилетии XX века.

Было множество идей относительно концепции книги, огромный информационный массив давал для этого повод. В конце концов было решено по возможности воздерживаться от изложения собственных взглядов на состояние общественного мнения, но максимально полно отразить точки зрения россиян на важнейшие события той эпохи. В результате длительных обсуждений нам удалось найти новый подход к анализу состояния и динамики общественного мнения, который базировался выделении важнейших точек на траектории развития социальных процессов, названных нами точками кульминации. В периоде президентства Б. Ельцина мы выделили около полутора десятков таких точек, и это позволило достаточно компактно охарактеризовать структуру и динамику мнений населения России в 1991–1999 годах. Книга «Эпоха Ельцина: мнения россиян. Социологические очерки» вышла в середине 2002 года.

Можно ли сказать, что ваша учеба в колледже вам ничего не дала, вы не использовали полученные знания?

Нет, нельзя. Я многое использовал и использую... образование всегда полезно. Но после поездки в Россию я понял, что профессию менять не буду (до этого я планировал заняться анализом mutial funds — паевых фондов). И, кроме того, началась работа над книгой об эпохе Ельцина. Эта деятельность не мешала моей работе секьюрити; в целом меня все утраивало.

6. Гэллапиада

На рубеже веков вы изучали Рунет и методы онлайновых опросов, в 2002 году вместе с Ослоном и Петренко опубликовали книгу об эпохе Ельцина, а летом этого года у вас вышла монография о пионерах изучения общественного мнения в Америке и России. Как произошел прыжок из настоящего в прошлое?

Прежде всего, Наталья, вам большое спасибо за помощь в работе над историко-биографической книгой «Первопроходцы мира мнений: от Гэллапа до Грушина». Общение редактора с автором, знаю на собственном опыте, далеко не сахар, тем более — если автор живет в Америке и весь обмен текстами и мнениями происходит по электронной почте. Теперь отвечу на ваш вопрос.

После возвращения из моей второй поездки в Россию в январе 2000 года меня стали спрашивать о прогнозах предстоявших в том году президентских выборов. Я рассказывал о результатах ВЦИОМа, ФОМа, но мои собеседники, бывшие советские граждане, сомневались в том, что возможно прогнозировать итоги избирательных компаний по опросам с небольшими выборками. Чтобы усилить свою позицию, я пошел в библиотеку и выписал таблицу с прогнозами Гэллапа начиная с 1936 года. Затем написал небольшую заметку о его опыте и опубликовал ее в русских газетах Сан-Франциско и Филадельфии. До этого я, естественно, читал некоторые работы Гэллапа, но ничего не знал о нем как об ученом и человеке. В ноябре 2001 года должно было исполниться 100 лет со дня рождения Гэллапа, и я решил написать серьезную биографическую статью о нем и о том, что было им сделано.

Постепенно собственно историко-методическая работа — анализ становления современной технологии опросов общественного мнения — переросла в историко-науковедческую и биографическую. Меня начало интересовать не только то, что было сделано Гэллапом, но и процесс его творчества. Приходилось одновременно углубляться в прошлое опросов в Америке и знакомиться с историей и культурой страны. Скажем, для меня был в значительной степени новым тот факт, что опросная технология долго складывалась в маркетинговых исследованиях и что до того, как Гэллап стал проводить опросы общественного мнения, он многого достиг в изучении эффективности рекламы.

Когда приступаешь к новой теме, быстро обрастаешь материалом. Я начал анализировать творчество и жизнь Гэллапа во второй половине февраля 2000 года, а к концу года уже опубликовал ряд статей в «Телескопе» и в изданиях ВЦИОМа и ФОМа. Процесс пошел...

В чем были первичные трудности вашего историко-науковеческого поиска?

Наиболее сложными были и остаются две проблемы: определение цели историко-науковедческих размышлений и создание отвечающей этой цели методологии. Первые ответы на эти вопросы, которые для начала меня устраивали, я нашел сразу. Но многие важные аспекты историко-науковедческих поисков пришлось рассматривать уже в процессе сбора и анализа материала. Более того, вопросы, на которые, мне казалось, я ответил, всплывают снова и требуют поиска более обстоятельных ответов.

Еще одна трудность — это язык изложения исторической фактуры и выводов. Все предыдущие годы я занимался жесткими методами социологии: формализованные опросники, измерение, математическая обработка. Здесь мне пришлось осваивать новую нишу — биографический метод, историко-культурологический анализ. Я понимал, что надо искать иной стиль изложения результатов исследования, но я не знал, каким он должен быть. В таких случаях хочется обратиться к традициям, воспользоваться опытом тех, кто ранее разрабатывал историко-биографическую тему в отечественной социологии. Конечно, мне знакомы работы российских социологов о творчестве Питирима Сорокина, Макса Вебера, Пауля Лазарсфельда, Георга Зиммеля, но я не находил в них того, что искал. Эти работы сфокусированы на изучении творчества социологов-теоретиков и на анализе трансформации одних социальных идей в другие. В моем случае я имел дело с научной, аналитической деятельностью иного рода, и мои герои в первую очередь интересовались не углублением социальных теорий, а поиском эмпирических методов изучения социума. Это была не среда академической, университетской науки, но иной мир, близкий к бизнесу и политике.

И как вы выпутывались из этой неопределенности?

Я не могу сказать, что выпутался, но, рабочее решение было найдено. Во-первых, мне припомнился краткий разговор с Б.Г. Ананьевым о моей кандидатской диссертации, когда он рекомендовал мне трактовать факторный анализ как результат миграции научных методов. Вряд ли я в то время мог понять, что Ананьев имел в виду, и все же на завершающей фазе работы над текстом попытался описать многомерный факторный анализ как синтез решения проблем, возникавших в биологии, психологии и математической статистике, и показать, что этот метод есть итог творчества специалистов разных научных направлений. Когда, читая первые материалы о Гэллапе, я увидел, что технология проведения опросов общественного мнения отражает опыт первоклассных ученых, работавших в разных направлениях науки, я понял, что должен использовать совет Ананьева.

Второе, оказалось, что эйнштейновские критерии «внутреннего совершенства» и «внешнего оправдания», которые я учитывал в своих метрологических построениях, полезны и при изучении импульсов, пружин развития технологии изучения общественного мнения. Первый из этих критериев подчеркивает целостность, внутреннюю обоснованность теории, второй – указывает на то, что теория должна согласовываться с опытом. Моему знакомству с этими критериями и пониманию их ценности я прежде всего обязан неформальным беседам с известным историком науки Борисом Григорьевичем Кузнецовым, автором книг об Эйнштейне, Ньютоне, Галилее, Бруно и о становлении современной научной картины мира. Через двадцать лет после окончания этих бесед я начал вспоминать их содержание.

Есть еще один методологический принцип, который я сформулировал для себя. Мне представляется, что историк науки должен уважать людей, чье творчество он изучает, и может (должен) быть пристрастным. Рационализм обеспечивает объективность, но без пристрастности нет внутреннего импульса к поиску.

На одной из лекций в Российском университете дружбы народов, читавшихся в апреле 2004 года по программе повышения квалификации преподавателей социологии, я рассказал об одном ощущении, иногда испытываемом мною во время работы: мне кажется, что из лежащих рядом книг Гэллапа и Кэнтрила — друживших при жизни — исходит некий поток тепла, благости. После лекции ко мне подошла доктор философских наук, профессор из Якутии У.А. Винокурова и сказала, что этот мой контакт с книгами вписывается в традиционные этические представления якутов.

В этом году вы написали еще одну книгу — «Отцы-основатели: история изучения общественного мнения», вдвое большего объема, чем «Первопроходцы мира мнений». Я знаю, что у вас материалов на эту тему еще больше… Вы готовы написать об этом и третью книгу?

Да, Наташа, эта вторая книга сделана при огромной вашей помощи, и вы знаете, насколько сложна ее структура и как много в ней героев. Она охватывает более чем двухвековой период становления технологии опросов общественного мнения и заглядывает в ближайшие десятилетия. Х отя в книге 25 листов, в ней не хватило места для многих фактов, тем более для рефлексий, которые я просто зажимаю в себе... мне кажется, что читателям интереснее и важнее факты, сведения, чем авторские рефлексии… В книге «присутствуют» почти триста человек, внесших свой вклад в изучение общественного мнения. Столь обстоятельного и детального рассмотрения истории опросов нет даже в американской литературе. И одна из причин такого положения дел — моя независимость от тех или иных корпоративных интересов и ограничений, накладываемых организациями, распоряжающимися грантами. Я сам финансирую свою работу.

Готов ли я написать и третью книгу? Я работаю над ней постоянно. Рукопись уже включает свыше 50 авторских листов, но я не знаю, хватит ли у меня сил и куража завершить работу. К тому же есть еще одна проблема. Первая книга опубликована при поддержке Фонда «Общественное мнение», вторую издает Центр социологических исследований, возглавляемый Францем Шереги. Но я не уверен, что найду издателя на труд в 60 или более листов.

Интересно, о чем она. Новые подробности того же, о чем первые книги? Новые персонажи? Новые обобщающие идеи и выводы на перспективу?

Это — в основном о Гэллапе, почти все о нем. Конечно, есть и Роупер, Кроссли, Кэнтрил. Есть много персонажей, через которых раскрывается личность и профессионализм Гэллапа. Например, там много об Огилви, Рубикаме, других людях из мира рекламы… большая глава об учителях Гэллапа в университете... Я сейчас почти о каждом, чье имя упомянуто в первых книгах, мог бы написать главу, причем она естественно вписалась бы в эту книгу. Гэллап был центром многих коммуникационных сетей. Он был стопроцентным американцем, но немного не от мира сего — идеалист, человек, бесконечно увлеченный своим делом и верящий в то, что его деятельность поможет усовершенствовать общество… Г.С. Батыгин таких людей называл «придурками».

Как бы вы охарактеризовали жанр ваших книг?

Это история и биография опросов общественного мнения. История, так как попытался выделить и проанализировать основные события семи десятилетий современных опросов общественного мнения. Биография — поскольку в них рассказывается о жизни и творчестве отцов-основателей выборочной технологии измерения мнений. Ими же заложены основы профессиональной этики и профессиональных стандартов деятельности полстеров.

В какой мере тема ваших книг отражена в специальной американской литературе? И в чем их новизна?

В литературе можно выделить два направления: работы по технологии, методике, организации опросов общественного мнения и различные исследования исторического характера. Публикаций на эти темы множество. Но эти два направления почти не пересекаются. Нет ни одной серьезной работы, где все сделанное, например, Гэллапом трактовалось бы как целостное образование, как части единого и по сути неделимого творческого наследия. Я же рассматриваю изучение общественного мнения как результат сложного и длительного, почти двухвекового, процесса, детерминированного особенностями политической и экономической системы США. При этом деятельность отцов-основателей трактуется как поиск ответов аналитиков на вызовы бизнеса, политики и журналистики. В моих книгах используются материалы, ранее не публиковавшиеся в США: архивные документы, переписка с учеными, знавшими героев книги и работавших с ними, другие редкие документы.

Насколько эта тема актуальна?

Я ощущаю, что сейчас прекрасное время для анализа прошлого американских опросов общественного мнения. Во-первых, еще живы те, кто работал с отцами-основателями, и есть возможность многое узнавать из первых рук. Во-вторых, многие ранее неизвестные документы прошли первичную обработку в архивах и теперь стали доступны исследователям. В-третьих, пришло время, необходимое для спокойного научного анализа прошлого. История — дальнозорка, она должна смотреть на события и их участников с некоего удаления.

Вы работаете один или вам кто-нибудь помогает?

Работаю я один, в буквальном смысле этого слова. Чаще всего исследователи работают в каких-то коллективах, встречаются, обсуждают планы и сделанное с руководством и коллегами, проговаривают первичные выводы с друзьями, докладывают что-то на конференциях и т. д. Я лишен этого, но у меня есть свой канал общения — электронные письма небольшому числу коллег-друзей. Иногда я даже не жду ответа по существу, ведь нередко и сам еще не могу сформулировать четкий вопрос; просто проговариваю самые общие соображения и предположения. Для меня ценна сама возможность высказаться, и я пользуюсь ею. Во время поездок в Россию я стараюсь делать доклады, сообщения о своей работе и обсуждать ее с теми, кто проявляет к ней интерес.

Вместе с тем должен сказать, что мне помогали и помогают многие люди. Например, в начале моей работы ФОМ финансировал проект «Америка присматривается к новой России», в частности, я имел право приобретать книги, необходимые для изучения гэллаповской тематики. Значительную помощь в анализе наследия Гэллапа и опыта изучения общественного мнения в США оказала мне профессор Клара Григорьевна Барбакова, создатель и до недавнего времени ректор Тюменского государственного института мировой экономики, управления и права. В 2001 и 2003 годах в Тюмени состоялись «Гэллаповские чтения», включавшие научные доклады, а также лекции для студентов и аспирантов.

Трудно переоценить внимание ко мне и реальную помощь издателя и главного редактора петербургского журнала «Телескоп» Михаила Илле. Он предоставил мне идеальные условия для публикации материалов историко-науковедческих исследований. За период с 2000-го по 2004 год только по этой тематике я выпустил 11 статей общим объемом почти в 20 печатных листов.

Знают ли о вашей работе дети Гэллапа, других основоположников изучения общественного мнения?

Знают, кстати, все они пошли по стопам своих отцов и стали исследователями общественного мнения. Джордж Гэллап-сын ознакомился с рядом моих текстов и положительно отозвался о них. Альберт Кэнтрил прислал интересные материалы о своем отце Хэдли Кэнтриле. Статья об Арчибальде Кроссли была написана в сотрудничестве с его дочерью Хелен. Дочь Луиса Бина прислала распечатку 300-страничного биографического интервью с ее отцом. Много ценнейших материалов мне дали письма тех, кто более полувека назад работал с пионерами изучения общественного мнения.

Вы живете в небольшом городке, где вы достаете нужные книги, как находите необходимую научную информацию?

В Фостер-Сити проживает около 30 тыс. человек, по главной улице, упирающейся в Сан-Францискский Залив, весь город можно пройти за час. Здесь нет ни университета, ни колледжа. Но есть библиотека, являющаяся частью сети из нескольких десятков региональных библиотек. Единый компьютерный каталог, в который можно войти из домашнего компьютера, позволяет заказать книгу из любой библиотеки этой сети. Ее привезут в городскую библиотеку и дадут домой на три недели; обычно срок пользования можно продлить. Если в региональной сети необходимой книги нет, библиограф пошлет запрос в общенациональную сеть, и книгу пришлют опять же в мою библиотеку.

Все архивы, библиотеки имеют интернетовские сайты, и потому легко найти зацепки, краткие сообщения о хранящихся документах. На запросы по электронной почте я получаю исчерпывающие ответы и условия оказания помощи. Чаще всего высылаются ксерокопии документов и счет. Я отсылаю подтверждение и чек.

Еще один канал — сетевые книжные магазины и сетевые библиотеки. Старые книги по социологии в amazon . com и других онлайновых книжных магазинах более чем доступны   — нередко они оказываются дешевле почтовой пересылки. Через неделю-две книга у вас дома. Часто это даже не открывавшиеся книги, но бывают и с подчеркиваниями, иногда без суперобложки, это все не мешает делу. У меня приличная библиотека... Как-то я купил книгу Роупера через amazon  — она оказалась с роуперовским автографом. Пытался узнать, кому же он ее надписывал, но пока не смог... понимаете, личная книга маэстро...

Онлайновая библиотека questia.com содержит свыше 700 тыс. наименований и имеет прекрасную поисковую систему: 100 долларов в год — и читай круглосуточно. Журнал “Time”, при очень недорогой подписке открывает онлайновый доступ ко всем выпускам начиная с двадцатых годов. Будучи членом Американской ассоциации исследователей общественного мнения, я имею доступ ко всем номерам необходимого в моей работе журнала — “Public Opinion Quarterly ”. Так что в моей деревне работать можно, надо лишь активно использовать возможности современного информационного сервиса.

А что вы могли бы сказать о помощи с американской стороны?

Если кратко, то без помощи значительного числа американских ученых и обычных людей, я ничего бы не сделал.

Так, первую публикацию о Гэллапе мне хотелось иллюстрировать фотографией дома, в котором прошли его детство и школьные годы. Поиски в Интернете не дали результата, и я написал письмо на сайт города Джефферсон, штат Айова, где расположен этот дом. Письмо было переслано чудесной женщине, краеведу Валерии Огрен, которая не только указала мне сайт, на котором размещалась фотография дома Гэллапа, но и выслала копии энциклопедических статей о городе и старые материалы местных газет о Гэллапе.

В одном из газетных материалов я прочел несколько слов о том, что Гэллап был американцем в десятом поколении. Я нашел сайт The Gallup Association, уже свыше ста лет занимающейся историей семьи Гэллап, и отправил электронное письмо Джону Гэллапу, одному из руководителей этой ассоциации. В ответ я получил бесценный подарок — книгу с результатами генеалогических поисков, охватывающих 15 поколений огромного клана Гэллапов.

Еще один пример эффективной помощи относится тоже к началу моего исследования, когда необходимо было понять характер образования Гэллапа. Я отправил запрос в архив Университета Айовы с просьбой указать, какие курсы изучал Гэллап и какие степени он получил. В ответ мне прислали в подарок, это было подчеркнуто, копию документа, в котором перечислялись все предметы, изучавшиеся Гэллапом, и полученные им оценки. Сразу возник другой крайне важный вопрос: кто вел эти курсы? Ответ на повторный запрос содержал фамилии преподавателей по большинству курсов. Детальное рассмотрение биографий профессоров и преподавателей Гэллапа (этот процесс занял около четырех месяцев) приблизило меня к пониманию корней гэллаповского творчества и многое прояснило в его деятельности.

Не успев закончить вторую книгу об истории изучения общественного мнения в Америке, вы приступили к разработке новой темы — истории изучения рекламы и уже опубликовали об этом две статьи в «Телескопе». Чем вас привлекли исследования рекламы, считаете ли вы эту тему достаточно «академичной»?

Скорее, не приступил, но смог продолжить; я заинтересовался этой темой, когда начал знакомиться с прошлым опросов. Правда, тогда я не видел в ней самостоятельного значения. К тому же изменилось не только мое отношение к ней, она объективно укрупнилась. Приведу один пример.

Еще лет десять назад лишь крайне небольшая группа специалистов знала о том, что уже первая президентская кампания Франклина Рузвельта (1932 года) имела, говоря современным языком, аналитическое сопровождение. Вышедшая в 2002 году книга об Эмиле Хурье позволила узнать это многим. На год раньше вышла небольшая работа о том, что еще в 1920 году один из создателей американской рекламы Альберт Ласкер помог республиканцу Уоррен Хардингу стать  президентом Америки. Тем самым Ласкер заложил основы политических рекламных кампаний. Это было сделано им за два года до того, как Уолтер Липпман написал свою классическую книгу «Общественное мнение». В 1924 году другой очень известный создатель рекламы Брюс Бартон привел к победе Кальвина Кулиджа. Первое серьезное исследование этой избирательной кампании было опубликовано пару лет назад. Суммируя сказанное, становится понятным, что изучение рекламы — тема специальных академических поисков.

7. Изучение современной истории российской социологии

Вы подробно рассказали о ваших исследованиях по истории американских опросов, а с российской реальностью все ясно?

Если бы... На мой взгляд, сделано крайне мало для воссоздания истории изучения общественного мнения в СССР/России. Нет научной периодизации этого процесса, нет сколь-нибудь представительного перечня имен аналитиков, изучавших теорию самого феномена и анализировавших методические проблемы опросов населения, нет даже достойной библиографии работ по этому кругу вопросов. Это тем более непонятно и обидно, что живы и продолжают активно работать многие первопроходцы изучения общественного мнения, люди, много помнящие и, думаю, готовые сотрудничать с теми, кто возьмется изучать эту тему.

А вы сами не хотели бы?

Есть объективные трудности. Во-первых, я еще не завершил исследование биографии Гэллапа и истории становления культуры, технологии проведения опросов общественного мнения в Америке. Во-вторых, трудно изучать происходившее и происходящее в СССР/России, живя в Америке. Надо постоянно встречаться с людьми, работать в библиотеках, вести архивные поиски.

И все же потихоньку осваиваю новую для меня область — историю современной российской социологии. Начало было положено при работе над книгой об общественном мнении в эпоху Ельцина. В ее заключительную главу включены мои интервью с Александром Ослоном и Георгием Сатаровым.

Осенью 2004 года я опубликовал объемную статью о творчестве Б.А. Грушина. Это попытка посмотреть, как в СССР начиналось проведение опросов общественного мнения. Положительные отзывы на эту статью дали основание редакционному совету журнала «Телескоп» ввести новую рубрику по истории современной российской социологии, которую предложили вести мне. В этом году удалось провести по электронной почте и опубликовать пространные интервью с Б.М. Фирсовым, Я.И. Гилинским, В.А. Ядовым и Л.Е. Кесельманом, вышла также подборка воспоминаний об одном из пионеров изучения общественного мнения в СССР Я.С. Капелюше. Сейчас ведется беседа еще с четырьмя исследователями. Если все сложится как задумано, года через полтора будет завершена большая работа, листов на 40, о судьбах российских социологов. Но и здесь есть высокая степень неопределенности: в журнале интервью будут постепенно выходить, но найду ли я возможность издать книгу?

И нтервьюирование по электронной почте — работа очень объемная и сложная даже чисто технически... Вы занимаетесь множеством тем, что побудило вас взвалить на себя еще и эту? Вы хотите воссоздать историю российской социологии, сделать серию портретов «интересных людей» или здесь есть что-то еще?

И то, и другое, и третье. Изучение американской истории опросов и судеб американских аналитиков общественного мнения подвело меня к понимаю неких закономерностей в развитии научного творчества. В частности, меня интересует личное и внеличное (социальная среда) как факторы деятельности социального исследователя. Такие задачи надо решать в рамках кросскультутрного и историко-биографического анализа.

Я помогаю моим респондентам писать автопортреты. Пишут они, но я – «ставлю свет», многое предлагаю, задаю вопросы, задаю структуру текста. Я хочу, чтобы мои герои подали себя с лучшей стороны. Я, прежде всего, опрашиваю тех, кто успешен, кто много сделал, кому есть, что сказать, кто умеет говорить... Я заинтересован получить ту информацию, которая важна для истории социологии, для раскрытия образа. Акцент – на том, что человек сделал, и на том, как, почему ему удалось это сделать. Мне нужны не просто описания, но рефлексии по поводу прожитого и сделанного.

Так получилось, что наше с вами интервью растянулось на несколько месяцев: первые вопросы я вам отправила 25 января 2005 года. За это время вы закончили и подготовили к печати две книги по истории общественного мнения, начали два новых проекта — по истории российской социологии в портретах современников, назовем так, и истории американской рекламы, тоже в лицах. Кроме того, вышла большая статья об исследованиях общественного мнения в нашем журнале, множество публикаций в других изданиях, тезисы к конференциям… Вы работаете с такой интенсивностью, что невольно возникает вопрос: это проявление внутренней потребности, помноженной на редкий темперамент, или вас все же подстегивает необходимость заработка?

Наташа, вы лучше меня знаете, что публикации в России и заработок – вещи несовместимые. Если совсем искренне, то судьба дала мне шанс что-то сделать, что-то изучить и поделиться найденным с другими. И я не имею права этот шанс упустить...возраст, смерть близких мне людей обостряют это чувство... жизнь ограничена. Хочешь что-нибудь сделать, делай это именно сейчас, американцы говорят: right now .

Я всегда старался работать целеустремленно, агрессивно. Иначе не стоит и связываться. У меня всегда были две-три темы, интересовавшие меня и заставлявшие читать новое, что-то искать. Это не было связано с тем, что я делал в институциях, не было связано с моей заработной платой. Было трудно публиковаться, но я все равно это делал.

Я выстрадал право делать сейчас только то, что мне кажется важным, нужным, в чем есть новизна, что представляется мне необычным... и я не думаю, принесет мне это деньги или нет... Я делаю уникальный продукт (если говорить в маркетинговых категориях), который — мне кажется — рано или поздно потребуется рынку (интеллектуальному) ...одновременно я понимаю, что я могу долго ждать… но чтобы все же дождаться, надо это время приближать... Как? Публиковаться, презентовать, рекламировать… Для этого надо всегда иметь что-то в запасе, работать не только на настоящее, но и в ящик письменного стола... потому и приходится работать каторжно.

Вы один из немногих российских социологов, занимающихся и анализом современных проблем, и историей. В чем вы видите смысл такой деятельности?

Отчасти это произошло случайно, но теперь я понимаю, что мне всегда в равной мере были интересны прошлое и настоящее. В своих исторических исследованиях я пытаюсь «утолщить» настоящее, то есть перетащить из прошлого в наше время то, что мне кажется необоснованно забытым, отброшенным. При изучении настоящего я не могу освободиться от мысли о том, что оно — лишь точка в развитии различных процессов.

Испытываете ли вы ностальгию по России?

Я живу в двуедином пространстве... электронная почта, глобальное телевидение, телефон действительно делают мир маленьким. Но, естественно, российская реальность мне ближе, роднее... Я выработал тот режим жизни, при котором я не ощущаю ни ностальгии (если и есть, то не по стране, а по друзьям), ни комплекса отшельничества, хотя само это отшельничество есть.

Иногда меня спрашивают, не хочу ли я вернуться в Россию. В силу многих обстоятельств, прежде всего — семейных, я загнал мысль о возвращении так глубоко в подсознание, что она фактически не посещает меня. Я смог построить вокруг себя относительно сбалансированный мир, найти решение многих проблем, с которыми каждодневно встречается человек. Эти решения далеко не оптимальны, но все же этот мир я уже знаю, он позволяет мне профессионально работать. Для меня это крайне важно. И в этом смысле, какая разница, где жить? Я стараюсь все делать, чтобы не отрываться от дорогого для меня российского социологического сообщества. Я — российский социолог, живущий в Америке.

«Б. З.  ДОКТОРОВ: «МНЕ НАИБОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫ МЕТОДЫ ПОЗНАНИЯ И САМ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ...»

Борис Зусманович Докторов, российский социолог, с 1994 года в живущий США, начал в 2004 году на страницах «Телескопа» чрезвычайно важное дело, требующее продолжения и развития. Он подхватил эстафету Геннадия Батыгина, чья книга о социологии 1960-х годов [1] может быть символически названа «В круге первом». Инициативу Докторова я назову «В круге втором». Связь этих «кругов» – поколенческая. В батыгинской книге представлено поколение шестидесятников, в «Телескопе», благодаря неукротимой энергии Бориса, зазвучали голоса представителей разных поколений советских, а теперь уже российских социологов. Они осмысляют не столько зарождение социологии в послесталинское время, сколько свою жизнь, прошедшую под знаком социологии. В итоге окажется возможным проследить судьбы людей, а вместе с ними коллективную судьбу науки, увидеть ее такой, какой она оказалась в обстоятельствах ХХ века.

А теперь «в порядке очереди», так говорили в советское время, «Телескоп» дает слово тому, кто разворошил «социологический муравейник», разговорил «молчунов» и приподнял завесу над событиями их личной жизни и профессиональной карьеры как части истории нашей многострадальной науки. Замечу, что настоящее интервью Бориса Докторова во многом дополняет рассказанное им «Социологическому журналу» [2].

Борис Фирсов

Оконтуривание «круга второго»

Борис, в какой мере твои историко-социологические опыты над нами, твоими респондентами, продолжают рефлексию движения нашей науки в историческом времени, начатую Г. Батыгиным? Историй нашей социологии множе c тво, какую из них ты стремишься воссоздать?

Геннадий Семенович Батыгин многих раньше других осознал, что прошлое советской социологии нельзя понять, не обратившись к людям, формировавшим ее основы. Их рассказам о себе и о событиях, в которых они участвовали, он придал статус свидетельских показаний о былом. Книга увидела в свет в 1999 году, когда я уже жил в Америке. Мы виделись с ним несколько раз после выхода книги, переписывались, но эту его работу не обсуждали. Я не предполагал, что через несколько лет сам займусь этой темой, и уж никак не думал, что Геннадия вскоре не станет.

Сейчас, интервьюируя наших коллег и размышляя над их ответами, я вспоминаю не только книгу Батыгина, но и однодневный семинар, организованный им в марте 1994 года. То была встреча ветеранов социологического движения, мы ездили на нее с тобою, я – «по блату», в качестве наблюдателя. Оставался месяц до моего отъезда в Америку, и мне хотелось увидеть всех классиков нашей социологии. Помню грустный тон тех выступлений. Говорилось о личностном, наболевшем, о том, что, по мнению выступавших, должно присутствовать в истории нашей науки. Потому, безусловно, мои интервью и в рациональном, и в эмоциональном отношении – продолжение работы Батыгина.

В чем особенность твоего подхода по сути к той же вселенной людей, событий, фактов, обстоятельств?

Батыгина, как я понимаю, прежде всего интересовала судьба российской социологии, меня – судьбы российских социологов. Темы близкие, родственные, но все же различные. Соглашусь с твоей идеей двух кругов, но отмечу, что они не концентрические.

Принципиально различны наши методы опроса: у Геннадия это личное интервью, проводившееся либо им, либо его сотрудниками. Мои интервью – это многомесячный обмен вопросами-ответами по электронной почте. Это беседа коллег, давно знающих друг друга. Я и мои респонденты можем уточнять вопросы и ответы на них, возвращаться к старым темам, реагировать на неожиданные повороты в дискуссии. Мои интервью много более пространные, чем интервью Батыгина; все они не менее двух листов; это – интервью-мемуары.

Историческое исследование Батыгина было продолжением опыта его собственных многолетних методологических поисков и размышлений о социологии как науке, а также его практики редактирования «Социологических исследований» и «Социологического журнала». Отправным для моего обращения к истории российской социологии и интервьюированию коллег – это звучит парадоксально – стало изучение биографий первого поколения американских полстеров и анализ ряда ключевых моментов в истории становления опросов общественного мнения в Америке.

Еще один важный момент: интервью Батыгина, вошедшие в книгу, состоялись в 1990-х годах, мои – на десятилетие позже. За это время в российском обществе возникли новые «стандарты» открытости, доверительности, и, думаю, это проявляется в моих беседах. Наконец, отмечу еще один факт, детерминирующий атмосферу коммуникации: Батыгин находился рядом с большинством своих респондентов: встречался с ними в стенах Института социологии РАН, на заседаниях различных научных советов, редколлегий и т. д. Я уже двенадцать лет живу в Америке, и мои встречи с российскими коллегами носят редкий, эпизодический, для меня – праздничный характер. Все это откладывает отпечаток на форму и содержание моего общения с респондентами.

Повторюсь, историй нашей социологии множество, какую из них ты стремишься воссоздать?

Не вижу много историй, скорее их мало, особенно если говорить об изысканиях, построенных на анализе архивных материалов, документов, перепрочтении советской классики. Пока я не думаю о том, какая из существующих трактовок истории советской социологии мне ближе, этот вопрос актуализируется, когда моя коллекция интервью разрастется и я приступлю к их анализу. Сейчас я многое читаю, но хотелось бы искать, создавать «мою» историю, черты которой просматриваются в имеющихся интервью. Прекрасно понимаю, что эта история может оказаться излишне «субъективной», ведь у меня нет возможности для работы в архивах, для поисков новых документов. В целом, мне еще трудно увидеть границы моей работы, она лишь началась.

Можно ли сказать, что «круг второй» – это перипетии, выпавшие на долю социологов разных поколений во второй половине минувшего века?

Это абсолютно точно. Моими героями являются, прежде всего, социологи двух поколений: твое, родившееся на рубеже 1920–1930-х, и мое, родившееся в первой половине 1940-х годов. Первые уже приобрели свое поколенческое имя – «шестидесятники», вторых я пока называю по созвучию «шестидесятилетними». Эти поколения многое роднит, в частности то, что основная часть наших жизней прошла именно во второй половине прошлого века. Очевидно, при изучении жизненного пути ученого личностный подход давлеет над поколенческим, и все же творчество социолога невозможно рассматривать вне судьбы его поколения.

Почему тебя потянуло в лабиринты судеб, биографий, жизненных историй твоих коллег по социологическому оружию?

Некую предрасположенность к движению в эту сторону я ощущал, но именно ты и Владимир Александрович Ядов подтолкнули меня к этому в конце 2004 года после опубликования в «Телескопе» моей статьи о Борисе Андреевиче Грушине [3]. Ты писал: «Так никто еще о нас не писал», а реакция Ядова содержала такие слова: «Я с огромным интересом прочел твою статью о Грушине, каковая далеко не только о нем, но многом другом, что важно для понимания процессов развития важнейшего направления в социологии». Что мне оставалось после этого делать?

Более того, независимо от ваших реакций у Михаила Евгеньевича Илле возникла идея создания в «Телескопе» постоянной рубрики по современной истории российской социологии. Он предложил мне вести ее, и такое предложение показалось мне очень заманчивым.

Ты был моим первым респондентом. Закончив оформлять текст нашей беседы [4] отправив его Илле, я сразу же написал Якову Ильичу Гилинскому и предложил ему «поговорить». В Питере тогда был час ночи, а может быть и позже, но уже через миг я получил ответ: «Давай». Мы быстро сделали интервью, оно стало вторым материалом в складывавшейся рубрике. Мне хотелось побеседовать с Ядовым, но я боялся, что ему будет трудно писать. Однако я ошибся, он с удовольствием вспоминал и о многом написал. К настоящему моменту опубликованы также пространные интервью с Леонидом Евсеевичем Кесельманом, Еленой Эмильевной Смирновой и Романом Семеновичем Могилевским. «В ящиках моего письменного стола» есть завершенные, почти завершенные и только начатые интервью с известными российскими социологами.

Как ты отбираешь своих респондентов?

Вопрос следует сформулировать иначе: «Кого ты опрашиваешь?», ведь дело не только в том, с кем мне хотелось бы поговорить, но и в том, кто откликнется на предложение.

В поиске потенциальных «жертв» я руководствуюсь двумя критериями. Прежде всего, стараюсь обращаться к людям успешным, многие годы работающим в социологии и много сделавшим в своей области. Пока я интервьюировал лишь тех, кого давно знаю, с кем меня связывают давние дружеские связи. Во всех опубликованных интервью я обращаюсь к моим собеседникам на «ты», и это для меня крайне важно. И для читателя это определенный знак доверительности, открытости в общении. В ближайшее время будут завершены интервью с респондентами, с которыми я не настолько хорошо лично знаком, но в любом случае это люди, известные в нашем профессиональном сообществе.

Второй критерий – «технологический», наличие у человека электронной почты и умение ею пользоваться. Конечно, данный критерий лишает меня возможности поговорить с рядом интересных специалистов, но я не могу ориентироваться на проведение личных интервью. К тому существует ряд преимуществ электронного интервьюирования над традиционным – «под диктофон».

Большинство людей, к которым я обращаюсь, положительно относится к моей затее. Есть и отказы, их причины, как правило, – загруженность текущей работой или трудности в использовании электронной почты. Отношусь к этому спокойно. Во-первых, к большинству из этих людей я всегда могу обратиться снова. Во-вторых, я не ставлю перед собою задачу сбора большого массива биографий, максимум 20–25. Ведь поговорить с коллегами – лишь часть задуманной работы, предстоит еще проанализировать интервью и что-то сказать о судьбах российских социологов. В-третьих, я в принципе не могу одновременно вести большое число интервью, один из принципов моей работы – их быстрая публикация. Илле делает почти невозможное: уже более года в каждом выпуске «Телескопа» не менее двух печатных листов предоставлено моей исторической рубрике. Но оказывается, и этого мало. У меня есть договоренность с «Социологическим журналом» о публикации у них интервью, ищу и другие возможности, например, онлайновые публикации.

И в чем научная цель этой кропотливой собирательской работы? Можно ли сказать, что это попытка по-новому заниматься социологией социологии?

Не замахиваюсь на принципиально новое для социологии социологии, все проще и конкретнее. Полагаю, что все историки российской социологии пишут главы одной очень важной и объемной книги о прошлом нашей науки, развивавшейся в моменты «социотрясений», не прекращавшихся в России/СССР на протяжении прошлого века. Если смогу написать хотя бы один параграф этого коллективного фолианта, то буду считать, что не зря работал.

В социологии мне наиболее интересны методы познания и сам исследователь

Социологами рождаются или ими становятся? Социология – это призвание? профессия? способ мышления? взгляд на мир и общество?

Если не социологом (это относительно новая профессия), то социальным мыслителем, обществоведом надо родиться, тогда при благополучном стечении обстоятельств из человека может получиться сильный специалист. Говоря о рождении, я имею в виду раннюю социализацию. Одних с детства интересует механика мироздания, других – притягивает к себе механика общества, третьих – механика автомобиля.

Я не готовил себя к исследованию общества. В школьные, студенческие годы не участвовал во «внекухонных», «внезастольных» обсуждениях социальных, общественных проблем. Не помню, чтобы я искал какие-либо книги обществоведческой направленности или с нетерпением ожидал свежую газету, хотя художественную литературу, а позже – специальную читал активно и целеустремленно. Обучаясь в университете свыше восьми лет математике – студенческие годы и аспирантура – я интересовался разными областями этой науки и разными направлениями применения математической статистики. Многое читал по общим проблемам кибернетики, биологии и генетики, меня интересовали некоторые вопросы физики, а также ее истории и философии, начинал знакомиться с основами психологии, но ни обществоведение, ни вопросы текущей политики в стране меня не занимали. Это явно не было моим.

Скажу однозначно, для меня социология – не призвание. Но некоторые направления социологии постепенно стали сферами моей профессиональной деятельности. А сегодня социология, естественно, задает и мой взгляд на мир и общество.

По каким основаниям ты считаешь себя социологом?

Сначала отвечу несколько метафорически. Много лет назад Батыгин говорил, что собственно социологические исследования включают лишь разработку методологии этой науки и написание ее истории. Все остальное – применение положений и методов социологии. Исходя из сказанного, я, конечно же, социолог, ибо долгие годы занимался анализом методолого-методических проблем этой науки, а в последнее время – ее историей.

От социологии ждут ответы на вопросы об устройстве и функционировании общества, но, чтобы найти эти ответы, социология должна обладать необходимым познавательным инструментарием и осознавать себя в качестве развивающейся и имеющей перспективу науки. Последнее возможно, если наука обладает прошлым, традициями, а ученые, работающие в ней, знают и ценят сделанное предыдущими поколениями. Мною опубликовано определенное количество работ, в которых анализируется отношение людей к социальным проблемам, но прежде всего круг моих научных интересов на протяжении почти четырех десятилетий включал различные инструментальные, методические проблемы, а в самые последние годы – комплекс историко-науковедческих вопросов. Думаю, что сказанное позволяет мне самому числить себя по социологическому цеху.

Как уживаются, ладят Докторов-социолог и Докторов-человек?

Суть этого вопроса я вижу в том, чтобы попытаться оценить, как во мне соотносится профессиональное и личностное. Если совсем кратко, то с трудом, но пока уживаются. Серьезных конфликтов нет. Если более развернуто, то надо говорить об их взаимовлиянии, о длительном и явно не завершившемся процессе. Я долго, уже работая в должности социолога, считал себя математиком-прикладником, обрабатывавшим социологическую информацию. Но к концу семидесятых начал осознавать себя частью социологического сообщества. И это чувство, видимо, настолько во мне окрепло, что в Америке, когда все прошлось начинать заново и рассматривался вариант возвращения в математику (например, работа программистом), я постарался снова встать на социологическую тропу. Сейчас я вижу, как мои интервью с российскими коллегами не оставляют меня «холодным», они многое меняют во мне самом.

Ты не любитель «высоких» тем, потому спрошу о более привычных вещах – о природе, специфике твоих интересов к теории, методологии и методам в процессе социологической деятельности. Чему ты отдавал предпочтение, конструируя самого себя как исследователя (теоретика, методолога, эмпирика)?

Я сам до конца этого не знаю. В отличие от тебя, Грушина, Здравомыслова, Ядова, большинства моих ровесников и младших по возрасту коллег я всегда шел от метода, а не от социальной проблемы. Мне повезло в том, что я сотрудничал с людьми, которым верил в профессиональном и гражданском отношении, и мне не надо было ломать себя; надо было просто честно помогать им. Меня долго удивляло то, что с помощью математики и жестких методов (опрос) можно получить что-то вменяемое, интерпретируемое о мире социальных отношений.

Все началось с бесед с ленинградским психологом Иосифом Марковичем Палеем, когда вдруг (для меня) обнаружилось, что факторный анализ, то есть некая трансформация корреляционной матрицы, позволяет строить содержательные модели психологических явлений. Тогда я был студентом 3–4 курса и смотрел на математику как на аксиоматическую науку, выводы которой имели жесткое логическое обоснование. Мне долго не верилось в интерпретируемость математических схем. Происходило это еще и потому, что я не знал истории возникновения факторного анализа, видел в нем лишь итог «механического» перенесения математических методов в психологию личности. Я не задумывался о возникновении базовой идеи корреляционного анализа, и рассматривал коэффициент корреляции как некий математический конструкт, обладавший определенными формальными свойствами. Но когда я узнал, что корреляционный и факторный анализ возникли как продолжение дарвиновских воззрений на изменчивость живых организмов, и обнаружил, что создателями этих математических технологий были Гальтон, Пирсон и Спирмен – люди, решавшие реальные биолого-психологические проблемы, я поверил в интерпретируемость результатов математической обработки эмпирической информации. Этот вывод имел для меня расширительное значение, он не замыкался на методологии факторного анализа.

Затем мне открылась проблематика ложной (s purious ) корреляции, корни которой восходят (или нисходят?) к опытам Менделя и в разработке которой участвовали классики генетики. Я и сейчас помню огромное интеллектуальное наслаждение, полученное при чтении тех довольно сложных математико-биологических текстов. Тогда же я начал открывать для себя философию и историю математики: ее развитие от понятия числа до абстрактных философских рассуждений о различных геометриях.

Я не очень рефлектировал по поводу того, что скрывалось за цифрами, которые мы получали в зондажах мнений ленинградцев, проводившихся в 1970-х годах: общественное мнение или иная фракция массового сознания. Мое позитивистское сознание удовлетворялось тем, что в цифрах, которые я приносил в начале моей социологической карьеры Здравомыслову, а позже – тебе, вы находили смысл, повод подумать, увидеть нечто знакомое и новое. Для меня то, что обнаруживалось, было общественным мнением, и я долго не мог понять до конца слов Игоря Семеновича Кона: «Борисы, что вы измеряете? Ведь общественного мнения нет».

Я думаю, что все дальнейшее, что мною делалось: попытка разобраться в природе надежности социологического измерения; стремление к обоснованию метрологического подхода к трактовке этой проблематики; эксперименты с технологией почтового опроса; поиски типологии социологических вопросов, а потом – опросов общественного мнения; наконец, работы по многомерной типологии разных срезов общественного сознания –было вызвано стремлением найти ответы на вопросы о феноменологии эмпирических методов. Что-то помогло мне сохранить то радостное ощущение, которое я испытал впервые при обнаружении интерпретируемости математических построений.

Каждый социолог в процессе своих поисков открывает нечто для себя и для других. Скажи, пожалуйста, твои открытия уже позади, или ты к ним еще движешься?

Для себя – точно нет, историко-науковедческие проекты, которыми я занимаюсь: американский и российский еще лишь набирают силу. Иногда я чувствую дикую усталость, тащить все одному безумно тяжело. Однако когда мне открывается что-то новое, усталость отступает, я вновь начинаю сезон охоты и через какое-то время вижу предмет своего анализа иначе, глубже и с еще большим числом проблем, чем виделось раньше. Меняется моя оценка сделанного, и меняюсь я сам.

Для других? Пусть другие и скажут. Я смотрю на развитие науки как на процесс, в ходе которого каждый честно работающий человек что-то в нее (науку) привносит. Но что? Проясняется лишь много позже. В начале 1980-х я сформулировал некую теоретико-эмпирическую конструкцию, названную метрологической картой общественного мнения. Иногда мне кажется, что эта штука пригодится в будущем.

Ниже я расскажу о моей «гэллапиаде»; полагаю, что она не только для российских ученых, но для всего полстерского сообщества открывает много забытых имен и объемно представляет начало истории опросов общественного мнения. Мне показалось оправданным ввести понятие пост-гэллаповских технологий изучения общественного мнения; вдруг я не ошибся? Думаю, мне удалось найти новый жанр в подаче истории социологии. Его характеристики – сплав научности и занимательности; я не считаю историю науки скучным делом и хотел бы, чтобы ею многие интересовались. Приятно удивлен, но мои тексты, размещенные в Интернете, передираются «по-черному», иногда с сохранением авторства, иногда – без. Нередко получаю электронные письма от не знакомых мне людей... им интересно читать про тех, о ком я пишу, и нравится, как пишу.

Прыжок в историю

Сначала ты увлекся математикой и психологией, а позже – социологией. Почему остановил свой выбор на последней, какие отношения сохранил с предшествующими «влюбленностями»?

В духе твоего вопроса отвечу: «С любимыми не расставайтесь...», а теперь поясню сказанное.

Если математику понимать как язык для формулировки определенного рода проблем и поиска их решения, то я давно отошел от нее. Тем не менее я не только без дрожи, но с радостью читаю статьи по выборочному анализу, по методам типологии и по ряду других направлений социологии, пронизанных математикой.

В самом начале 90-х я пару лет сотрудничал с International Institute for Social Change, несколько десятилетий наблюдавшим (и продолжающим наблюдать) социокультурные изменения в значительном числе европейских государств и ряде стран других континентов. Важнейшим элементом этого мониторинга является продуктивный метод типологии стран, синтезирующий в себе факторный анализ и многомерное шкалирование. То обстоятельство, что я понимал мельчайшие детали этого метода, дало мне возможность участвовать в проекте и сделать статью о месте России в социокультурном пространстве Европы [5], на которую было довольно много ссылок. Я не забыл ряда разделов высшей математики и уже здесь, в Америке, думая о смене профессии, сдал достаточно сложный экзамен, включавший вопросы аналитической геометрии, дифференциального и интегрального анализа.

Труднее с отношением к психологии, ведь мой интерес распространялся на достаточно узкую предметную область этой науки (в какой мере математические методы позволяют описывать, понимать совокупные свойства личности), и, прекратив контакты с психологами, я фактически «депрофессионализировался». Вместе с тем, перефразируя одну немецкую поговорку, скажу: «Что выучит Гансик, то знает Ганс». Время, затраченное на чтение специальных работ по психологии личности и творчества, не пропало. Значит, то была подготовка к нынешним биографическим исследованиям.

Итак, твои сегодняшние исторические работы – это развитие старых научных интересов в области психологии. А какое отношение к ним имеют твои методические исследования?

Мои исследования по истории выборочного опроса возникли не сами по себе, но в процессе поиска аргументов в защиту этого метода изучения общественного мнения. Когда я вернулся из поездки в Россию в январе 2000 года, меня стали расспрашивать о прогнозах предстоявших в том году президентских выборов. Я рассказывал о результатах ВЦИОМа, ФОМа, но мои собеседники, бывшие советские граждане, сомневались в том, что итоги избирательных кампаний возможно прогнозировать по опросам с небольшими выборками. Чтобы усилить свою позицию, я пошел в библиотеку и выписал таблицу с прогнозами Джорджа Гэллапа, начиная с 1936 года. Затем написал небольшую заметку о его опыте и опубликовал ее в русских газетах Сан-Франциско и Филадельфии. До этого я, естественно, читал некоторые работы Гэллапа, но ничего не знал о нем как об ученом и человеке. В ноябре 2001 года должно было исполниться 100 лет со дня рождения Гэллапа, и потому я решил написать биографическую статью о нем. Постепенно собственно историко-методическая работа – анализ становления современной технологии опросов общественного мнения – переросла в историко-науковедческую и биографическую. Меня начало интересовать не только сделанное Гэллапом, но и процесс его творчества.

Изучение творчества Гэллапа заставило меня познакомиться с общими приемами историко-биографических поисков, и через несколько лет приобретенный опыт помог мне начать исследование судеб российских социологов. Биографические исследования носят комплексный характер: в них есть элементы по-настоящему захватывающих исторических поисков, в них присутствуют черты изысканий в области психологии личности, они предъявляют особые требования к языку изложения. Именно поэтому наиболее глубокие и содержательные биографии ученых созданы историками, психологами и литераторами. По ходу дела мне многое пришлось осваивать, но все же исходным импульсом моих биографических штудий были задачи, касающиеся методики социологических исследований.

Как в этих исторических исследованиях ты проводишь границу между прошлым и настоящим?

Если кратко, то эта граница – постоянно меняется, и при приближении к ней она каким-то образом извещает меня о себе.

Еще в начале 2005 года я для себя как-то противопоставлял, разделял изучение судеб американских и российских социологов. Отчасти это происходило потому, что в России я изучаю моих современников, лично знакомых людей, а в Америке – фокус исследований сконцентрирован на судьбах тех, чей наиболее активный период творчества протекал в 20–50-е годы прошлого столетия. Ни одного из них я, к сожалению, не знал лично. Однако прошедший год убедил меня в условности жесткого членения времени и пространства при изучении биографий людей, которых, по большому счету, следует считать современниками и коллегами. Хэдли Кэнтрил – один из американских основоположников изучения общественного мнения – был в Москве, где компетентные товарищи ему объяснили, что партия и без опросов все знает об интересах и чаяниях народа. Только «железный занавес» не позволил Грушину встретиться с отцами-основателями, а в твоих воспоминаниях о Гэллапе отмечается, что мэтр был готов к сотрудничеству с советскими аналитиками общественного мнения. Недавно я узнал, что и Геннадий Васильевич Осипов встречался с Гэллапом в 70-х годах.

Помню свои сомнения по поводу названия первой статьи о Гэллапе, шесть лет назад опубликованной в «Телескопе» [6] – «Дж. Гэллап – наш современник», ведь она писалась в связи с приближавшимся столетием со дня рождения ученого; я специально искал аргументы в обоснование подобной трактовки гэллаповского наследия. Не знаю, убедил ли я читателей в оправданности такого видения наследия Гэллапа, но мне оно показалось обоснованным. Во всяком случае, перебирая множество вариантов, я все же использовал это название и для моей первой небольшой книжки о Гэллапе, вышедшей в Тюмени в 2001 году [7]. Проблема соотношения настоящего и прошлого в историческом исследовании продолжает интересовать меня и сейчас. Во всяком случае, монография об американских пионерах изучения общественного мнения, вышедшая в этом году, открывается параграфом «Историческая книга о современниках» [8].

Занятия историей выработали у меня новое отношение к времени: все детерминируется пониманием настоящего. Я убежден, что нет «гладкого», «гомогенного», «постоянного» настоящего. Настоящее видится мне как огромное пятно неправильной и постоянно меняющейся конфигурации. У США – непрерывная история, ее не переписывали при смене генеральных секретарей КПСС, и потому прошлое в изучении общественного мнения в этой стране нужно начинать издалека. Мой отсчет времени идет с ранней формы американской демократии – «городского собрания Новой Англии». А вот работы земских статистиков или «Тенишевский проект» [9] слабо повлияли на развитие советской социологии. Потому для США «городское собрание Новой Англии» – это часть настоящего, а для России опыты земских статистиков – достойное внимания прошлое.

Когда я узнал, что Гэллап – американец в десятом поколении, я застыл как гончая, чувствующая близость зайца или лисицы и испытывающая радость предстоящей погони. Для меня настоящее «растянулось» на десять поколений.

Настоящее должно быть «толстым», многогранным, плотным, потому при анализе, скажем, событий 1930–1960-х годов я стараюсь вводить в свой рассказ как можно большее число акторов – и тех, кто жил, действовал в то время, и тех, кого уже не было в живых. Тем самым я расширяю, утолщаю настоящее. Раньше мне было сложно обосновать свое понимание «геометрии» настоящего, но постепенно видение прошлого стало более четким, и оно стало основополагающим для меня при написании указанных выше книг по истории опросной технологии.

Одна из проблем биографического анализа – «личность и поколение». Как ты ее прокомментируешь?

Очень давно я обстоятельно изучал литературу о научных сетях, это было хобби, любопытство, а вот – пригодилось.

Мне повезло, изучение творчества Гэллапа и процесса становления опросной технологии сразу подвело меня к необходимости изучения обширнейшей коммуникационной сети. Сначала я понял, что раскрытие истории опросных методов невозможно без анализа судеб их создателей, но вскоре стало очевидным, что этого мало. Гэллап, а также трое других «отцов-основателей» практики регулярного зондирования мнений американцев – Арчибальд Кроссли, Хэдли Кэнтрил и Элмо Роупер – поддерживали друг с другом добрые отношения. По роду своей деятельности каждый из них общался с огромным количеством людей: коллеги по зарождавшемуся сообществу полстеров, университетские ученые, исследователи рынка, политики самого высокого уровня, ведущие журналисты и издатели, представители крупного бизнеса и лидеры рекламной индустрии. Главные герои моей исторической работы были ровесниками, но среди тех, с кем они контактировали, были люди старше их и младше. Однако в широком плане все они принадлежат к одному поколению; вместе они заложили основы технологии изучения общественного мнения и, более широко, определили место этих исследований в политической культуре Америки.

Но и этого оказалось мало для понимания природы коммуникационных сетей и решения одной из моих главных поисковых задач – определения того, как возникла опросная технология. Так, Гэллап, Кэнтрил и ряд их коллег в своих воззрениях на эмпирические методы и в своем понимании природы психологических процессов использовали теоретические и инструментальные достижения первых поколений американских психологов, многое перенявших у немецких классиков психофизиологии и английских биометриков. Таким образом, именно движение по линиям коммуникационных сетей является одним из наиболее эффективных приемов утолщения настоящего.

Понимание необходимости изучения личности исследователя, его внутри- и межпоколенной коммуникации, возникшее при анализе американской истории, стало важным моментом в разработке программы интервьюирования моих российских коллег. Проведенные «электронные беседы» намечают ряд коммуникационных сетей, характерных для этого сообщества, и позволяют оценить «толщину» настоящего российской социологии. Предварительный анализ материалов опубликованных и завершающихся интервью дает право предполагать, что эти сети – достаточно бедные, а слой настоящего – по историческим меркам – тонкий.

Как ты объяснишь свой крен в сторону истории социологии, не важно, советской или американской?

Занятия историей становления опросной технологии позволили мне синтезировать многие аспекты своего многолетнего исследовательского опыта. Давно, когда ты еще только задумывал делать свою книгу по истории советской социологии и опрашивал экспертов, я писал тебе, что историей прежде всего должны заниматься люди, на собственном опыте познавшие, как формируется социологическое знание. Поскольку я занимался выборкой и методами сбора информации, участвовал в поисках формулировок вопросов, сам подготовил и провел множество зондажей... постольку у меня есть не только «книжные» знания всех тех проблем, которые стояли перед отцами-основателями и которые решались ими, но я многое «чувствую пальцами». Знание их биографий и их работ, знакомство (по переписке) с людьми, которые были с ними знакомы, в какой-то момент позволили мне начать «обсуждать» с моими героями многие профессиональные вопросы. Я как бы веду с ними диалог, и потому занятия историей доставляют мне огромную радость.

В 2004 году я читал лекции в Российском университете дружбы народов на курсах для преподавателей, многие были с докторскими и кандидатскими степенями. В одной из лекций я говорил о моем отношении к моим героям и сказал, что, когда предо мною на столе лежат рядом книги давно умерших людей, которые в жизни были друзьями, я чувствую поток тепла от этих книг. Знаешь, тишина возникла в аудитории, ну, видимо, думали, «крыша поехала»... но после лекции ко мне подошла Ульяна Алексеевана Винокурова, профессор социологии из Якутии, выпускница Ленинградского психфака. Она сказала мне, что мои наблюдения соответствуют традиционной этике и философии якутов. По ее мнению, души людей, о которых я пишу, предохраняют меня от совсем уж больших ошибок. Действительно, иногда я вынужден что-то писать в гипотетическом плане, но потом нахожу документы, подтверждающие мои гипотезы. Такое было уже несколько раз.

В рецензии на мою книгу «Первопроходцы мира мнений» [10] Дмитрий Михайлович Рогозин написал, что характер книги (то есть то, как я «бурю» прошлое) может стать предметом самостоятельного науковедческого рассмотрения и пособием по реконструкции не только логических схем и интерпретаций, но и эмоциональной компоненты научного поиска. Мне приятно, что он обратил внимание на стиль моего подхода к постижению прошлого, хотя я этот стиль не манифестировал.

В историко-биографических исследованиях многое зависит не только от материалов, на которых авторы исторических портретов строят свои выводы, но и от установок этих авторов по отношению к их героям. Опять же, где проходит граница между объективностью и субъективностью?

На мой взгляд, при создании биографий – пусть это звучит парадоксально – пристрастность является основой объективности, она «первее». Без пристрастности нет внутреннего импульса к поиску, а уважение к тому, о ком пишешь, не позволит идти против фактов. Рационализм – это часть технологии биографического метода.

Деятельность людей, добившихся выдающихся результатов, внесших значительный вклад в культуру человечества, как правило, многогранна, их жизнь редко развивается монотонно. При описании их жизненного пути приходится что-то выбирать и ярко высвечивать, а что-то оставлять в тени; уже поэтому такие повествования субъективны. Субъективны они и потому, что исследователь всегда неравнодушен к своим героям, и не надо скрывать пристрастность, только она способна сделать выводы биографа основательными и справедливыми. Есть «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, есть «смуглый отрок» Ахматовой, есть Пушкин Андронникова, Вересаева, Гершензона, Лотмана, Модзалевского, Цявловского, Эйдельмана... и это воспринимается нормально. И я – пристрастен. Я пишу о Гэллапе и других моих героях так, как не напишут другие, в частности – американские авторы. Я излагаю свое понимание истории и поведения, свое видение жизни личности.

Но вообще природа историко-биографических исследований крайне сложна. Я стараюсь осмыслить свою работу, перечитываю книги наиболее близких мне российских «научных портретистов» Д.С. Данина, А.П. Зубова, Б.Г. Кузнецова, В.П. Манфреда М.Г. Ярошевского и др., читаю американскую литературу. Надеюсь, придет время, и я смогу для начала сам себе четче ответить на вопросы по методологии биографических поисков.

«Гэллапиада»

Гэллапа ты «зацепил» случайно; но ведь можно было написать статью и переключиться на другую тему. Однако ты погрузился в эту... почему?

Пожалуй, тема Гэллапа для меня сейчас самая интересная, я готов о ней говорить когда угодно и сколько угодно... ну, городской сумасшедший... Почему погрузился? Так карты легли, так звезды встали... существовали внешние и внутренние причины. Главная: в нашей семье сложились такие обстоятельства, что я должен был быть постоянно дома, я не мог ни искать работу в других штатах, ни соглашаться на лекции в России. К тому же я не видел предложения, которое могло бы занять меня на несколько лет, но понимал, что размениваться на мелкие, краткосрочные проекты не имею права.

Я не сидел, подперев голову кулаком, и не думал о том, чтобы такое сотворить... но чтение ряда исторических книг, ознакомление с биографическими словарями, «ползание» по Интернету показывало, что, несмотря на известность Гэллапа, ничего серьезного, обстоятельного – в моем понимании – о нем написано не было. Мне сразу стало ясно, что Гэллап – сложная личность и многогранный ученый, но как личность он не исследовался вообще, а его творчество департаментализировалось. Для одних он был журналистом, для других – исследователем прессы и рекламы, для третьих – отцом изучения общественного мнения.

Кроме того, сам процесс становления выборочной технологии предстает в постепенно открывавшихся мне работах – а их совсем немного – весьма схематично. Он трактуется как механическое перенесение опросной технологии, использовавшейся в маркетинговых исследованиях, в область электоральных зондажей и проблемных опросов общественного мнения.

Отмечу еще две слабости в существующих описаниях истории и предыстории опросов. Во-первых, даже при суммировании, обобщении наиболее серьезных исследований в этой области у меня не складывалось целостной картины возникновения опросной технологии, скорее виделся холст с отдельными монохроматическими пятнами на нем. Во-вторых, эта картина смотрелась как интерьерная, на ней было мало фигур, и они выглядели статичными, схематичными. В целом, панно не напоминало даже известной репинской картины «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года».

Безусловно, если бы в тот момент я находился в круговерти опросов и постоянно ощущал приближение дня сдачи очередного отчета, то не обратил бы внимания на бедность, лоскутность изображения прошлого, но я был свободен от подобной текучки.

Чем ты объяснишь недостаток внимания американских специалистов к обсуждаемой нами сейчас теме?

Главная причина – объективная, это «врожденная дальнозоркость» истории как науки. Я не имею в виду именно американских специалистов. Художнику, пишущему большое полотно, нужно отходить от мольберта, чтобы воспринять картину целиком, историку необходима временная дистанция, чтобы увидеть интересующий его процесс в своего рода успокоившемся, хотя бы слегка «остывшем» состоянии. Регулярные опросы общественного мнения в Америке начались в средине 1930-х годов, то есть по меркам истории совсем недавно. Кэнтрил умер в 1969 году, Роупер – в 1971-м, Гэллап – в 1984-м и Кроссли – в 1985 году; и хотя сделанное ими высоко оценивалось уже в 1950–1960-х годах, скорее всего «нормальный» историк еще несколько лет назад чувствовал бы некоторую скованность при анализе наследия этих исследователей. Приведу примеры, на мой взгляд, отчетливо иллюстрирующие сказанное.

До того, как Гэллап, Кроссли и Роупер приступили к электоральным опросам, а это было в 1936 году, в штабе Демократической партии работал Эмиль Хурья [10], который был старше их на десяток лет; своими исследованиями мнений избирателей он помог победить демократам на выборах 1930 года и Франклину Рузвельту – стать президентом в 1932 году. Хурью называли «секретным оружием» демократов и вашингтонским оракулом, он внес заметный вклад в изучение истории и методологии соломенных опросов и консультировал Гэллапа по вопросам выборочного анализа. Однако к концу XX века имя Хурьи фактически оказалось забытым, и лишь вышедшая в 2002 году книга историка политики профессора Мелвина Холли «переместила» Хурью из прошлого в настоящее.

В истории американской рекламы есть две легендарные фигуры: Альберт Ласкер [11] и Брюс Бартон [12]; своей деятельностью они не только прочертили магистральные направления развития этой индустрии и особенности движения американского потребительского рынка, но активно формировали современный образ жизни населения страны. Однако до самого последнего времени лишь немногие историки рекламы и политологи знали, что два этих рекламиста заложили основы политического пиара и практику взаимодействия американского политического истеблишмента с электоратом, более широко – общественным мнением населения. Причем делали это, отталкиваясь от своего понимания механизмов влияния рекламы на сознание людей и базируясь на своих представлениях, социологических по сути, о поведении населения в потоках массовой информации. Тогда это были пресса и начинавшее свою жизнь радио.

По итогам выборов 1920 года республиканский кандидат Уоррен Хардинг стал президентом страны и Кальвин Кулидж – вице-президентом. Избирательную кампанию первого разрабатывал Ласкер, второго – Бартон. Через четыре года Бартон помог выиграть президентскую кампанию Кулиджу, а еще четырьмя годами позже – Герберту Гуверу. Но лишь в этом тысячелетии вышли первые книги, в которых целенаправленно анализируется деятельность Ласкера и Бартона в качестве политических консультантов.

Кажется, я вовремя оказался в правильном месте: сейчас происходит научное освоение тематики, непосредственно включающей вопросы изучения политических установок американцев и проникновения информации о нем во властные структуры и общественное сознание. Несомненно, работы в архивах республиканцев и демократов откроют очень многое в предыстории исследований общественного мнения.

Итак, дальнозоркость истории, что еще?

Отмечу излишнюю департаментализацию науки, следствием которой является узость представлений исследователей о предмете разрабатываемого ими научного направления. Во-первых, давят традиции. Во-вторых, специалист часто судит о границах научного направления, в котором он работает, исходя из своих непосредственных наблюдений. Он «забывает» о том, что, возможно, всего несколько десятилетий назад его области деятельности вообще не существовало. В-третьих, есть множество стереотипов, осложняющих историко-науковедческие разработки, в частности, тяжело анализировать

то, что в равной степени относится к прошлому ряда наук. Так, в блистательном культурологическом исследовании Стивена Фокса об американской рекламе и ее создателях политическая реклама Ласкера и Бартона лишь упоминается; что вполне естественно для всего замысла книги. Или Дэвид Мур, известный полстер и автор одной из наиболее обстоятельных работ о становлении опросов общественного мнения, лишь обозначает тот факт, что Гэллапом, Кроссли и Роупером было многое сделано в области изучения рынка.

Я не принадлежу к ни к каким из американских школ историко-методологических исследований, потому свободен от существующие в них традициях; я не вижу межпредметных границ. На мой взгляд, подлинный прорыв в понимании социальных и инструментальных составляющих прошлого в изучении общественного мнения произойдет тогда, когда им займутся профессиональные историки и науковеды и будут вести свои разработки в междисциплинарной парадигматике.

Итак, ты вошел в эту воду... каким стилем ты поплыл?

Главное, не было страха воды... в начале 1970-х, когда я еще работал в Ленинградской высшей партийной школе, меня заинтересовало творчество Карла Пирсона, философа, математика и биометрика. Я многое прочитал о нем, получил микрофильмы его работ и продумывал план статьи на эту тему. Однако реализовать эту затею так и не пришлось. Собираясь в Америку, я выбросил несколько толстых папок конспектов и большую коробку микрофильмов, но некий опыт сбора и анализа историко-биографического материала у меня сохранился.

Хорошо, что я не представлял, в какую объемную и сложную тему я входил, иначе, может быть, и не рискнул бы ей заняться. Я понимал, что возникнут трудности информационного характера, ведь нельзя серьезно работать над биографией кого-либо, ориентируясь лишь на опубликованное. Но опыт научной работы подсказывал, что поиск новых фактов о Гэллапе (тогда я думал только о нем) и о развитии опросной технологии – это лишь часть дела, ощущалась необходимость синтетической методологии изучения творчества ученого и предмета, который он развивал. Мне были знакомы работы российских социологов о творчестве П. Сорокина, М. Ковалевского, М. Вебера, П. Лазарсфельда, Г. Зиммеля, но в них не было того, что мне было нужно. Эти работы сфокусированы на изучении творчества социологов-теоретиков и на анализе трансформации одних социальных идей в другие. Я изучаю научную, аналитическую деятельность иного рода. Гэллап и другие мои герои в первую очередь интересовались не углублением социальных теорий, а поиском эмпирических методов изучения социума. Это была не среда академической, университетской науки, но мир прикладных исследований, близкий к бизнесу и политике.

Помощь пришла из далекого, казалось, быльем заросшего, прошлого. Мне припомнился краткий разговор с выдающимся советским психологом Борисом Герасимовичем Ананьевым по поводу моей кандидатской диссертации. Более трех десятилетий назад он рекомендовал мне трактовать факторный анализ как результат миграции научных методов. Вряд ли я в то время мог серьезно понять, что Ананьев имел в виду, но все же на завершающей фазе работы над текстом попытался описать многомерный факторный анализ как синтез решения проблем, возникавших в биологии, психологии и математической статистике, и показать, что этот метод есть итог творчества специалистов разных научных направлений. Читая первые материалы о Гэллапе, я увидел, что технология проведения опросов общественного мнения отражает опыт первоклассных ученых, работавших в разных направлениях науки, и понял, что пришло время воспользоваться советом Ананьева.

Второе: оказалось, что эйнштейновские критерии «внутреннего совершенства» и «внешнего оправдания», которые я учитывал в своих метрологических построениях, полезны и при изучении импульсов, пружин развития технологии изучения общественного мнения. Первый из этих критериев подчеркивает целостность, внутреннюю обоснованность теории, второй – указывает на то, что теория должна согласовываться с опытом. Моему знакомству с этими критериями и пониманию их ценности я, прежде всего, обязан неформальным беседам с известным историком науки Борисом Григорьевичем Кузнецовым, автором книг об Эйнштейне, Ньютоне, Галилее, Бруно и о становлении современной научной картины мира. Прошло двадцать лет после окончания этих бесед, но я помню их дух и содержание.

Сформулировав для себя общие принципы историко-науковедческих поисков, я начал активно копать в разных направлениях. Одновременно приходилось осваивать в буквальном смысле азы истории и культуры Америки.

Не пришло ли время подвести хотя бы первые итоги работы над «гэллапиадой»?

В течение пятилетки, в значительной степени отданной историческому и методологическому анализу зарождения и развития опросной технологии изучения общественного мнения, мне удалось продвинуться в понимании этой темы. Я дошел до самых истоков этого процесса – возникновения американского института демократии и президентских выборов. Рассмотрел более чем столетнюю историю соломенных опросов, выявил корни опросных методов и узнал, как и кем они были перенесены в маркетинговые исследования. Установил связь возникновения опросов общественного мнения с развитием американской журналистики и детально «прозвонил» многие участки истории современных гэллаповских методов измерения установок. В самое последнее время прошлое заставило меня заглянуть и в будущее; так возникла идея движения от гэллаповских технологий к тому, что я называю пост-гэллаповскими.

Я начал с изучения работ Гэллапа, чтения многочисленных интервью с ним, и мне удалось найти очертания весьма обширной коммуникационной сети, в которой он был одной из центральных фигур. В процессе работы оказалось возможным нарисовать портреты не только отцов-основателей практики регулярного изучения общественного мнения, но и большого числа менее известных участников этого значимого для культуры ХХ века политического и научного феномена.

Итоги проведенных исследований представлены в десятках статей, опубликованных в «Телескопе», ряде московских научных журналов и в прессе, а также в двух книгах. [8, 10].

Мне всегда везло на встречи с интересными людьми

В виртуальном «Театре драмы и социологии» ты играешь главную роль в пьесе «Жизнь Бориса Докторова». Вообрази себя среди участников твоей социологической «драмы»: «начальников», «учителей», «коллег», «учеников», «оппонентов»… Что можно сказать о людях каждого из названных амплуа применительно к твоей жизни в социологии? Кто на тебя оказал наибольшее влияние, кем ты дорожишь и по сей день, сверяя по нему время и путь?

Спасибо, вопрос очень нужный. Замечу лишь, что названный тобою «Театр драмы и социологии» не виртуальный, а самый что ни есть реальный. Мне повезло на встречи с интересными людьми, и именно через такие встречи мне проще всего рассказать о своей жизни.

Мы с сестрой родились в Ленинграде за две недели до начала войны. В конце сентября мама отправилась с нами в эвакуацию, в Новосибирск. Вернулись мы ровно в день Победы. Мой отец, Докторов Зусман Львович, окончил в Ленинграде Академию художеств, был художником и редактором книг по искусству. Он умер в 1949 году. Мать, Пушинская Александра Сауловна, имела искусствоведческое и библиотечное образование и многие годы работала сначала в библиотеке Академии художеств, в позже – в Театральной библиотеке. Как и многие семьи после войны, жили мы очень скромно.

Мама привила мне вкус к чтению достойной литературы, к серьезному изобразительному искусству и к драматическому театру. Я многое прочел в школьные годы и видел ряд лучших для того времени спектаклей. Мне это очень многое дало, но не в плане выбора профессии; я вообще не помню, чтобы я обсуждал с мамой эту тему.

Учился я всегда хорошо, ровно, и лишь в старших классах начал отдавать предпочтение математике. И хотя мало что о ней знал, после окончания школы, это был 1959 год, я решил получить математическое образование. Вполне возможно, что моя профессиональная жизнь сложилась бы иначе, чем это произошло в действительности; многое определил случай.

Ряд лет мама сдавала меньшую из наших двух небольших комнат в коммуналке двум студенткам. Летом, когда я оканчивал школу и уже думал о поступлении в Университет, к одной из них приехал из Москвы ее будущий муж, выпускник МГУ, физик-ядерщик. Было жарко, и мы с ним поехали купаться на Ржевку, тогда это был пригород Ленинграда. Трамваем добирались долго, возможно, около часа в одну сторону... По дороге этот молодой физик рассказал мне о двух книгах. Первая – «Что такое жизнь с точки зрения физики», написанная Эрвином Шредингером, выдающимся физиком XX века. Вторая книга – «Эварист Галуа. Избранник богов», ее автор – физик Леопольд Инфельд, работавший с Эйнштейном. Поступив на математико-механический факультет, я отыскал в библиотеке эти книги и в течение ряда лет многократно их перечитывал.

Книга Шредингера, физическое введение в генетику, определила мой интерес к прикладной математике, биологии и наукам о человеке. И еще – она познакомила меня с позитивизмом, это была вообще моя первая встреча с философией. Вторая книга – о гениальном математике Галуа, погибшем на дуэли в 21 год. Несколько страниц, написанных им за пару дней до гибели, содержали основы теории групп, раздела математики, без которого не было бы современной физики. Возможно, эта книга стимулировала мой интерес к изучению творчества ученых, к истории науки. Хотя к тому времени я прочел много книг из серии «Жизнь замечательных людей».

Тебе было интересно учиться, у вас были сильные преподаватели?

Да, с первого дня и до последнего. Матмех с его суперспециалистами научил меня работать и привил основы этики «производственных» отношений. Тогда там царил дух взаимоуважения преподавателей и студентов. Я вышел с факультета без боязни общения со старшими, без трепета, часто сопровождающего отношения «студент–профессор».

Мне посчастливилось учиться в высокоинтеллектуальной среде. Базовые предметы нам читали авторы классических учебников, специалисты, имена которых навсегда закреплены за доказанными ими теоремами и предложенными методами. В таких условиях студенты быстро растут, легко осваивают не только сложные схемы доказательств и приемы решения различных проблем, но и логику, культуру мышления.

Один из основных курсов нам читал выдающийся алгебраист Дмитрий Константинович Фадеев, курс геометрии – тогдашний ректор, член-корр. АН СССР Александр Данилович Александров, гидроаэромеханику – профессор Сергей Васильевич Валандер, математическую статистику – академик Юрий Владимирович Линник. В историю теоретической механики нас вводил профессор Николай Николаевич Поляхов – декан и специалист по теории летательных аппаратов. Это были не только ведущие в стране специалисты в своих разделах математики, но и ученые с широким кругозором и высокими этическими стандартами.

Меня привлекал прикладной аспект науки. Исходно я был зачислен в группу математиков, но на втором или третьем курсе выбрал в качестве специализации теоретическую механику; мне казалось, что это поможет мне заниматься кибернетикой, идеи которой меня интересовали. Скорее всего, именно поэтому я тогда же прослушал на философском факультете введение в психологию человека и что-то на тему «человек-машина»; эти предметы вел Лев Маркович Веккер, признаваемый сейчас выдающимся советским психологом.

Скорее всего на третьем курсе я написал заметку для стенгазеты по кибернетическим мотивам статей тогда опального психофизиолога Н.А. Бернштейна. Она приглянулась недавнему выпускнику факультета Олегу Михайловичу Калинину, пригласившему меня поговорить. Оглядываясь в прошлое, могу сказать, что Калинин, высококлассный математик, пассионарная личность с высокими нравственными принципами, антидарвинист и философ, бесконечно далекий от марксизма, оказал на меня очень сильное влияние. Формально мы никак не были связаны, и поскольку я специализировался в теоретической механике, то даже курсовые работы не писал у него. Он давал мне читать различные статьи, объяснял законы динамики биологических популяций. Потом к нам присоединилось еще несколько человек, и постепенно возник биометрический семинар, находившийся вне сетки факультетского расписания. Мы собирались тогда, когда хотели, и обсуждали наши проблемы до ночи. Так формировался круг моих интересов – математические методы биологии.

Наверное в 1963 году на семинар пришел молодой, но уже опытный психолог, доцент Палей; его внимание привлек новый в то время для советских психологов математический метод – факторный анализ. Зная о моем легком интересе к психологии, Калинин предложил мне помочь Палею. От биометрики я «соскользнул» в психологию; движение в этом направлении вскоре привело меня в социологию.

В декабре 1964 года я закончил университет и поступил в аспирантуру. В моей жизни мало что изменилось, продолжал заниматься математической статистикой с уклоном в биологию, медицину и психологию. Отдельные встречи с Палеем переросли в регулярные обсуждения проблем психологии личности и специфики измерения в психологии. Он объяснял мне логику и технологию психологических экспериментов, я обрабатывал измерения статистическими методами, мы обсуждали полученное и двигались дальше.

Да, видно, что ты не готовил себя к тому, чтобы стать социологом, но все-таки стал им. Опять случай?

В июне 1967 года, за шесть месяцев до окончания аспирантуры, состоялось распределение. Я смотрел на это как на рутинное мероприятие, но оно оказалось определяющим в мой жизни. Мне единственному была предложена работа вне Ленинграда, в Архангельске – притом, что всем, даже приезжим, нашлось место в ленинградских НИИ и учебных институтах. Распределение я не подписал.

Начал искать работу. Позиции были, но меня просили принести документ, который я по определению принести не мог: освобождение от распределения. Завершился 1967 год, и я уже подумывал о работе в Архангельске. Но в один прекрасный день, в начале февраля 1968 года, я случайно встретил Галину Иосифовну Саганенко; теперь она известный социолог, доктор наук и профессор, а тогда – недавняя выпускница матмеха, работавшая в команде Ядова. Она сказала, что есть такой социолог – Андрей Григорьевич Здравомыслов, ему нужна консультация по обработке какой-то информации. И дала мне его домашний телефон.

Не имея никакого представления о том, где работал Здравомыслов и что такое социология, я позвонил ему, и он назначил мне встречу на каком-то совещании в Большом зале главного здания университета. Наше знакомство состоялось, и после пары минут разговора он попросил меня прийти в Таврический дворец. Не уверен, что я тогда знал, что в этом здании размещалось. Я пришел, и человек в военной форме дал мне пропуск и объяснил, как пройти на кафедру марксистско-ленинской философии.

Буквально через три-четыре дня я стал ассистентом кафедры марксистско-ленинской философии Ленинградской высшей партийной школы (ВПШ) при обкоме КПСС. В это трудно поверить: еврей, беспартийный, без обществоведческого образования был принят на работу в закрытое идеологическое учебное заведение. Я и сейчас испытываю благодарность к Здравомыслову за сделанное им почти сорок лет назад и рад тому, что у нас сохраняются дружеские связи. Так я «приземлился» в социологии, даже не представляя, что это за поляна. Это было 12 февраля 1968 года.

С людьми, которых я встретил в ВПШ, меня связывали долгие годы совместной работы и хорошие человеческие отношения. Особо отмечу Ларису Петровну Абрамову и профессора Юрия Яковлевича Баскина, советы которого не раз служили мне той самой «соломкой», которую надо подстелить, чтобы не очень ушибиться. Через пять лет я ушел из штата ВПШ, но продолжал там преподавать. В начале перестройки, уже будучи доктором наук, я читал там несколько социологических курсов. В начале 1970-х в ВПШ я вступил в КПСС, а в 1991 году, имея большой стаж – почти два десятилетия – преподавательской работы, получил звание профессора прикладной социологии и социальной психологии.

От математики ты сразу «нырнул» в социологию, но кандидатскую защитил по психологии...

Первый год моей работы прошел в освоении азов социологии и философии. Прослушал вводный курс Здравомыслова и читал все, что можно было найти по этому предмету. Одновременно с участием в социологических проектах я сначала вел занятия по математике, а через пару лет мне было доверено проводить семинары по философии.

Хотя факторный анализ не был темой моей аспирантской работы, в силу ряда причин осенью 1969 года у меня возникло решение оформить в виде диссертации по психологии все то, что было мною сделано в области методологии и применения этого метода. Трудности были: не с кем консультироваться по вопросам факторного анализа; я никогда не читал диссертаций, даже не представлял их структуры. К тому же мне пришлось учиться писать обычные, «гуманитарные», тексты – раньше я писал лишь короткие, заполненные формулами.

В начале января 1970 года проводилась Всесоюзная перепись населения, и меня командировали работать переписчиком, кажется, месяца на полтора. Появилось время писать. Весной у меня состоялся разговор с Палеем; я просил его быть моим титульным руководителем, но он отказался. Палей много лучше меня понимал, что, поскольку факторный анализ был большой новинкой и на кандидатскую степень претендовал человек без базового образования, требовалась более мощная поддержка, чем он мог оказать.

Мне поверил Ананьев, знавший меня со слов Палея и по небольшим выступлениям на его семинаре. Кроме того, в 1966 году он рекомендовал мою статью по истории применения факторного анализа в СССР (получается, что я начал интересоваться историей методов сорок лет назад) для публикации в журнале «Вопросы психологии» и напечатал одну из моих работ в выходившем под его редакцией издании «Человек и общество». За несколько минут Ананьев пролистал текст, сказал, что надо добавить, и согласился быть титульным руководителем. В течение лета я все завершил и в начале осени снова пришел к Ананьеву. Он посмотрел текст и предложил выходить на защиту. Защита состоялась в конце декабря 1970 года, и через три месяца у меня был диплом кандидата психологических наук. Работа называлась «Факторный анализ в психофизиологическом исследовании человека».

И потекли твои годы в социологии...

...о которых, думаю, ты мог бы все рассказать сам, ибо это было время нашей совместной работы. Когда мы начинали, мне слегка перевалило за тридцать, а ты подходил к своему сорокапятилетию, но твой жизненный опыт был несоизмеримо богаче моего. Ряд первых лет формально я не был твоим «подчиненным», ты работал в Институте социологии АН СССР, я – в ВПШ. Ведь все началось с того, что меня выделили в помощь тебе для создания в Ленинграде системы оперативного изучения общественного мнения. Уверен, если бы мы сразу не сработались, никакая партийная дисциплина не могла бы принудить нас к сотрудничеству, тем более – заставить так выкладываться. В значительной мере это произошло, потому что ты не никогда не подчеркивал своего «начальственного» статуса, за что я тебе бесконечно благодарен. А так как с 1 сентября 1973 года, когда я перешел из ВПШ в Институт социологии, и до моего отъезда мы фактически все время работали вместе, я могу сказать, частично отвечая на твой вышезаданный вопрос, что у меня никогда не было «начальников» в общепринятом смысле этого слова.

В ИСЭП АН СССР в лучшие времена Ядов был нашим коллегой, признаваемым и уважаемым руководителем направления, но я никогда не воспринимал его как начальника. А после вынужденного ухода Ядова были временщики, которые вели себя как начальники, но все это было грустно и смешно и никакого отношения к делу не имело.

Несомненно, мое становление как социолога в значительной мере связано с работой в группе «Социология и театр» – перекличка с «театральной формулировкой» твоего вопроса, – начавшейся осенью 1974 года и завершившейся в конце 1980-х. Мне нравилась и артельная форма организации нашей работы, и люди, с которыми я сотрудничал, и, естественно, тематика исследований. Когда я вошел в группу, там уже пару месяцев работали театровед Виталий Николаевич Дмитриевский и социологи Андрей Николаевич Алексеев и Олег Борисович Божков. Позже к нам присоединились Леонид Кесельман и очень сильная группа театроведов и театральных критиков: Анатолий Яковлевич Альтшуллер, Юрий Михайлович Барбой и Борис Николаевич Кудрявцев. Поначалу ты был нашим главным консультантом, потом – руководителем, но опять же не начальником. В ВПШ и в первые годы нашей работы по изучению общественного мнения я в основном отвечал за организацию сбора информации и ее обработку. Здесь я впервые участвовал в очень широком и неформальном обсуждении проблем театра и социологическом изучении многих аспектов театральной жизни.

Работа в группе «Социология и театр» оказалась для меня принципиальной еще в одном отношении. Я начал публиковаться в 1967 году, это были результаты моего дипломного проекта, и в аспирантские годы подготовил ряд статей. За время работы в ВПШ я опубликовал всего одну небольшую статью со Здравомысловым и – смешно сейчас говорить – брошюру по вычислению процентов для чисел от 1 до 100. Трудно поверить, но 30 лет назад это было необходимо. Результаты наших опросов общественного мнения мы вообще не имели права оглашать, а вот наблюдения за театральной жизнью – можно было. Участниками группы было многое опубликовано, и я тоже активно использовал эту возможность; обсуждал методические вопросы, «прикрывшись» театральной тематикой. Во всяком случае, в автореферате докторской диссертации по проблемам обеспечения надежности исследований общественного мнения приведено много статей театральной направленности.

Напомни, в каком году ты защитился...

Защитился – в апреле 1985 года, через пару недель после прихода к власти М. Горбачева, но путь к защите был долгим. В начале 1980-х наш партийный куратор Борис Константинович Алексеев, думаю, много сделавший для становления опросов общественного мнения в Ленинграде, разрешил мне использовать мои же методические разработки в задумывавшемся докторском исследовании. Он поднял шлагбаум... потом был отпуск для подготовки диссертации, потом обсуждение, в котором мне набросали много замечаний, затем полная переделка структуры и текста. Наконец, почти годовая борьба с дирекцией ИСЭПа и руководством отдела за право уточнить название диссертационного исследования, по сути – переставить пару слов. Все это было в 1983–1984 годах, когда происходил разгром ленинградской социологии, когда Ядова и тебя выставили из института, и я с небольшой группой сотрудников работал в секторе социалистического соревнования.

Здесь уместно вспомнить, что в те годы началась, а затем успешно и радостно продолжалась моя работа с Ольгой Николаевной Бурмыкиной, Аллой Владимировной Корниенко, Наталией Александровной Нечаевой и Вячеславом Владимировичем Сафроновым. Я всегда с большим теплом вспоминаю их и благодарен им, прежде всего, за понимание и помощь. Именно с ними я расширил свой социологический опыт, перешел от исследований методолго-методических к содержательным. Речь идет о нашем быстром вхождении в изучение отношения людей к лишь начинавшим складываться в стране новым формам экономики.

Вообще вторая половина 1980-х была для меня весьма плодотворной и интересной: исследования по академической тематике, работа во ВЦИОМе, участие в различных научных форумах в стране и за рубежом, преподавание и активная общественная деятельность на посту одного из руководителей ленинградской социологической ассоциации. Было много планов, я набирал скорость движения по избранному профессиональному направлению, но мне пришлось резко ее сбросить. До нуля...

Я понимаю, речь идет об отъезде в Америку. Но ты не сказал об «оппонентах», а ведь ни одна драма не обходится без злодеев, «бармалеев», неужели их не было?

Конфликты были, но людей, которых мне приятно вспоминать, несоизмеримо больше, чем тех, которые, а у меня есть основания это утверждать, стремились нанести мне вред. Все происходило в Институте социально-экономических проблем АН СССР в начале 1980-х. Это те же завистливые и близорукие в научном отношении люди, которые вынудили уйти из института Ядова и тебя. Их имена я не стер из памяти, и если придется писать о ленинградской социологии конца прошлого века, назову их. При этом полагаю, что меня не особо зажимали в силу одной простой причины: я занимал очень невысокую позицию в административной структуре института и не рвался наверх.

И один в поле воин

Много раньше тебя в Америку эмигрировали Владимир Шляпентох, Дмитрий Шалин и Эдуард Беляев. Все вы живете в одной стране, но ваши американские судьбы различны. Они вошли в университетскую среду США, у тебя – другая траектория жизни.

Да, это так, но мы нашли друг друга. В первые годы моей американской жизни Владимир Шляпентох привлек меня к редактированию книги по российской элите [13], сейчас мне доставляет удовольствие научное сотрудничество с Дмитрием Шалиным. На сайте <http://www.unlv.edu/centers/cdclv/programs/international_programs.html> созданного им Центра демократической культуры (Center for Democratic Culture) он выделил страницу под проект по истории российской социологии, и мы вместе его разрабатываем. Получилось своеобразное американское расширение ленинградской социологической школы. Теперь материалы, в основном знакомые читателям «Телескопа», «Социологического журнала» и «Журнала социологии и социальной антропологии», будут иметь более широкую, в том числе – международную аудиторию.

О чем бы ни шла речь: о предмете изучения, о контактах с Россией, о способах жизни в науке и т. д. – в твоей судьбе много интересного, хотя мало кому дано найти в себе столько сил и энергии для сохранения научной формы в обстоятельствах, аналогичных твоим…

…Приехали мы – Люся (моя жена), ее мама и я – в Америку в конце апреля 1994 года. Главная причина – за два года до нас туда уехал Саша, наш единственный сын. Скажу так: мы не уезжали из страны, мы ехали к Сане. Мне хотелось жить близко от него, и я не допускал, что типично для Америки, поиска работы в других штатах.

К моменту нашего приезда он и его жена уже работали и потихоньку входили в американскую жизнь. Это – прекрасно, но, с другой стороны, они были очень заняты, и нам пришлось все осваивать самим. Когда я приехал, мне было 53 года: не юноша, но для американской пенсии – слишком молод; я и сейчас до нее еще не дорос. Мы узнали все прелести начала эмигрантской жизни: полное непонимание окружающего мира, безденежье, фуд-стемпы (квазиденьги для покупки продуктов), отсутствие работы и ее поиски. В какой-то момент я работал там, где белого физически и психически здорового американца практически не увидишь.

В Силиконовой долине, в северной части которой мы живем, многие русские занимаются программированием или тестированием программ. Я тоже мог бы, но мне не хотелось перечеркивать все прошлое, я подумывал заняться маркетинговыми исследованиями и потому поступил в колледж. Люсе предложили быть бэби-ситтером. Мы начали как-то ориентироваться в окружающем мире.

Я обнаружил хорошую программу для студентов колледжей, специализировавшихся в организации бизнеса, получил ее и выполнил все предписания. Специальная служба начала помогать мне в поиске работы; я согласился на любую, лишь бы сразу (обычно надо ждать полгода) предоставили медицинскую страховку Люсе и мне. Вскоре я приступил к работе секьюрити в трех минутах ходьбы от дома; сначала по ночам, потом – приобретя опыт – по субботам и воскресеньям. Многие не любят работать в эти дни, но мне, наоборот, они нравились: спокойнее, чем в будни, и можно готовиться к занятиям

В колледже я потихоньку включился в науку; американская образовательная система стимулирует индивидуальную работу. Обосновав важность темы, я сделал пару проектов по тогда только зарождавшемуся российскому Интернету и, изучая курс инвестирования, увлекся методологией mutual funds (паевые инвестиционные фонды, или ПИФы), о которых в России, естественно, ничего не слышал.

Вскоре мне попалась на глаза книга по истории американских ПИФов, из которой я узнал, что лучшим американским менеджером в этой области считается сэр Джон Темплтон (род. 1912), признаваемый одним из крупнейших современных финансистов и выдающимся филантропом. Я мог бы проскочить мимо этого нового для меня имени, но штаб-квартира глобальной инвестиционной кампании «Франклин–Темплтон» расположена в 15 минутах ходьбы от моего дома, и поэтому я знал фамилию Темплтон. Кроме того, в этой фирме тогда работала моя невестка.

Многое из сделанного сэром Джоном было следствием его исторического оптимизма. Он предвидел послевоенный рост японской экономики, и, когда акции японских предприятий ничего не стоили, стал покупать их. Последующий промышленный бум в этой стране принес ему и тысячам вкладчиков его ПИФов огромные доходы. В 1997 году он издал 500-страничную книгу «Всеобщие законы жизни» (Worldwide Laws of Life), в которой изложил принципы своей философии оптимизма. Я прочел книгу и, как это ни покажется странным, поверил сказанному. Видимо, тогда ничего другого мне не оставалось. В начале ноября 1997 года я отправил в благотворительную организацию The Templeton Foundation письмо с предложением разработать цикл лекций по теме «Уроки оптимизма для России».

Переписка текла вяло, но в августе 1988 года мне сообщили о том, что мое письмо переслано консультанту Фонда по российским программам доктору Деклану Мерфи. Мы начали активно строить планы, но ничего из задуманного реализовать не удалось. Кончилось тем, что в начале 1999 года Деклан, к тому времени я уже подружился с ним и его женой (позже они приезжали в Петербург и были у тебя в Европейском университете), пригласил меня на организованную им при поддержке Фонда Темплтона конференцию в Вашингтоне. Там я увидел сэра Джона и впервые после отъезда услышал серию серьезных сообщений о событиях, происходивших в России. До этой конференции я думал, что моя социологическая карьера завершилась, ведь пять лет я не занимался наукой. Но в Вашингтоне понял, что еще не все потеряно. Я вернулся домой с некоторым зарядом оптимизма.

И этот оптимизм помог?

Да, надо верить в то, что делаешь.

Я уезжал из России, имея с собою лишь один электронный адрес – Кесельмана; во второй половине 1998 года он начал меня возвращать в наш профессиональный цех. Летом 1999 года я закончил колледж, взял отпуск и поехал в Россию. Поездка была связана с участием в одном из первых в стране семинаров по изучению социальных проблем Интернета, организованном Могилевским. Мои выступления были развитием того, что я делал в колледже. Позже я опубликовал ряд статей по тематике Интернета, но затем включился в другую работу, продолжавшуюся почти два года.

Александром Анатольевичем Ослоном, Еленой Серафимовной Петренко и мною был проанализирован огромный массив данных, собранных ФОМом за десять лет и отражавших отношение населения России к важнейшим событиям эпохи Ельцина; эта работа завершилась книгой [14]. Наши московские встречи и постоянная переписка давали множество поводов задуматься не только о российской современности, но и об американском прошлом, которым я стал потихоньку заниматься на рубеже веков. Кстати, первый опыт изучения истории современной российской социологии и интервьюирования моих коллег был приобретен именно при написании этой книги. В нее вошел краткий очерк о возникновении практики опросов в СССР и деятельности Грушина, а также интервью с Ослоном и Георгием Александровичем Сатаровым.

В общем, ты начал снова заниматься социологией…

В начале 2000 года я ушел с работы. У меня намечались приглашения от российских вузов читать лекции, я участвовал в проведении полевых исследований, и можно было искать американские гранты для изучения России. Однако семейные обстоятельства перечеркнули эти перспективы. Более двух лет я не мог сосредоточено заниматься наукой.

В последний день апреля 1999 года у Саши была обнаружена редкая форма меланомы, и через пару недель в госпитале Стэнфордского университета он был прооперирован. Затем последовали еще три операции, и в октябре – радиационное лечение. Мы знали, каково это заболевание, но надеялись, что лечение поможет. Однако в мае 2001 года рентген обнаружил метастазы внутри тела. Началось очень трудное лечение: все его мысли и силы были направлены на борьбу с болезнью. Нашей задачей была всесторонняя помощь Саше, но нередко его мужество поддерживало нас. В августе 2002 года его не стало… Все произошло поздним вечером, а следующим утром его дочке исполнялось четыре года, и она с нетерпением ждала этого дня. Мы спросили у бывшего в те трагические часы с нами батюшки, как объяснить ей отсутствие папы. Он просил нас сказать ей, что ангелы забрали папу на небо. Так мы и сделали...

…извини, я понимаю, как трудно тебе это сейчас писать…

... но, думаю, иначе читателям не была бы понятна логика моих действий. Теперь ясно, почему в то время я не мог и не могу сейчас покидать дом часто и более чем на пару недель. В семье – четыре поколения женщин, и я – единственный мужчина. Мне надо было превратиться в «надомника», и я им стал.

Ты доказал, что наукой можно успешно заниматься, «глядя из Фостер-Сити». Как это тебе удалось?

Ты – единственный из моих друзей и коллег, кто был в Фостер-Сити, видел, как мы живем.

В городе проживает 30 тыс. человек, и его главную улицу, прорезающую весь город, можно пройти за час. Здесь нет ни университета, ни колледжа. Но есть библиотека, являющаяся частью сети из нескольких десятков региональных библиотек. Единый компьютерный каталог, в который можно войти из домашнего компьютера, позволяет заказать книгу из любой библиотеки этой сети. Ее привезут в мою городскую библиотеку и дадут домой на три недели; обычно срок пользования можно продлить. Если в региональной сети необходимой книги нет, библиограф пошлет запрос в общенациональную сеть, и книгу пришлют опять же в мою библиотеку.

Все американские архивы, библиотеки имеют интернетовские сайты, и потому легко найти зацепки, краткие сообщения о хранящихся там документах. На запросы по электронной почте я получаю исчерпывающие ответы и условия оказания помощи. Чаще всего высылаются ксерокопии документов и счет. Я отсылаю подтверждение и чек.

Еще один канал – сетевые книжные магазины и сетевые библиотеки. Старые книги по социологии в “Amazon.com” и других онлайновых книжных магазинах более чем доступны – нередко они оказываются дешевле почтовой пересылки. Через неделю-две книга у меня на столе. Часто это даже ни разу не раскрытые книги, но бывают и с подчеркиваниями, без суперобложки – это все не мешает делу. У меня приличная библиотека... Как-то раз мне даже досталась книга Роупера с его автографом.

Онлайновая библиотека “Questia.com” содержит свыше 700 тыс. наименований и имеет прекрасную поисковую систему: 100 долларов в год – и читай круглосуточно. Журнал “Time” при очень недорогой подписке открывает онлайновый доступ ко всем выпускам начиная с 1920-х годов. Будучи членом Американской ассоциации исследователей общественного мнения, я имею доступ ко всем номерам необходимого в моей работе журнала – “Public O pinion Quarterly ”. Так что и в моей деревне работать можно, надо лишь активно использовать возможности современного информационного сервиса.

Электронная почта, вошедшая в повседневность всех американских исследователей, позволяет мне общаться со многими «носителями» ценнейшей информации о становлении опросной технологии и практики изучения общественного мнения в Америке. В моем архиве сотни писем, в том числе от детей отцов-основателей (давно ставших известными аналитиками мнений), от людей, некогда работавших с последними, от современных ученых. Обнаруживая интересную мне книгу или статью, материал в Интернете, я часто сразу пишу автору, задаю ему вопросы, иногда прошу прислать мне оттиски труднодоступных журнальных статей. В Америке это нормальный механизм научного сотрудничества.

Самая большая трудность в работе – это отшельничество, отсутствие возможности для постоянного нормального общения с коллегами. Это касается и моих исследований прошлого американских опросов, и изучения истории российской социологии. Ведь обычно многое из того, что представлено в наших статьях, книгах, предварительно в той или иной форме проговаривается на семинарах и в неформальных беседах с коллегами. Мне все заменяет электронная почта; я не могу сказать, что у меня очень много корреспондентов, но связь с большинством из них регулярная. Смерть Валерия Борисовича Голофаста лишила меня многого. В наших письмах мы обсуждали не частности биографического анализа, но дух этого научного направления. Иногда мне было важнее отправить ему письмо, то есть высказать нечто, чем получить его ответ.

Для меня поездки в Россию – драгоценная возможность непосредственного общения, я стремлюсь встретиться с как можно большим числом коллег, выступить на семинарах, рассказать о том, что делаю. Уже несколько раз за последние годы я по приглашению профессора Клары Григорьевны Барбаковой читал лекции студентам разных университетов Тюмени. Общение с такой аудиторией дает мощнейший импульс для работы. И вообще в том регионе я ощущаю сильное позитивное космически-гуманитарное воздействие.

Для меня работа – это не только деятельность, но и общение; я веду постоянный диалог и со своими героями, и с будущими читателями. Отчасти это общение – для меня терапевтическое: погружаясь в него, я забываю про окружающий мир. В текстах моих статей и книг я привожу множество деталей не только потому, что уже знаю многое, но и чтобы помочь читателю лучше понять, почувствовать людей, о которых пишу, и если эти детали представляются лишними, то лишь потому, что мне не удалось создать такой контакт. Может он родится при повторном чтении?..

Не удержусь от соблазна задать вопрос, традиционно адресуемый маститым авторам: Над чем вы работаете сейчас, Борис Зусманович?

После возвращения в социологию я постоянно много публиковался, но особенно продуктивным оказался 2005 год. В июне при поддержке Фонда «Общественное мнение» вышла 10-листовая книга «Первопроходцы мира мнений», а в декабре была закончена работа над 500-страничной рукописью «Отцов-основателей». Здесь неоценимую помощь оказал Франц Эдмундович Шереги, еще в самом начале моих историко-науковедческих поисков по-дружески сказавший мне: «Пиши книгу, я ее издам».

Обе книги готовились к печати совместно с Наталией Яковлевной Мазлумяновой, сотрудницей Института социологии РАН и первоклассным редактором. Целый год между Москвой и Фостер-Сити летали электронные послания: мои тексты в одну сторону и редакционные замечания – в другую. Я очень благодарен ей за все сделанное.

Помимо книг в «Телескопе» и московских журналах были опубликованы ряд статей о прошлом и будущем опросной технологии, а также серия материалов по истории российской социологии. Такая интенсивность работы в последние годы вызвана рядом обстоятельств: приобретен опыт историко-биографических исследований, накоплен огромный материал, выработан определенный стиль письма, сложилась моя коммуникационная сеть. И, возможно, главное – именно в последние пару лет я в полной мере осознал, что я свободен в своей деятельности. Подобного чувства свободы я никогда не испытывал.

Такого темпа работы, какой был в 2005 году, мне сейчас не сохранить, да и надо ли? Необходимо оглядеться и уточнить стратегию... Во-первых, две названные книги были сделаны так быстро потому, что они – фрагменты внушительного, почти в 50 авторских листов, текста, над которым я работаю свыше четырех лет. Значит, предстоит найти способы для публикации многого из того, что уже написано. Во-вторых, у меня есть архивные материалы, которые не публиковались даже в Америке. Их надо изучить и описать. В-третьих, уже в самые последние месяцы обнаружился ряд сюжетов для новых раскопок; смогу ли я ими заняться? В-четвертых, в конце прошлого года я приступил к углубленному анализу становления американской рекламы. Ранее эта тема освещалась мною лишь в одном ключе: рассматривались предпосылки и первые опыты маркетинговых исследований, в которых зародилась технология изучения общественного мнения. Но в этой теме есть и другой аспект: она позволяет подойти к изучению истории формирования политических, более конкретно – электоральных установок. Наконец, набирает обороты проект по истории российской социологии, надо уточнять его содержание и думать о подготовке книги.

Планов много, сохранится ли, как говорит Ядов, кураж?

Да, твоя судьба необычна. Нередко человек в подобной ситуации невольно отдаляется, отходит от прежних профессиональных интересов и коллег. Что скажешь по этому поводу?

Прошло более десяти лет после моего отъезда, но я считаю себя российским социологом, живущим в Америке. Конечно, моя судьба – нелегка, непроста; но ведь каждый скажет: жизнь прожить – не поле перейти. Мои профессиональные пристрастия и добрые отношения с людьми, с которыми я работал десятилетиями, общий оптимизм помогли мне выстоять и, надеюсь, уже в последние годы сказать что-то новое в науке. Меня это радует.

Литература

1. Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. Г.С. Батыгин. СПб.: Изд-во Русского христианского гуманитарного института, 1999.

2. Докторов Б.З. «Я живу в двуедином пространстве...» // Социологический журнал. 2005. № 4. С.  132–167.

3. Докторов Б. Б.А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения // Телескоп. 2004. № 4. С. 2–13.

4. Б.М. Фирсов «…О себе и своем разномыслии…» // Телескоп. 2005. № 1. С. 2–12.

5. Докторов Б.З. Россия в Европейском социокультурном пространстве // Социологический журнал. 1994. № 3. С. 4–19.

6. Докторов Б. Дж. Гэллап – наш современник: к 100-летию со дня рождения // Телескоп. 2000. № 2. С. 2–18.

7. Докторов Б.З. Джордж Гэллап – наш современник. Тюмень: ТИМИЭП, 2001.

8. Докторов Б.З. Отцы-основатели: история изучения общественного мнения. М.: Центр социального прогнозирования, 2006.

9. Быт великорусских крестьян-землепашцев: описание материалов этнографического бюро В.Н. Тенишева (на примере Владимирской губернии) / Авторы-составители Б.М. Фирсов, И.Г. Киселева. СПб., 1993.

10. Докторов Б.З. Первопроходцы мира мнений: от Гэллапа до Грушина. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2005.

11. Докторов Б. Альберт Ласкер: «Я – всего лишь апостол очевидности» // Телескоп. 2005. № 6. С. 40–51.

12. Докторов Б., Мазлумянова Н. Рекламист в Америке – больше, чем рекламист. Телескоп . 2006. № 2. С . 26–37.

13. The new elite in post-communist Eastern Europe / Ed. by V. Shlapentokh, Ch. Vanderpool, B. Doktorov. College Station , Texas: Texas A&M University Press, 1999.

14. Докторов   Б.З., Ослон   А.А., Петренко   Е.С. Эпоха Ельцина: мнения россиян. Социологические очерки. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2002.