Л. Н. КОГАН: «НЕПОВТОРИМАЯ РОМАНТИКА СОЦИОЛОГИИ»

(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.)

Вероятно, самое трудное для меня – написать свою биографию. Она совершенно не типична для нашего бурного, динамичного века. Я всю жизнь прожил в Екатеринбурге, где родился в 1923 году в семье врачей. С 1929 года живу в той квартире, где пишу эти строки. Даже номер моего телефона не менялся с довоенного времени. С 1940 года связал свою жизнь с Уральским университетом, где прошел весь путь от студента до профессора, не перепрыгнув ни через одну ступеньку. Даже работая в Академии наук с 1966 по 1977 годы, я оставался на полставки профессором университета. Женился в 1946 году, дожили до золотой свадьбы. С социологией я связал большую часть жизни, если говорить точно, 44 года. Не надо сомневаться в этой цифре. Один студент на экзамене сказал мне: "Маркс стал марксистом, когда марксизма еще не было". Упаси боже, не думаю ни о какой параллели; просто так случилось и со мной.

У истоков

Было это в последние дни августа 1949 года. Вернувшись из отпуска, я узнал, что меня срочно вызывают к ректору. В его кабинете сидел полный человек в очках, показавшийся мне пожилым, хотя ему шел всего сорок первый год. Так я познакомился с новым заведующим кафедрой философии Уральского университета Михаилом Трифоновичем Иовчуком. Я веду свои воспоминания о начале уральской социологии именно с приезда Иовчука, ибо это событие имело решающее значение для рождения екатеринбургской социологической школы. Вероятно, слово "школа" звучит слишком громко. Скорее, речь может идти о региональной социологии, отличающейся не столько единством концепций, сколько тематикой исследований. На Урале традиционно разрабатывались проблемы социальной структуры, социологии культуры, молодежи, образования, семьи. Много внимания в свое время уделялось исследованию предприятия, в частности, планированию его социального развития. В современный период можно, пожалуй, добавить теоретическую социологию и социологию политики. Все эти направления сложились не сразу, а в результате долгих поисков своей "ниши" в российской социологии.

Еще меньше оснований говорить об "уральской социологической школе". Вслед за Екатеринбургом на Урале появилось еще два крупных социологических центра – в Уфе (Н.А. Аитов) и в Перми (З.И. Файнбург). После смерти Файнбурга и отъезда в Казахстан Аитова оба эти центра (особенно в Перми) существенно сдали завоеванные ранее позиции.

Подробнее остановлюсь на самом раннем этапе становления социологии в Екатеринбурге – 50-х годах. Меньше всего я предполагал, что когда-либо в жизни сяду за воспоминания. И если все-таки решился на это, то только потому, что возрождение российской социологии обычно относят к 60-м годам (к “хрущевской оттепели”). Что же касается 50-х годов, начало которых приходится еще на сталинскую эпоху, то молчаливо предполагается, что никакой социологии в то время существовать не могло. Между тем первые, весьма несовершенные с современной точки зрения попытки ее возрождения все-таки предпринимались, и мой долг – рассказать о них. Хочется также более всесторонне и объективно воссоздать образ безусловно неординарного, хотя и противоречивого человека, много сделавшего для нашей социологии, М.Т. Иовчука. Я знал его долгие годы – с 49-го и вплоть до его кончины в 1990 году. Он не только стал инициатором первых социологических исследований в Екатеринбурге (тогда Свердловске), но и впоследствии, будучи главным редактором журнала "Философские науки", добился того, что журнал систематически публиковал результаты социологических исследований, чем резко отличался от "Вопросов философии". Став в 70-м году ректором АОН при ЦК партии, Иовчук создал в ней мощный социологический центр и кафедру социологии.

Писать о Михаиле Трифоновиче очень трудно. Не только потому, что я люблю этого человека, считаю его своим единственным учителем и боюсь быть субъективным, но и потому, что в нем концентрированно отразились все противоречия тоталитарной эпохи. Он был и ее активным деятелем, и ее жертвой. Разумеется, речь идет не о краткой четырехлетней ссылке в Свердловск, достаточно почетной, а о непрерывном самоподавлении. Он был совершенно искренне убежден в мудрости и прозорливости "линии ЦК", не позволяя себе никаких сомнений. "Внутренний редактор" глушил в нем многие творческие порывы. Он всегда имел в виду "дух последних указаний" и неукоснительно следовал им. Его работы постоянно оказывались неизмеримо ниже его способностей и творческих возможностей. Он это знал. О нем нельзя судить однозначно негативно. В какой-то мере он был трагической фигурой. У Иовчука постоянно не совпадали "хотелось бы" и "надо" – последнее всегда брало верх. Он никогда не высказывался о своих колебаниях вслух, но, работая с ним над совместной книгой и десятком статей, я постоянно чувствовал это. Лишь в конце жизни, уйдя со всех высоких постов, он позволял себе критические замечания в адрес руководящих органов.

Это был талантливый организатор, человек поистине феноменального трудолюбия. Он увлекался работой и выполнял ее с наслаждением. Он создал кафедры философии не только в Уральском университете, но и в Уральском филиале (ныне – отделении) Академии наук страны. Вместе с Г.А. Курсановым организовал первые на Урале методологические философские семинары, в которых участвовали крупнейшие ученые. Интересно, что академики С.В. Вонсовский, С.С. Шварц, В.Д. Садовский сохранили хорошую память об Иовчуке как руководителе этих семинаров. По его инициативе кафедра филиала провела цикл публичных лекций ученых по философии естествознания для интеллигенции города. В областной газете "Уральский рабочий" по его инициативе и под его редакцией было опубликовано 15 лекций по философии (каждая размером в целую полосу). Редактором он был очень придирчивым. Сначала до неузнаваемости правил рукопись, а потом такой же операции подвергал верстку. Машинистки плакали, с величайшим трудом разбирая по буквам его крайне замысловатый почерк. Х.Н. Момджян как заметил: "Если Иовчук начнет редактировать Библию, то получится Коран".

Многих отталкивала от Иовчука его вспыльчивость. "Заводился" он очень быстро и порой по самому ничтожному поводу. Зато "отходил" тоже быстро, был способен извиниться за напрасно нанесенную обиду и сам переживал свои срывы. Злопамятным не был.

Он необыкновенно чутко чувствовал конъюнктуру, ее малейшие изменения. Помню, когда через несколько дней после смерти Сталина (на домах еще висели траурные флаги) один из аспирантов предложил написать в кафедральный сборник статью "Роль личной инициативы Сталина в развитии советского общества", Иовчук загадочно улыбнулся и сказал: "Не торопитесь..." . Однако когда конъюнктура приходила в конфликт с элементарной порядочностью, последняя брала верх. Я испытал это на себе.

В 1952 году, в период разгула насаждаемого сверху антисемитизма "директивные органы" категорически требовали от ректората университета изгнать меня и доцента В.М. Готлобера (ныне профессора Кубанского университета) – последних двух евреев, оставшихся на кафедрах общественных наук. Опальный, ссыльный Иовчук имел мужество заявить, что в этом случае он немедленно слагает с себя руководство кафедрой. Об этом мне уже в наши дни рассказали сами работники отдела науки обкома КПСС. Иовчук же никогда о своей роли в решении моей судьбы не упоминал.

Михаил Трифонович презирал бездельников и хапуг. Он много работал сам и требовал того же от других. Когда он приехал в Екатеринбург, кафедра университета состояла из трех человек, мне было всего 26 лет и я только что (в июне) защитил кандидатскую диссертацию в Институте философии. Два других преподавателя над диссертациями не работали. В городе было три философа с учеными степенями – С. Силкин, С. Голенев и престарелый А. Кошурников. Потеряв монополию, Силкин и Голенев люто возненавидели Иовчука, писали "наверх" заявление за заявлением, называли его "скрытым евреем" и испортили немало крови Иовчуку, не говоря уже об авторе этих строк.

Годы работы в ЦК КПСС не прошли для Иовчука бесследно. В первое время и в Екатеринбурге он трудился по ночам, спал утром, на кафедру приходил в полдень. Помню, какое смятение вызвало у аспирантов время первой консультации у научного руководителя. Первый из шести аспирантов должен был явиться к нему домой в 22 часа, а последний – в 3.30 ночи. Большого труда стоило убедить его, что такие часы консультаций, мягко говоря, неприемлемы для учебного заведения, зато звонить членам кафедры он мог и в час и в два ночи. Просыпаешься, берешь трубку и слышишь удивленный голос: "Неужели вы уже спите?"

Иовчук прекрасно выступал на заседаниях кафедры, собраниях, ученом совете. Лекционную работу он не любил. Публичные лекции обычно писал и произносил по тексту. На лекциях по истории философии для студентов он часто клал перед собой макет первого или второго томов шеститомной "Истории философии", которую он редактировал, и читал вслух, изредка отвлекаясь от текста. Семинарские занятия нравились ему больше. Он всегда внимательно читал до семинара студенческие рефераты и глубоко анализировал их на занятии.

В общении с коллегами Михаил Трифонович был прост и приветлив. Охотно участвовал во всех кафедральных вечеринках, любил выпить, но никогда не напивался. Он считал себя обязанным быть в курсе новинок современной науки и искусства. Выписывал огромное количество научных и литературно-художественных журналов и ежедневно уделял время чтению.

Я мог бы еще много говорить об Иовчуке. В каждом из нас отразилась пережитая эпоха, от ее влияния, как теперь мы видим, не свободен никто, даже "диссидент" Александр Зиновьев, любивший рисовать Иовчука в стенгазете Института философии в виде мыльного пузыря или воздушного шара. В Иовчуке это влияние проявилось особенно сильно и рельефно.

Сразу же после приезда, посоветовавшись в нами, Иовчук отобрал только что закончивших университет пять бывших фронтовиков очного и заочного отделений историко-филологического факультета. Отбор оказался безошибочным: трое из них (Г.В. Мокроносов, В.Г. Нестеров, И.М. Сушков) стали впоследствии докторами наук, заведовали кафедрами в Екатеринбурге и Ростове-на-Дону. Для работы на кафедре были приглашены молодые ученые, окончившие аспирантуру Московского и Белорусского университетов. По совместительству у нас работали заведующие кафедрами других вузов города – Г.А. Курсанов и М.Н. Руткевич, а затем и сосланный в Екатеринбург по "делу" Г.Ф. Александрова член-корреспондент АН СССР В.С. Кружков, которого связывала с Иовчуком долгая личная дружба. Словом, к началу 1952 года кафедра имела такой состав, которому могли бы позавидовать и многие столичные вузы.

На первом же заседании кафедры в сентябре 1949 года Иовчук поставил задачу систематически проводить социологические исследования на предприятиях Екатеринбурга и Нижнего Тагила. Мы с ним побывали на "Уралмаше", встречались с руководителями завода, которые, разумеется, никогда не слышали о социологии и недоумевали, зачем такие исследования нужны заводу. Иовчук нашел доводы, которые убедили дирекцию и партком, в итоге преподаватели и аспиранты кафедры получили постоянные пропуска в ряд цехов (разумеется, никаких договоров тогда не заключали). Темы диссертаций аспирантов совпадали с порученными им разделами общего исследования. Руководство всей работой на предприятиях, начавшейся зимой 1952 года, поручили мне. Ни я, ни Иовчук, откровенно говоря, не имели понятия о методике и технике социологических исследований. Никакой литературы по социологии в Екатеринбурге не было. К счастью, я нашел изъятую в свое время, но сохраненную моим отцом книгу его коллеги В.И. Величкина "Производственные и бытовые условия рабочих Верх-Исетского металлургического завода", изданную маленьким тиражом в Свердловске в 1936 году. Эта, к сожалению, забытая ныне монография заслуживает того, чтобы войти в историю российской социологии. Крупный организатор здравоохранения на Урале, врач-гигиенист В.И. Величкин провел сплошной анкетный опрос рабочих сравнительно небольшого (в то время) завода. Результаты вызвали резкое недовольство руководства предприятия, городских и областных партийных органов. Например, оказалось, что 40,8% кадровых рабочих вообще не учились в школе; 7,5% – проучились год; 15,9% – два года; 30% детей рабочих не посещали школу; только 20% заводчан имели возможность слушать радио и т.д. Автор называл свою работу санитарно-гигиеническим исследованием, но на самом деле она освещала все стороны жизни предприятия и сразу же была строжайше запрещена, упоминать ее было невозможно, а почти весь тираж уничтожен. Эта книга стала для меня первым учебником социологии. Иовчук, бегло просмотрев ее, категорически запретил мне какие-либо ссылки на нее даже в разговорах с аспирантами.

На основе исследований кафедра предполагала издать социологическую монографию о рабочих промышленного предприятия. Мы провели в цехе сборки крупных узлов сплошное анкетирование рабочих, а в ряде других цехов "Уралмаша" – беседы-интервью. Естественно, руководство завода выделило нам лучшие по своему составу цех и участки. Однако когда анкета была обсчитана (конечно, вручную), те же руководители пришли в ужас. Данные оказались в достаточной мере негативными. Несмотря на широковещательные заявления о "всеобщем походе за знаниями", на обязательства добиться, чтобы все рабочие имели хотя бы неполное среднее образование, обнаружилось, что чем ниже образование группы рабочих, тем меньшая доля в ней учится. Поэтому разрыв между небольшой частью рабочих со средним образованием и рабочими, не имеющими неполного среднего образования, не только не уменьшался, но и резко возрастал. Наши данные вызвали целую бурю в парткоме завода, где утверждали, что социология “искажает облик рабочего класса". Все таблицы были изъяты и сданы в спецотдел. Иовчук заверил партком, что "компрометирующие" завод цифры в книгу не войдут. Некоторые из этих цифр действительно фигурировали только в текстах диссертаций. У аспирантов, в моих записях еще остались данные, которые мы попытались включить в главы книги. На этой почве возникла самая большая моя ссора с Иовчуком. Он наложил вето на большую часть этих материалов, а меня обвинил в "политической незрелости".

Таблицы заменяли, в основном, записями бесед с новаторами производства – "гвардией Уралмаша". Среди знатных рабочих были удивительно скромные, подлинно интеллигентные и милые люди, но на первый план лезли "профессиональные передовики". Они уже почти не работали, чуть ли не ежедневно заседая в президиумах разных организаций. Именно такие люди охотно давали интервью, представлявшие подчас сплошную выдумку и фальсификацию. У всех таких "передовиков" имелись "свои" статьи, а нередко и выпущенные областным издательством книги, к созданию которых их "авторы", разумеется, не имели никакого отношения. Так высказывания журналистов выдавались за мысли самих рабочих.

Уже название будущей книги "Социалистическое промышленное предприятие – школа воспитания коммунистической сознательности" априори определяло ее содержание. Это был значительный шаг назад по сравнению с уровнем, достигнутым исследованием В.И. Величкина. Не имея возможности использовать результаты опроса рабочих, мы стремились максимально привлечь объективные статистические данные, собранные нами в отделах заводоуправления. Однако когда уже после отбора материалов Иовчуком я принес книгу "Социалистическое предприятие..." в обллит, цензор отправил меня в спецчасть "Уралмаша" за разрешением опубликовать эти цифры в открытой печати. "Секретными" в итоге оказались все цифры, более или менее негативно представляющие ту или иную стороны жизни завода. Тут возмутился уже и Иовчук, но бороться с цензурой было абсолютно бесполезно. Свердловский же обллит отличался тогда какой-то особенной, феноменальной тупостью. Дело доходило до того, что в книге "Звездное небо" цензор снял фотографию телескопа, опасаясь, что под видом телескопа автор хочет разгласить секреты новых образцов зенитных орудий...

В таких условиях делалась книга, которую только при наличии развитого воображения можно назвать социологическим исследованием. Но именно такой и была "социология" последних лет сталинской эпохи. К нашему счастью, областные издания имели крайне ограниченный ареал распространения и почти неизвестны за пределами региона. Однако, каковы бы ни были пороки этой книги, она стала едва ли не первой попыткой возродить социологические исследования в послевоенной России.

После отъезда М.Т. Иовчука в Москву социологические исследования в Уральском университете продолжались. В этом, несомненно, большая заслуга его преемника на должности заведующего кафедрой философии М.Н. Руткевича. Он осуществлял и научное руководство небольшой социологической лабораторией, созданной при кафедре еще Иовчуком (первые ее работники – С.Г. Чаплыгина, В.В. Ксенофонтова). Вместе с группой преподавателей и аспирантов Руткевич начал исследования социальной структуры общества. С этой целью был избран нешаблонный тогда объект – жизненные планы выпускников высших и средних учебных заведений Урала.

Другая часть кафедры продолжила исследования на промышленных предприятиях. Иовчук, работавший тогда в Институте философии АН СССР и в МГУ, задумал большую коллективную монографию о подъеме культурно-технического уровня рабочих. К ее созданию была привлечена большая группа свердловских и московских философов и экономистов. В частности, в авторский коллектив и редколлегию вошел ректор Политехнического института, профессор Г.А. Пруденский, имя которого обычно связывают с развитием социологии в новосибирском Академгородке. Это, несомненно, справедливо. Однако не отмечается, что интерес к социологии пробудился у него именно в Екатеринбурге и во многом под влиянием Иовчука. Возникшие тогда дружеские отношения связывали их вплоть до смерти Пруденского.

Иовчук стремился издать книгу под грифом Уральского университета и Института философии, но в то время в институте вообще не оказалось людей, ведущих исследования на предприятиях. В конце концов из предварительного обширного списка предполагаемых авторов остались только М.Х. Игитханян, написавший чисто теоретический параграф о морали, и Ю.Г. Добрынин – автор маленького параграфа о религии, неоднократные обсуждения которого доставили немало веселых минут членам авторского коллектива из-за, мягко говоря, весьма своеобразной стилистики. Работа над книгой была трудной, мучительной и длилась почти пять лет. Пока шли эти дебаты, кафедра успела подготовить и выпустить под редакцией М.Н. Руткевича большую монографию "Практика – критерий истины в науке" (М., 1960), которая и сегодня не потеряла научной ценности.

Говоря о работе над задуманной Иовчуком книгой, я вспоминаю рассказ Бальзака "Неведомый шедевр". Бесконечные обсуждения каждой главы и столь же бесконечные их "доработки" отнюдь не пошли на пользу книге, которая и в первых вариантах меньше всего могла быть названа шедевром (в отличие от картины героя рассказа Бальзака). Но все же, перебирая чудом сохранившиеся пожелтевшие листы отвергнутых глав, можно проследить, как в процессе работы постепенно исчезали свежие мысли, интересные наблюдения и таблицы. Заметную лепту в ухудшение книги внесло и издательство.

Дело не только в том, что объединить материалы огромного авторского коллектива, включавшего людей с самым различным опытом – от академиков до аспирантов, – было невероятно сложно, если не невозможно, но и в том, что не было единой точки зрения на само исходное понятие "культурно-технический уровень". Под давлением Иовчука и Пруденского победило его "расширительное" толкование, согласно которому культурно-технический уровень фактически отождествлялся с культурным уровнем. Наши предложения сосредоточить внимание на овладении техникой и технологией, наукой и образованием были отвергнуты. Как можно писать о "ведущем классе", не говоря о его политической сознательности, атеизме, высокой морали и общественной активности! Объять же необъятное, как известно, невозможно.

И здесь заголовок книги заранее предопределял ее содержание: априори предполагалось, что культурно-технический уровень рабочих поднимается из года в год. Некорректно, очевидно, было и говорить о культурно-техническом уровне рабочего класса, а книга вышла в Москве в "Соцэкгизе" ("Мысль") в 1961 году под заголовком "Подъем культурно-технического уровня советского рабочего класса". В книгу попал только позитивный цифровой материал, которого оказалось очень мало.

Словом, первая опубликованная в столичном издательстве монография свердловских социологов лавров авторскому коллективу, честно говоря, стяжать не могла, хотя в ней были некоторые новые постановки проблем (например, впервые в послевоенные годы был поставлен вопрос о рабочих-интеллигентах, вызвавший впоследствии оживленные дебаты). Эту книгу стоит, скорее, рассматривать как определенную заявку на существование уральской социологии. Для нас же работа над ней стала толчком к выбору дальнейшего важного направления исследований: мы впервые начали заниматься проблемами культуры, которые и сегодня во многом определяют лицо уральской социологии.

В ходе работы над монографией редколлегия отвергала немало материалов, с чем мы не всегда были согласны. Возник замысел параллельно с "КТУР"ом (как мы шутливо называли иовчуковскую монографию) выпустить книгу по одной из частных проблем. Так в 1956 году появился сборник "Связь науки с производством в социалистическом обществе", к работе над которым были привлечены и крупные экономисты. С вводной теоретической статьей выступил М.Н. Руткевич. В отличие от "Социалистического предприятия...", недостатки которого сборник во многом разделил, в нем все же содержался определенный статистический материал. Когда сборник был уже сдан в Свердловское книжное издательство, оно ультимативно предложило привлечь к участию в нем "крупных партийных работников". Так сборник был дополнен статьей сотрудников отдела науки и учебных заведений обкома КПСС П.М. Кузовлева и З.Т. Серковой, а заведующий отделом Нижне-Тагильского ГК КПСС А.Г. Давыдов стал соавтором одной из статей. Я осуществлял всю редакторскую работу по этому сборнику, был его титульным редактором, однако перед самым выходом его в свет (в сверке) был превращен в "составителя".

Неудачи и трудности первых исследований на предприятиях привели к тому, что значительная часть наших аспирантов, став кандидатами наук, надолго или даже навсегда порвали с социологией. Их сменило на кафедре новое поколение аспирантов и соискателей, среди которых в первую очередь следует отметить будущих крупных ученых – Л.М. Архангельского и Ф.Р. Филиппова. Из юриспруденции пришел в социологию Ю.Е. Волков. Значительно окрепла социологическая лаборатория. Успешно прошла в Свердловске первая Всесоюзная конференция по проблемам социальной структуры советского общества, организованная М.Н. Руткевичем. Два издания (1954 и 1959 гг.) выдержала книга о социологических проблемах труда, написанная мною и И.М. Сушковым. К концу 50-х годов был накоплен уже известный опыт, подытоженный в моей статье "Опыт социологического исследования на промышленном предприятии" (Вопросы философии, 1959, № 8) и в совместной с Руткевичем статье "О методах конкретно-социологического исследования" (там же, 1961, № 3). Мне и сегодня не стыдно говорить об этой публикации – одной из первых попыток анализа хотя бы самых общих принципов теории, методики и техники социологических исследований. Сравнивая сейчас, через треть века, эти статьи с "Подъемом культурно-технического уровня...", видишь, насколько изменился у нашего коллектива сам подход к социологии, как учитывался накопленный нами горестный опыт ошибок.

Я долго колебался – стоит ли воскрешать из небытия упомянутые здесь книги, которые – при всем снисхождении к прошлому – вряд ли кто-либо решится назвать социологическими исследованиями. И если все-таки говорю о них, то только потому, что при всем их чудовищном несовершенстве эти работы дороги мне и другим авторам. Современным молодым социологам, очевидно, трудно, даже невозможно понять обстановку того времени, которое мы сегодня называем "тоталитарным режимом". Но, не зная истории этих "социологических монстров", трудно понять, почему именно Екатеринбург сейчас на третьем месте в России (после Москвы и Петербурга) по количеству докторов философских наук (53), из них треть – социологи, почему в 1995 году отмечена скромная дата – 30-летие философского факультета.

Конечно, сравнительно быстрые темпы развития социологии в конце 50-х годов в Свердловске, как и в других регионах, были связаны с изменением общей обстановки в стране после ХХ съезда партии. Нельзя сказать, что цензурный гнет со стороны партийных органов и пресловутого "лита" исчез, но он стал значительно мягче. Во всяком случае, можно было хотя бы спорить, отстаивать свою точку зрения. "Оттепель", при всей ее краткости и непоследовательности, дала возможность молодой социологической науке в какой-то мере встать на ноги. Но о социологии на Урале в 60-х годах необходим особый разговор.

Период романтических надежд

Формально я не принадлежу к поколению "шестидесятников", но все мы, профессиональные социологи, так или иначе вышли из 60-х годов. Уверен, что любой из нас вспоминает то время с неизбежной ностальгией: это была пора надежд и несбывшихся, как потом оказалось, ожиданий, пора напряженной учебы, овладения азами методики и техники исследований. На страницах "Социологического журнала" (1994, № 4) я имел возможность поделиться некоторыми общими соображениями о социологии этого периода. Здесь же попытаюсь рассказать о том, чем был он лично для меня.

Екатеринбург в те годы стал одним из признанных центров социологии страны. Я уверен, что изданные тогда труды социологической лаборатории университета – и прежде всего коллективная монография "Жизненные планы молодежи" – до сих пор не потеряли своей научной ценности: сравнение жизненных планов и программ современных молодых людей и их отцов могло бы ярко показать, как изменилось наше общество, его социальная структура.

М.Н. Руткевич сплотил вокруг себя очень сильный по тем временам коллектив. В него входили Л.М. Архангельский, Ю.Е. Волков, Ф.Р.Филиппов, С.П. Гоголюхин, В.В. Ксенофонтова, С.Г. Чаплыгина и другие. Впервые на Урале появились действительно социологические работы. До 1972 года (вплоть до своего отъезда в Москву) Руткевич возглавлял и Уральское отделение Советской социологической ассоциации, которое имело тогда возможность заключать хозяйственные договоры с предприятиями и привлекать к их выполнению социологов из других учебных заведений.

Создание ассоциации социологи встретили с большим энтузиазмом, стремились скорее вступить в нее. Не было недостатка и в коллективных членах. Однако возлагавшиеся на нее надежды не оправдались. Я полагаю, что ассоциация с самого начала взяла неверный курс. Она была разрешена ЦК для укрепления наших позиций на международной арене – надо было показать миру, что у нас есть социологи, способные и готовые вместе с коллегами из других стран социализма "дать отпор буржуазной социологии" и показать преимущества нашей идеологии. Казалось бы, главной задачей ассоциации должно было стать объединение социологов страны, их социальная защита, организация их профессионального обучения. Увы, этим никто не занимался. Первое время выпускалось довольно много литературы, в том числе и ценной для социологов-практиков. По решению съезда ассоциации в этих сборниках должны были публиковаться работы из всех ее отделений. Мы дважды составляли и отправляли в Москву наши уральские сборники (один из них – труды заводских социологов), но они так и погибли где-то в шкафах. Скоро стало ясно, что публикуются почти исключительно работы москвичей. Постепенно качество сборников ухудшилось, реализовывать их становилось все труднее, к тому же вся выручка от их продажи забиралась в Москву. Впоследствии выпуск сборников стал непериодическим, а затем и вообще прекратился. Люди законно задавали вопрос что им дает членство в ассоциации? Ответить на него было нелегко.

Мы провели девять Уральских социологических чтений, но ни на одном из них, несмотря на многочисленные наши просьбы, так и не увидели кого-либо из президентов ССА. С 1972 года, когда я возглавил Уральское отделение, на каждом съезде, на заседаниях президиума и правления в довольно резкой форме я говорил об этом, меня поддерживали руководители других региональных отделений, но, увы, наши слова никакого эффекта не имели. Ассоциация требовала от нас одного – регулярного отчисления значительного процента членских взносов на содержание ее аппарата. Она сама губила себя. Современное плачевное состояние Российского общества социологов, его раскол на враждующие друг с другом группы являются, таким образом, неизбежными и закономерными.

Так сложилось, что в первой половине 60-х годов, безусловно, весьма содержательных в становлении уральской социологии, я не принимал активного участия в исследованиях и работе отделения. Это было прежде всего связано с подготовкой докторской диссертации. Я защитил ее в Институте философии АН СССР в 1963 году и сразу был избран заведующим кафедрой научного коммунизма университета. Организация кафедры и освоение новых курсов (помимо научного коммунизма, я читал в это время эстетику, историю эстетики и спецкурс по русской философии) отнимали у меня все время. Но расставаться с социологией я не думал.

На новой кафедре мы пытались найти свою тематику исследований. Меня давно уже волновали проблемы социологии культуры, которые стали основным стержнем моей научной работы. Уже с 1962 года с группой аспирантов мы начали исследования в этой области, их результаты – еще весьма робкие и незрелые нашли отражение в моей книге "Художественный вкус" (М., 1966). С нее издательство "Мысль" начало серию "Социология и жизнь". Мы рассчитывали превратить кафедру в центр изучения социологии культуры. Однако судьба распорядилась иначе.

На XXIII съезде партии в выступлении секретаря Ленинградского обкома говорилось о плане социального развития производственного объединения "Электросила". Руководство Свердловского обкома, вернувшись со съезда, решило, что уральцам негоже тут отставать. И в сентябре 1966 года при отделе экономических исследований Уральского филиала АН СССР (ныне Уральского отделения РАН) были созданы два социологических сектора – социологии управления и социологии культуры. Ю.Е.Волков и я были утверждены их заведующими. Моего согласия никто не спрашивал, хотя мне очень не хотелось уходить из университета, где как раз открылся философский факультет.

Так началась новая полоса в моей жизни, я руководил сектором, а потом и отделом социологии вплоть до 1977 года. Сейчас я не только не жалею об этом повороте в своей судьбе, но и считаю годы работы в академии лучшими. Сектор из года в год рос (с 5 до 24 человек). Из него вышли профессора П.П. Великий, М.П. Козлов, А.А. Костенко, Е.П. Михайлова, В.Г. Мордкович, В.С. Цукерман, недавно защитил докторскую диссертацию Б.Ю. Берзин, в нем работали такие прекрасные люди и социологи, как кандидаты наук В.Л. Барчук, В.И. Волков, Л.И. Иванько, Н.В. Мартынова, Т.С. Мочульская, Э.П. Овчинникова, С.Г. Панова, А.Ф. Шарова и другие. Средний возраст сотрудников в 1968 году составлял 30,5 лет. Нас объединяла не только фанатичная преданность работе, но и человеческая дружба. Все мы часто вспоминали это чудесное время, наши споры на еженедельных теоретических "средах", веселые розыгрыши... Нельзя сказать, что атмосфера в секторе нравилась всем. Возможно, в архивах отделения АН СССР все еще хранятся анонимные и неанонимные заявления (их была целая стопка), обвинявшие нас во всех мыслимых и немыслимых грехах. Однако наша работа и ее реальные результаты обеспечивали нам поддержку академического руководства.

После преобразования отдела экономических исследований в Институт экономики был создан отдел в составе двух социологических секторов, сектора трудовых ресурсов, сектора демографии и группы изучения уровня жизни. Мне пришлось пять лет руководить этим отделом, и его структуру я считаю оптимальной для успешных социологических исследований. Были у нас, конечно, срывы, трудности, неудачи, однако таково уж свойство памяти вспоминается в основном хорошее.

Перед нами была поставлена главная задача – разработка планов социального развития предприятий. По первоначальному замыслу – совместно с сектором социологии управления. Однако слаженной работы у нас не получилось, тем более, что Ю.Е. Волков вскоре ушел из академии в свердловскую Высшую партийную школу, а затем уехал в Москву. Мы стали сотрудничать с кафедрой научного коммунизма Уральского политехнического института (Л.Д. Митрофанов). Вскоре на средства от хозяйственных договоров создали при секторе группу социального планирования, численность которой колебалась от трех до пятнадцати человек.

Сегодня приходится слышать немало скептических, а подчас и откровенно негативных суждений о социальном планировании. Я не могу с ними полностью согласиться. Прогностическая функция всегда была и будет присуща социологии. Слов нет, практика социального планирования, которое, увы, стало у нас очередной модой, изрядно скомпрометировала эту идею. В девяти случаях из десяти планы принимались, переплетались в роскошные переплеты, посылались в соответствующие главки и министерства, после чего о них забывали. К тому же основную массу планов составляли сами производственники, за одну-две недели, без участия подготовленных социологов. Вот почему в целом "кампания" социального планирования действительно причинила огромный вред социологии. Но в то же время нельзя забывать, что именно благодаря социальному планированию многократно увеличилось число профессиональных социологов – появлялись все новые заводские, вузовские и отраслевые лаборатории. Хотя бы на короткое время благодаря социальному планированию на социологию обратили внимание директора предприятий и партийные руководители. Единая тематика сблизила социологов страны. Был накоплен гигантский эмпирический материал о различных сторонах социальной жизни трудовых ассоциаций.

Мы поставили задачу не ограничиваться только разработкой планов, а, накопив опыт, выйти на методику социального планирования. Основные ее принципы содержались в моей книжке "Социальное планирование", вышедшей в 1970 году в Политиздате.

Во-первых, мы исходили из принципиальной невозможности планировать ни развитие личности, ни развитие культуры. Задача плана – создание оптимально возможных условий для их более полного развития. Во-вторых, все положения плана должны были основываться на реальных материальных ресурсах. Поэтому социальное планирование тесно увязывалось с экономическим. В-третьих, все планируемые объекты разделялись на три группы. В отношении одних мы ограничивались анализом общих тенденций развития, другие действительно прогнозировались и только немногие объекты (прежде всего строительство новых социальных учреждений) допускали конкретные жесткие цифры и сроки. Наконец, в-четвертых, участвовать в составлении плана должен был весь коллектив предприятия. С этой целью, помимо массовых опросов, мы проводили обсуждения отдельных разделов плана на рабочих собраниях, конференциях и т.д.

Мы разработали четыре плана социального развития заводов. Два из них (Ревдинского медеплавильного и Синарского трубного заводов) разделили печальную судьбу большинства планов, но два других доставили нам большое удовлетворение. Это планы небольшого завода медицинских препаратов в Свердловске и особенно – Северского трубного завода, где такие планы разрабатывались в течение 15 лет и была создана высокопрофессиональная социологическая лаборатория. До сих пор жилищно-бытовые и социально-культурные условия жизни работников этого предприятия – лучшие в отрасли. Не только директор, но и главный инженер завода, начальники цехов и отделов принимали самое непосредственное участие в работе над планом. Ежегодно при нашем участии проверялось его выполнение. Здесь план охватывал социальное развитие не только предприятия, но и всего заводского поселка.

Благодаря социальному планированию сектор вышел из изоляции. У нас установились тесные дружеские связи с Пермским и Уфимским социологическими центрами и олицетворявшими их З.И. Файнбургом и Н.А. Аитовым. Бывший фронтовик, экономист по образованию, Захар Ильич Файнбург отличался необычайной разносторонностью интересов. Его лаборатория в Пермском индустриальном институте, где он заведовал кафедрой научного коммунизма, занималась проблемами социального планирования, социологией труда, урбанизацией, социологией города (вплоть до структуры читателей научной фантастики). И ни в одной из этих областей Файнбурга нельзя было назвать дилетантом. Я не знаю другого социолога, имевшего столько идей, замыслов, планов. Реализации хотя бы части из них он во многом был обязан жене, прекрасному экономисту Г.П. Козловой, которая была соавтором большинства его работ, а в отношении остальных – самым внимательным и придирчивым редактором. Своей постоянной любовью и заботой она продлила жизнь тяжело больного Захара Ильича.

Н.А. Аитов, с которым нас связывает многолетняя дружба, пришел в социологию из журналистики. Он легко и хорошо пишет и – пожалуй, единственный из нас – осмеливался писать для "толстых" литературных журналов. Наряду с Ф.Р. Филипповым и Г.Е. Зборовским, я считаю его крупнейшим специалистом в области социологии образования. Одним из первых он начал социологические исследования городов, социальных последствий урбанизации. Доброжелательный, всегда спокойный и уравновешенный, Аитов, пожалуй, вообще не имел врагов. Все социологи Уфы в той или иной степени являются его учениками. Здесь он пользовался непререкаемым уважением и авторитетом. Возглавляемая им социологическая лаборатория Уфимского авиационного института, благодаря хозяйственным договорам, насчитывала в лучшие ее периоды более ста человек. Я считал и продолжаю считать ошибкой его переезд из Уфы в Казахстан.

Мы поддерживали тесные контакты и с другими социологическими центрами, занятыми социальным планированием и исследованием культуры. Эта тематика сблизила нас с С.Ф. Фроловым, ставшим моим самым близким другом (до прихода в науку он много лет проработал инженером в Нижнем Новгороде). В те годы социологи, в отличие от современного периода, были хорошо информированы о работе своих коллег. Огромную роль в нашем сближении сыграла инициатива ВЦСПС по созданию единой, типовой методики социального планирования предприятия. На базе ВЦСПС около Клина были собраны представители разных социологических центров, имевших свои методики планирования – из Москвы, Ленинграда, Уфы, Львова, Свердловска. З.И.Файнбург отказался в этом участвовать, о чем впоследствии очень жалел. Поначалу казалось, что мы не сможем найти общего языка, но постепенно стали намечаться точки сближения. С тех пор мы постоянно встречались, подготовив методики социального планирования предприятия (два издания), города и отрасли. Сейчас, когда я пишу эти строки, методики лежат передо мной и, вновь просматривая их, я считаю, что молодой социолог и сегодня найдет в них немало полезного.

У нас все время были гости из других городов. Совместно с сектором социологии Института истории АН Эстонии (Э. Ранник) мы провели сравнительное исследование условий социально-культурного развития населения двух примерно равных тогда по численности жителей городов – Нижнего Тагила и Таллина. Много труда было отдано плану социального развития Качканара (Свердловская обл.). На рубеже 60-х – 70-х годов мы рискнули осуществить планирование условий, необходимых для развития культуры Омской области. По той же методике работали над анализом перспектив развития культуры молодежи Южного Урала. В ходе этой работы мы сблизились с секретарем Оренбургского обкома партии В.П. Поляничко (трагически погибшем в 1993 году на Северном Кавказе). Вместе с ним по итогам исследования написали книгу "Молодой рабочий и культура" (М., 1975). По заданию Академии наук к юбилею создания СССР работали над планом социального развития Нурека и Нурекской ГЭС в Таджикистане – здесь у нас установилась дружба с замечательным, честнейшим человеком, бывшим секретарем Нурекского горкома партии П.И.Горбачевым.

Надо подчеркнуть, что все работы по социальному планированию мы с сотрудниками сектора выполняли совершенно безвозмездно. Кроме установленных законом командировочных, нигде и ничего не получали. Боюсь, что современные социологи вряд ли поверят моим словам, хотя это чистая правда. Летом 1968 года мы консультировали составление плана социального развития Севастопольского морского завода. Чтобы оплатить нам проезд и проживание в Крыму, завод зачислил нас на месяц малярами и кровельщиками 3 разряда.

В ходе всех этих исследований сектор накопил поистине гигантский эмпирический материал. На его основе были подготовлены две большие коллективные монографии, вышедшие в издательстве "Мысль": "Духовный мир советского рабочего" (1972) и "Социалистический рабочий коллектив" (1978), десятки брошюр и статей в центральных журналах.

Если говорить откровенно, сегодня ни я, ни другие сотрудники сектора не в восторге от этих работ. В то же время – в отличие от многих других тогдашних книг о рабочем классе – мы старались показать быстро растущую его дифференциацию, сказывающуюся во всех областях жизни. Социальный портрет уральских рабочих, безусловно, представлен нами объективно и может быть использован для сравнения с последующими периодами.

В те годы отношение рабочего к социологическим исследованиям было совершенно не таким, как сегодня. В них виделся хотя бы робкий проблеск демократии: с человеком советуются, интересуются его мнением по коренным вопросам жизни предприятия. Формальное отношение к исследованиям со стороны руководителей справедливо воспринималось как проявление равнодушия к нуждам рабочих.

Занимаясь социальным планированием, мы вместе с тем делали все для того, чтобы освободить время ведущих сотрудников сектора для исследований в сфере духовной культуры. И хотя читатель понял, что я не склонен отвергать наши работы по социальному планированию и краснеть за них, все же главными, лучшими считаю книги "Кино и зритель" (М.: Искусство, 1968), "Телевизионная аудитория" (Свердловск, 1973), монографию В.С. Цукермана "Музыка и слушатель" (М.: Музыка, 1974) и большую серию статей по проблемам работы клубов, театров, библиотек. Конечно, содержащийся в них эмпирический материал устарел, но мне представляется, что уже в те годы проявились многие негативные тенденции, которые достигли чудовищно гипертрофированных размеров сегодня. О них мы тогда говорили прямо. Сектор периодически проводил конференции по проблемам социологии культуры, многие крупные специалисты в этой области выступали оппонентами по диссертациям наших сотрудников и аспирантов. Мне никогда не забыть симпозиумы по проблемам массовой коммуникации в Кяэрику близ Тарту с их незабываемой атмосферой свободного научного поиска, дружбы, веселых выдумок, эпиграмм, розыгрышей. Душою этих симпозиумов (после Кяэрику-3 идеологический отдел ЦК КП Эстонии их прикрыл) был крупный ученый и превосходный, милый человек Л.Н. Столович. В них участвовали почти все виднейшие социологи страны.

Однако, как мне представляется, главный результат наших исследований в области социологии культуры состоял не в получении тех или иных эмпирических данных, а в отработке особых методов социологического изучения культуры, существенно отличающихся от других отраслевых социологических дисциплин. Эти методы неоднократно обосновывались в наших работах. К середине 70-х годов социальное планирование фактически было свернуто, и мы занимались только своим основным делом – социологией культуры. Хотя именно в начале 70-х возник отдел социологии и исследования смогли принять действительно крупномасштабный характер, мы все время чувствовали непрочность нашего положения.

Новый директор Института экономики, бывший секретарь Свердловского обкома КПСС М.А. Сергеев, чутко улавливал все изменения конъюнктуры "наверху" и систематически сокращал наш отдел. Снова от нас достаточно откровенно требовали фальсификации полученных материалов для доказательства концепции "развитого социализма". Чуть ли не каждый день начинался с тягостных "разборок" в дирекции. Заявлялось, что Институту экономики нужен сектор социологии труда, а не культуры. Как спасти сектор? Мои попытки пробиться на прием к вице-президенту Академии наук П.Н.Федосееву окончились крахом. К осени 1977 года я решил перейти в университет. Правда, почти полтора года я оставался в отделе на полставки, однако потом эти полставки отобрали. Отдел был расформирован, а социологи разбросаны по разным отделам и секторам. Многие впоследствии ушли из института.

Одним из условий моего возвращения на философский факультет университета было превращение кафедры теории научного коммунизма в кафедру теории научного коммунизма и социологии (заведующим которой я стал). Преподавание прикладной социологии ввели для всех студентов факультета. "Подпольно" на отделении научного коммунизма мы стали готовить социологов. Сейчас вся кафедра прикладной социологии состоит из наших выпускников. В 1994 году был проведен первый набор на отдельный факультет политологии и социологии Уральского университета.

* * *

Более 40 лет моей жизни отдано социологии, и я не жалею об этом. В какой-то мере завидую своим студентам. "Введение в социологию" им читает профессор из Стокгольма, молодые ученые нашей кафедры проходят стажировку в США. Преподавателям не надо выдерживать ежегодного "комплектования" в горкоме партии. По крайней мере, университетский социолог может чувствовать себя независимым от властных структур.

Не могу сказать обо всех социологах моего поколения, но уверен, что и я, и многие мои коллеги могли бы дать науке и практике неизмеримо больше того, что мы реально дали. Что мешало нам? Сложные и тяжелые условия нашей жизни – жизни находящихся под постоянным контролем целого ряда структур, начиная от партийных органов и кончая КГБ, идеологических работников? Да, отчасти и это, но только отчасти. Не меньше мешала нам слепая вера, тот "внутренний редактор", о котором так хорошо писал в поэме "За далью даль" А.Т. Твардовский.

Сейчас только ленивый не ругает марксизм, обвиняя его во всех бедах нашего поколения. Да, социология долгие годы развивалась в нашей стране в рамках марксизма. Даже нашумевшие лекции Ю.А. Левады, прочитанные в МГУ, были разрывом с официальной идеологией, но не с марксизмом. Отрицательные последствия влияния марксизма на социологию уже многократно описаны, и я могу о них не говорить. Марксистская теоретическая база обусловила одностороннее развитие советской социологии: в угоду промышленной, экономической социологии, социологии организации и идеологических процессов приносились в жертву социология личности, социология культуры. Показательно, что все попытки создать в Институте социологии АН СССР сектор социологии культуры неизменно проваливались.

Однако марксизм многое дал нашей социологии. Он спас ее от безнадежного эмпиризма, от подмены социологического анализа общественных процессов психологическим. Беда нашей социологии, по моему глубокому убеждению, состоит в подмене творческого духа учения Маркса догматизированной официальной идеологией, ничего общего не имеющей с подлинным марксизмом. Разве от Маркса идет пресловутая формула "2+1" (два класса и интеллигенция), характеризующая социальную структуру общества "морально-политического единства"? Разве Маркс рассматривал нацию как "общность экономической жизни"? Таких примеров десятки. Именно эти мертвые догмы опутали все тело юной советской социологии, мешая ей стать на ноги и окрепнуть. Сейчас те самые социологи, что раньше поминутно клялись в верности Марксу, считают неприличным даже упоминать его имя.

Конечно, я видел несоответствие многих официальных догм реалиям жизни, но очень робко критиковал, а чаще старался обойти их. Что же касается ряда других догм и мифов, то я некритически верил им (скажем, положениям о "всестороннем развитии личности"). Здесь одновременно моя беда и вина, как и многих обществоведов моего поколения. Оправдания нам быть не может, как и, вероятно, жестокого осуждения. Мы все-таки были нужны! Наше поколение, я уверен, не было "потерянным". Нас можно обвинить в чем угодно, но ни в одном исследовании мы не врали, не фальсифицировали и не подтасовывали цифры. А они показывали, каковы подлинные реалии "реального социализма"! Социология сыграла немалую роль в подготовке нового периода истории страны. Мы честно и – не побоюсь громкого слова – самоотверженно работали. Здесь нам не в чем себя упрекнуть. Откуда взялось это новое поколение социологов? Мы же его и вырастили. Мы подготовили. И самое большое мое желание: пусть они живут лучше и счастливее нас, полнее реализуют себя в науке!

И все же, чуть ли не ежедневно общаясь с нашей молодой сменой, я чувствую, что и они завидуют мне. Не званиям и степеням, не знаниям и опыту – все это будет и у них. Я в какой-то мере олицетворяю для них романтический период становления российской социологии. Романтика юности неповторима; это относится и к юности Человека и к юности Науки. Мы – участники ее возрождения, вместе с ней прошли ее юность.

Сегодня же наши выпускники застают уже спокойную, солидную, обрастающую академическим жирком и академическими склоками науку. Ей уже не надо биться за существование. Она сравнительно прочно заняла свое место среди других наук. Заниматься ею стало неизмеримо спокойнее... и скучнее. Именно неповторимую романтику социологии 60-х мне и хотелось показать в этих кратких заметках. А, может быть, те годы мне только казались такими?