В. В. КОЛБАНОВСКИЙ: «К ИСТОРИИ ПОСТСТАЛИНСКОЙ СОЦИОЛОГИИ: ОТ РЕНЕССАНСА ДО РЕФОРМАЦИИ»

(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.)

Немного о себе

Я родился в семье известного философа и психолога Виктора Николаевича Колбановского. Врач-невропатолог по специальности, ученик профессора Г.И. Россолимо и П.Б. Ганнушкина, он затем окончил Институт красной профессуры, в 1932-1936 годах возглавлял Институт психологии, сотрудничал с такими выдающимися психологами, как Л.С. Выготский, П.П. Блонский, К.Н. Корнилов, Б.М. Теплов, а в педагогике – с А.С. Макаренко. Всю Отечественную войну прошел в качестве фронтового военного врача. После войны вел журналы "Семья и школа" и "Вопросы психологии", в 50-е годы был одним из активных поборников совместного обучения в школе, а в 60-е — возрождения социальной психологии. Ошибки моего отца в оценке некоторых позиций генетиков (дискуссия 1939 года) и кибернетики (1953–1954 годы), отмеченные Д. Граниным, являются не более тяжкими, чем ошибки других ведущих философов того времени. Кстати сказать, в отличие от многих, мой отец имел мужество пересмотреть свои взгляды ("Философские вопросы кибернетики", 1958 год).

До войны мне довелось учиться в одной из лучших московских школ – 32-й им.   Лепешинского. Здесь был редкий по своим профессиональным и человеческим качествам педагогический коллектив, господствовала атмосфера товарищества, и хотя у многих моих друзей их некогда высокопоставленные родители были репрессированы, микроклимат школы позволил нам оставаться единой семьей. Так это сохраняется и до сегодняшнего дня.

В 1943 году я начал учиться в Казанском университете, на историко-филологическом факультете, продолжил на философском в Ленинградском университете и в итоге закончил философский факультет МГУ. Таким образом, мне довелось слушать профессорскую "элиту" трех лучших университетов страны, заниматься и делать доклады у М.П. Баскина, М.Ф. Овсянникова, Т.И. Ойзермана. Моим руководителем по диплому, а затем кандидатской диссертации был крупный историк философии Средневековья и Нового времени, подлинный русский интеллигент, человек глубокой культуры и эрудиции Орест Владимирович Трахтенберг. Я всегда храню благодарную память о своем учителе.

Время моей учебы в аспирантуре Института философии АН СССР (1948–1951 годы) было периодом больших идеологических (а, по сути дела, политических) погромов в литературе, искусстве, биологии, физиологии, химии, экономике и т. д. Готовился, но не состоялся в полной мере (по ядерно-оборонным соображениям) разгром "физического идеализма". Философская дискуссия 1947 года не выявила "инакомыслящих" (поскольку основные оппоненты были высланы Лениным еще в 1922 году, а оставшиеся поочередно “засвечены” в дискуссиях 29–31 годов и стали жертвами репрессий 37-го и последующих годов). Дискуссия обнаружила "отставание философского фронта" (который, по оценке Жданова, оказался недостаточно "фронтом" и недостаточно "воинствующим"); "именинник" дискуссии академик Г.Ф. Александров в качестве проштрафившегося был переведен из руководителей управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) на должность директора Института философии и занялся подготовкой пятитомника "Истории философии" (представляющего сегодня лишь историческую реликвию ортодоксального сталинизма).

Обстановка в институте была достаточно напряженной и тревожной. Грянула и разворачивалась кампания борьбы с космополитизмом. Воинствующе-невежественные лысенковцы устремились на все ключевые посты не только в биологии, медицине, физиологии, но и в философии. Сама "философская братия" активно выискивала в своей среде "людей без роду, без племени", которыми, как правило, оказывались особи иудейского происхождения. Господствовала атмосфера идеологического доносительства и наушничества, грубых окриков и "выкручивания рук". Значительную часть сотрудников составляли профессиональные "стукачи" – если в Союзе писателей, по признанию генерала КГБ, доносительствовал каждый пятый, то здесь пропорция была существенно более "крутой". Окончательно сложился социальный тип идеологического "вертодокса" (термин писателя Л.М.Леонова), смысл жизни которого – не поиск научной истины, но поиск "корней и нитей" инакомыслия и истребление инакомыслящих. Руководящее звено института складывалось по принципу клановости и верноподданости, оно двигалось по "лифту" вертикальной мобильности – из старших офицеров философского "фронта" в "генеральный штаб" (аппарат ЦК, партийные органы, "Правда", "Коммунист" и т. д.). На этом этапе с изумительной легкостью защищались докторские диссертации, а затем с завидной быстротой присваивались член-корреспондентские и академические звания. После очередных пертурбаций в самом ЦК эти кадры направлялись в качестве "генералитета" в академическую науку. Те немногие глубокие и оригинальные философы-мыслители (какими были В.Ф. Асмус, М.М. Бахтин, А.Ф. Лосев) не подпускались к "святая святых" Академии на пушечный выстрел.

Это нисколько не удивительно. Марксизм и его философия выступали в качестве "светской религии", соответственно пастыри марксизма образовали нечто вроде "светского духовенства" – сплоченную элитарную иерархию, которая занимала в философии все ключевые посты и обусловила ее окостенение и омертвение на десятилетия.

Но подобно тому, как в реке, скованной льдом, накапливается сила для грядущей весны, так в философской аспирантуре и на студенческих скамьях на переломе 40-50-х годов вырастали люди совершенно иного склада, которые уже в 60-е скажут свое слово в философии и социологии. В аспирантуре Института философии учились в это время Э. Араб-Оглы, В. Витюк, А. Субботин, А. Харчев, философский факультет оканчивали Э. Ильенков, Б. Грушин, А. Зиновьев, Н. Лапин, Ю. Левада, М. Мамардашвили, в Ленинграде – А. Здравомыслов, В. Ядов, И. Кон.

Темой моей дипломной работы были взгляды видного теоретика лейбористской партии Гарольда Ласки; она была продолжена в кандидатской диссертации "Идеология и политика правых лейбористов в период 1945–1951   гг.". Я отнюдь не обольщаюсь ценностью данной работы, которая ничем не отличалась от аналогичных (по этой же теме годом раньше защитил диссертацию Ю.А. Замошкин). Весь стиль так называемой критики буржуазной философии и социологии имел разносно-уничтожающий характер, рабски копировал классические образцы "Святого семейства", "Нищеты философии" и "Материализма и эмпириокритицизма", отрицал какое-либо положительное содержание в зарубежной немарксистской мысли и механически отбрасывал ее "с порога". Только работы И.С. Кона, Г.М. Андреевой, а затем Ю.Н. Давыдова и его школы по истории социологии радикально изменили этот подход "красногвардейской атаки". Однако само обращение к теоретикам "фабианского социализма" заставило ознакомиться с солидной порцией как социологической, так и экономической литературы 40-50-х годов и в значительной степени определило мой последующий интерес к обществознанию.

Завершением этого этапа для меня является статья о книге Райта Миллса "Властвующая элита" (написанная совместно с Г.В. Осиповым и опубликованная в "Вопросах философии" № 5 за 1957 год под рубрикой "Апология финансовой олигархии"). В статье были изложены положительные моменты миллсовского анализа американского общества, но само ее название говорит о том, что появиться на свет она не могла иначе, чем в том же агрессивно-критическом духе, какой требовался в те годы для всей информации о "басурманской социологии". Редактор статьи Г.А. Арбатов внес в нее минимальную правку.

Социологический ренессанс

Сегодня мы знаем: в до- и пореволюционной России была собственная социология. Во всем мире – со времен Конта – была социология, представленная разнообразными национальными и транснациональными школами. В 50-е годы само понятие "социология" не имело права гражданства в СССР. Ежели дарованы свыше истмат и научный коммунизм, то они и есть "единственно научная социология", и эта железобетонная формула блокирует любой научный поиск.

Между тем в конце 50-х – начале 60-х годов сложились некоторые объективные и субъективные условия, благоприятные для возрождения социологии.

1. В науке шел (и постоянно идет) естественный и прогрессивный процесс "отпочковывания" положительных наук от философии (концепция академика Б.М. Кедрова). Социологии становилось тесно, она не имела перспектив развития в догматических рамках казенного истмата, не имела собственной эмпирической базы, методического аппарата, права на социальный эксперимент, вращаясь в беличьем колесе одних и тех же теоретических категорий.

2. В обществе переходного периода (а 1953 год обозначил переход от классического тоталитаризма, основанного на массовых репрессиях, к его последней фазе – загнивающему и разлагающемуся авторитаризму). С обозначившимся социальным кризисом возникла и общественная потребность в более конкретном и точном социальном познании. Его могла дать только социология.

3. Субъективным фактором явилась генерация молодых философов, историков, экономистов, математиков, глубоко не удовлетворенных шаманским камланием марксистской ортодоксии и ищущих более серьезной основы для общественного знания.

4. Субъективным фактором иного порядка явилось желание истматовских "бонз" иметь международное признание и связи, выходы на мировую арену. Они стали выезжать на конгрессы Международной социологической ассоциации. Условие членства в ней – существование национальной социологической ассоциации. Таковая была утверждена под председательством члена-корреспондента АН СССР Ю.П. Францева – вначале на бумаге, а затем и фактически. Но, будучи созданной, Ассоциация должна была (хочешь-не хочешь) иметь свой Президиум, Правление, Ревизионную комиссию, своих коллективных и индивидуальных членов, свои печатные органы и т. д.

Первоначально круг ее членов был немногочисленен: Институт философии, журнал "Вопросы философии", АОН при ЦК КПСС, несколько вузовских истматовских кафедр. Но логика развития приводила к постоянному расширению этого круга, поскольку социология стала "модной" и не было формальных оснований для того, чтобы не открывать все новые региональные отделения и филиалы ССА. Таким образом, появились известные организационные условия, благоприятные для экстенсивного и интенсивного развития социологии. Конечно, ни П.Н. Федосеев как вице-президент АН СССР по общественным наукам, ни М.А. Суслов и Л.Ф. Ильичев как секретари ЦК по идеологии ("серые кардиналы") и в страшном сне не могли себе представить, что процесс вырвется из-под их непосредственного и недреманного контроля, превратится в силу, сметающую на своем пути окаменевшие марксистские догмы. Даже в обществе самого "развитого социализма" даже самые идеологизированные люди, "вооруженные марксистским предвидением", не могли исчислить последствий своей собственной деятельности, управлять процессами развития социальной науки, происходящими независимо от их воли и сознания.

Были и препоны для развития социологии в этот период – фактическая и формальная. Фактическая состояла в насильственном перерыве солидной российской социологической традиции (до 1917 года – Б.Н. Чичерин, М.М. Ковалевский, П.А. Сорокин, “веховцы”, в 20-е годы – С.Г. Струмилин, А.К. Гастев, А.В. Чаянов, В.С. Немчинов и др.) В этом отношении постсталинистская Россия находилась в неизмеримо худшем положении, чем послегитлеровская Германия (сохранение кадров социологов в эмиграции, живучесть идей М. Вебера, К. Маннгейма, З. Фрейда и других классиков, поток литературы по американской и европейской социологии, быстрое восстановление нормального нефашизированного социологического образования, наконец, отсутствие марксистской догматики как государственной религии). Потребовалось еще 30 лет (все 60-е – 80-е годы), чтобы с грехом пополам обеспечить все эти условия.

Формальным препятствием для развития социологии было ее полное отождествление с истматом, соответственно – включение в разряд философских наук, отрицание ее статуса как самостоятельной общественной науки. Преодолеть это препятствие можно было лишь в несколько этапов, и первым была легализация, введение в общенаучный обиход самого понятия "социология".

Положительную роль в этом отношении сыграли статья Ю. Кучинского "Социологические законы", опубликованная в "Вопросах философии" (1957) и последовавшая за ней дискуссия в журнале. Не буду вдаваться в содержательную сторону статьи – это вопрос специального анализа. Важен тот факт, что она явилась своего рода предлогом для того, чтобы развернуть "войну философии от имени социологии". Говоря словами героя "Пятой колонны" Хемингуэя, "нас ожидает столетие необъявленных войн, и я подписал контракт на все". Эта война также была "необъявленной". Более того. В сознании ее участников истмат еще сохранял свое "непреходящее" значение как общесоциологическая теория и с ним обращались как со священной коровой. Само понятие "социология" употреблялось только в сопряжении с прилагательным "марксистская", дабы противопоставить "чистых" – "нечистым", научную социологию – ненаучной (буржуазной, немарксистской). Моя статья в этой дискуссии именовалась "О предмете марксистской социологии" ("Вопросы философии", 1958, № 8). Вопрос о предмете философии и социологии и стал центральным для всей дискуссии. Ее участники "силою вещей" должны были развести и отграничить "наиболее общие законы природы, общества и человеческого мышления" (законы диалектики, изучаемые философией) от законов более конкретных – общих для всех формаций, для отдельных формаций, для взаимодействия сфер общества, для отдельных сфер общества (общих и частных социологических законов). Соответственно предметы философии и социологии хотя частично и совпадали (область наиболее общих законов – истмат), но по степени общности, абстракции существенно расходились и различались. Это позволило довольно скоро заговорить о самостоятельности предмета социологии как особой общественной нефилософской науки. Через десять лет Ю.А. Левада в "Лекциях по социологии" формулирует положение о социологии как самостоятельной эмпирической науке, за что и подвергается зубодробительной критике со стороны ревнителей чистоты марксизма.

В 1971 году в "Коммунисте" появляется статья трех авторов (Г.Е. Глезерман, В.Ж. Келле, Н.В. Пилипенко), которая выдвигает концепцию "трех уровней": истмат как общесоциологическая теория; специальные социологические теории; конкретные социологические исследования. Концепция "трех уровней" была своего рода идеологическим компромиссом, тем "модусом вивенди", который, с одной стороны, удовлетворял истматчиков (философская теория – истмат – приобретала статус общесоциологической), с другой стороны, расчищал жизненное пространство для социологов (право на разработку частных социологических теорий и эмпирические исследования).

Этот компромисс просуществовал все 70-е и 80-е годы и увял вместе с отделом науки ЦК КПСС и партийной печатью. С позиций сегодняшнего дня отчетливо видно, сколь неустойчив и паллиативен он был.

Источником концепции "трех уровней" являлась идея Р. Мертона о теориях "среднего ранга". Позиция Р. Мертона была честной и объективной; он призывал идти от эмпирического исследования к следующей ступени обобщения – теориям среднего ранга и отрицал значение какой-либо теории (марксизм, структурный функционализм и т. д.) как общесоциологической. Концепция же "трех уровней" бездоказательно возводила истмат в ранг общесоциологической теории, предлагая достраивать к ней нижние этажи. Конечно, при современной технике строительства начинать его можно и с крыши, необходимо только, чтобы эта "крыша" была социальной реальностью, а не социальной иллюзией.

К вопросу о предмете социологии наука будет возвращаться вновь и вновь, ибо его уточнение или даже изменение есть закон саморазвития науки. На мой взгляд, наиболее интересное на сегодня понимание предмета социологии содержится в статье В.А. Ядова "Размышления о предмете социологии" ("Социологические исследования", 1990, № 2).

Формирование социологических центров

Социологические центры стали складываться в конце 50-х – начале 60-х годов в Москве (Г.В. Осипов), Ленинграде (В.А. Ядов, А.Г. Здравомыслов), Свердловске (Л.Н. Коган), несколько позднее в Новосибирске (Т.И. Заславская, Р.В. Рывкина, Ф.М. Бородкин), а в 70-е годы в других городах и весях.

Мне придется более подробно остановиться на формировании московского центра во главе с Г.В. Осиповым, с которым меня связывают около тридцати пяти лет очень сложных отношений. В настоящее время мы занимаем диаметрально противоположные позиции, однако это не означает, что я не в состоянии дать объективную оценку серьезному положительному вкладу Г.В. Осипова в развитие социологии. Этот вклад можно оценить по следующим направлениям:

а) очень большая организационная работа по созданию ядра московского центра (сектора новых форм труда и быта , затем отдела конкретных социальных исследований в Институте философии, критики буржуазной социологии в ИСИ), руководство ССА (1966–1972 годы), представительство в МСА, общее руководство эмпирическими исследованиями (Горький, 60–61 годы).

б) теоретическая и просветительская работа по анализу и популяризации современной мировой социологии – книги "Техника и общественный прогресс" (1955), "Современная буржуазная социология" (1961), организация переводов и изданий видных зарубежных социологов, книги по применению количественных методов в социологии, по методике и технике социологических исследований ("Рабочая книга социолога", 1-е изд. – 1976, 2-е изд. – 1985).

в) организация обзорных выпусков и первых периодических изданий "Социология в СССР" (1965), "Социальные исследования" (1965–1970), Информационный бюллетень ИКСИ и ССА (1968–1972).

Из простого перечня следует, что это был очень большой и напряженный труд, общественно необходимый и общественно полезный именно в тот конкретный период. Однако в науке (как и в любом другом роде деятельности) существенно не только что делается, но и как. Г.В. Осипов исторически был обречен действовать применительно к законам тоталитарной системы, пускать в ход все дозволенные и недозволенные средства, для того чтобы уцелеть в борьбе и сберечь то детище, которое он взращивал. Объективно – он был стенобитным тараном, который взламывал бастионы и фортеции партийно-государственной догматики; субъективно – в значительной степени оставался ее продуктом, носителем и адептом, он приспосабливал и перелицовывал социологию под эту догматику, перенимал методы и нравы у собственных противников. Отсюда сочетание самых кричащих противоречий в отношении и к науке, и к коллективу, и к товарищам. Это постоянно обнаруживалось в конкретных ситуациях, заставляя людей разочаровываться в Осипове и отходить от него. Тем не менее – при всех недостатках, противоречиях и карьеристских устремлениях – объективно он был лидером, вокруг которого происходила интеграция социологов периода "бури и натиска" (с начала 60-х до начала 70-х годов).

Московский социологический центр начинался с сектора новых форм труда и быта в Институте философии. Директор Института академик П.Н. Федосеев в ту пору благоволил Осипову, стремительно проведя его за пять лет от секретаря комитета ВЛКСМ до ученого секретаря и своего заместителя. Сектор также был дарован "с барского плеча" (с попутным освобождением от обязанностей зама) и первоначально насчитывал порядка десяти сотрудников. Это Н.В. Новиков (очень знающий социолог, позднее работал в ФРГ), экономист А.А. Зворыкин (социология науки), А.М. Гелюта (та же проблематика), экономист И.И. Чангли (социология труда), аспиранты Н.Ф. Наумова, Г.А. Слесарев, В.Б. Ольшанский, пришедший из экономики Ю.Н. Козырев (социология образования), В.Н.Шубкин (социология деревни), М.С.Айвазян и Э. Петров (организация исследований), Н. Валентинова (впоследствии — социология спорта) и секретарь сектора А. Кудинова. Таков, насколько помню, весь "списочный состав". Главным объектом было горьковское исследование, затем "Копанка" (повторное исследование после румынских социологов), а также подготовка обзорных трудов ("Социология в СССР" и т. д.).

Я был привлечен к работе сектора, совмещая ее с должностью ученого секретаря ежегодника ССА. Моим "шефом" был академик Юрий Павлович Францев (Г.П.Францов, как мы узнали, когда он стал членом ЦК КПСС на "историческом" XXII съезде). Это был блестящий во всех отношениях человек – и по своей подготовке у последних могикан санкт-петербургской науки, и по диапазону знаний в области истории религии, дипломатии, философии и социологии, и по своей государственной практике (директор МГИМО и ректор АОН, член коллегии МИД, редактор "Правды" и шеф-редактор "Проблем мира и социализма"), и по тому остроумию, с которым он высмеивал своих кондовых собратьев-философов. Однако длительное пребывание в Системе и адаптация к ней не прошли для него бесследно. Внешне он держался как ее правоверный функционер (и это проявилось в его активной поддержке наиболее утопической и мифологической третьей Программы КПСС 1961 года); но то, что накапливалось внутри, оборачивалось повышенной капризностью и раздражительностью, барственной вельможностью, требовавшей, чтобы молодые социологи составляли его "двор" и повседневно пребывали "в приемной". Он оказал активную поддержку И.С.Кону при защите им докторской диссертации, но поскольку тот не обивал его пороги, очень скоро расстался с ним. Он был титульным редактором книги "Исторический материализм и социальная философия современной буржуазии" (1960), где была опубликована наша совместная с Осиповым статья; основную и очень большую редакторскую работу проделал Л.Н. Митрохин, однако Францев (не уловив должного почтения к себе) высказывался в том смысле, что Митрохин "сыграл реакционную роль" при подготовке книги.

Остается сожалеть, что мое сотрудничество с этим интереснейшим человеком прервалось, едва начавшись. Дольше всех с ним поддерживал контакты В.С. Семенов. Наиболее крупным событием, связанным в моей памяти с Ю.П. Францевым, осталось общее собрание Советской социологической ассоциации (март 1961 года), где он выступал с заглавным докладом; доклад о классовой структуре делал В.С.Семенов, о количественных методах – известный статистик П.П. Маслов.

Эмпирическое исследование в Горьком проводилось параллельно с исследованиями в Свердловске ("Культурно-технический уровень рабочего класса") и в Ленинграде ("Человек и его работа"). Именно потому, что оно было одним из первых, а его участники выступали как неофиты в области программы, методики и техники социологического исследования, к нему сегодня можно было бы предъявить массу самых серьезных методологических претензий. Вместе с тем оно было достаточно полезным для своего времени. Имелись две, к сожалению, нереализованные возможности для улучшения качества информации.

Первая состояла в унификации нашего и ленинградского инструментария. Весной 1962 года мне пришлось присутствовать на первой встрече Г.В. Осипова и В.А. Ядова. К этому времени Ядов получил солидную социологическую подготовку в Англии, разработал серьезнейшую программу и инструментарий для своего исследования. Он искренне предлагал сотрудничество и объединение сил. Осипов выслушал его весьма сдержанно, инстинктивно угадал будущего возможного соперника и конкурента и от сотрудничества отказался. Методический уровень и значение книги "Человек и его работа" оказались неизмеримо выше, и социологи следующей за нами генерации обучались на этом примере, как надо грамотно и культурно начинать, проводить и повторять социологическое исследование.

Вторая возможность состояла в сохранении полученных в Горьком массивов информации и перфокарт (за последними мне пришлось с альпинистским рюкзаком съездить в Горький к С.Ф. Фролову – в то время начальнику отдела труда и заработной платы завода "Красное Сормово"). Это позволило бы проводить повторные исследования, поскольку Горьковская область давала высокую степень репрезентации для Российской Федерации. К сожалению, массивы информации были утрачены, исчезла база для сопоставления. (Потому исследование ИСИ 1979 года в г.Горьком не могло стать повторным). Более бережливый В.А. Ядов сумел осуществить корректный повтор своего исследования.

Над книгой "Рабочий класс и технический прогресс" активно работали Ю.Н. Козырев, Г.А. Слесарев, А.А. Зворыкин, Н.Ф. Наумова. Общую редакцию в 1965 году осуществили И.И. Чангли, а затем Г.В. Осипов. На мой взгляд, сохраняет ценность лишь ее эмпирическое содержание. Все теоретические выкладки безнадежно устарели. И авторы, и редакторы находились в плену догматических марксистских схем, верили в мифы о гомогенизации классовой структуры, ведущей роли рабочего класса, возрастающем сближении физического и умственного труда, превращении социалистического труда в коммунистический. Одновременно игнорировались опыт мировой социологии и социальный анализ демографических, социальных, профессиональных и иных процессов, происходящих в индустриально развитых странах. Достаточно посмотреть на "Заключение" книги, чтобы понять, насколько реальное социальное развитие разошлось с прогнозируемым, и при том даже не сейчас, а именно в период с середины 60-х до середины 80-х годов, именуемый в публицистике "застоем". Ко многим нашим социологическим работам того периода (за крайне редкими исключениями) можно отнести убийственно-иронические слова А. Галича:

"Я научность марксистскую пестовал,

Даже точками в строчках не брезговал,

Запятым по пятам, а не дуриком

Изучал "Капитал" с "Анти-Дюрингом"...

"Шестидесятники"

"Шестидесятников" определяют сегодня как поколение, "обманутое ХХ съездом", как детей "оттепели", идейных предшественников перестройки. Их общей характерологической чертой является ненависть к сталинизму, его полное и бескомпромиссное отрицание. Только очень немногие (Солженицын, Амальрик, Орлов, Григоренко, Буковский, Восленский, Янов) осознавали, что сталинизм есть одна из форм более общего социального феномена ХХ века – тоталитаризма. Они составили ядро относительно немногочисленной группы диссидентов и третьей волны эмиграции. Большинство же "шестидесятников" искренне полагали, что сталинизм есть искривление, исторически случайный отход от "правильного" социализма и ленинских принципов его построения. Отсюда стремление (в том числе ученых-социологов) "вразумить" власть имущих, как надо строить политику и решать социальные противоречия и конфликты. Отсюда – бесчисленные записки в отделы ЦК КПСС и Президиум АН СССР, которые, хотя и писались по определенному социальному заказу, были пронизаны чистосердечным стремлением открыть истинную правду тем, кто ее не видит. Между тем, говоря языком Библии, нашим адресатом были "слепые вожди слепых". Мы полагали, что "в царстве слепых и кривой – король", и поэтому социология должна получить высокий статус и быть основой социальной практики и политики. Однако высокопоставленным номенклатурным "слепцам" все это было абсолютно не нужно. Им важно было удержаться в своих руководящих креслах и удержать свой "просвещенный абсолютизм" – тоталитарный строй, хотя и с некоторым косметическим ремонтом. Социология была им нужна только в качестве модного бантика, совершенно инородного на полувоенном "сталинском" кителе, но очень подходящего к костюмчику гражданского покроя.

Противоречия между высокой идейной мотивацией "шестидесятников" и суровой реальностью загнивающего тоталитаризма, невозможность внедрить свои идеалы в жизнь – суть их жизненной драмы. В этом, по моему убеждению, "зерно" той поляризации "шестидесятников", которая произошла в середине-конце 80-х годов и разделила их на три слоя – людей, сохранивших демократические и гуманистические идеалы своей молодости; людей разочаровавшихся и усталых, превратившихся в прагматиков-профессионалов; и наконец, людей, радикально поменявших демократическую систему ценностей (безразлично, разделяли они ее или лишь прикрывались ею). Мучительную переоценку ценностей проделали все "шестидесятники". Только одних она привела к окончательному освобождению от утопических иллюзий и утверждению в общецивилизационных ценностях, других – к диаметрально противоположному: приоритету узкоклассовых и корпоративных групповых ценностей (ура-патриотических, имперских, великодержавных) над общедемократическими и общечеловеческими. В 60-е годы эта поляризация еще не обозначилась. Перед социологами-"шестидесятниками" была мощная идеологическая машина, из которой, благодаря ее конструкторам, нельзя было вынуть ни одной из "составных частей", ни одного звена, не нарушив тем самым монолитности и гармонии всего механизма. Молодым социологам противостояла когорта поднаторевших в "духе и букве" борцов за "чистоту марксизма", закаленных в идеологических чистках и проработках еще 30-х и 40-х годов. Честный и открытый бой тут практически был невозможен, поэтому он повсеместно принял форму "необъявленной войны" философских "отцов и детей".

Когда в 1960 году, после пятилетнего перерыва, я вернулся в Институт философии в качестве младшего научного сотрудника, в нем уже очень существенно изменился микроклимат. Из МГУ пришли ученики математика и логика С.А. Яновской – А. Зиновьев, Э. Ильенков, М. Мамардашвили, по социологии религии работал Ю. Левада, по истории философии – А. Гулыга, Б. Григорян, А. Субботин, по этике – О. Дробницкий; в "Вопросах философии" работали Н. Лапин, И. Блауберг, Э. Соловьев. Все это были очень разные люди, но все были Личности, составляя единство в своем разнообразии. Объединял их демократический, антисталинский, а потому антидогматический и фрондерский склад мышления и поведения. Эта институтская фронда объединилась вокруг стенной газеты "Советский философ", редактором которой несколько лет был А.В. Гулыга, а в 64–65 годах – автор этих воспоминаний. Казалось бы, стенгазета – невеликий печатный орган, так сказать, внутреннего распорядка, но благодаря ему вырабатывалось определенное общественное мнение, и его боялись реакционные философские "зубры". Суть дела в том, что рисунок и текст исполнялись на великолепном профессиональном уровне, и можно только сожалеть, что не сохранился архив. Тот, кто знаком с современным творчеством А. Зиновьева, должен знать, что истоки его – именно в стенгазете. Зиновьев проявил себя как талантливейший художник, автор "дружеских" шаржей и подписей к ним. Блестящими карикатуристами были Э. Ильенков, Е. Никитин, П. Кравченко. Великолепная четверка создавала убийственно смешные и точные портреты тогдашних богов и богинь философского Олимпа. Э. Соловьев писал замечательные стихи и поэмы на тот же сюжет, А. Гулыга – сатирическую прозу. Коллективными усилиями был создан образ Митрофана Лукича Полупортянцева – дремучего невежды с огромным апломбом и мощными связями, восходящими к "свекру мому Тимофеевичу" в партийных небесах, наушника и стукача, рьяного гонителя вольнодумства и свободомыслия. Митрофан Лукич был слепком с биографий многих "ведущих" философов того времени, собирательным образом, воплотившим "типические" черты этой когорты мирской поповщины и поповствующих мирян. От имени Полупортянцева философской братии говорились такие вещи, которые нельзя было сказать напрямую и которые в этой форме она вынуждена была проглатывать. Доносы в РК КПСС шли один за другим. В 1965 году я был вызван для собеседования к первому секретарю РК. Собеседование по тем временам было "мягким" – газету рассматривали, дивились, ненавязчиво "журили" за перебор. После 1967 года, когда я уже не работал в институте и газете, ее следующий редактор Н. Юлина получила партвзыскание "на полную катушку".

Хотелось бы выделить наиболее значимые, на мой взгляд, имена социологов этого периода – московских, ленинградских, уральских, сибирских – из тех, с кем довелось непосредственно сотрудничать.

Юрий Александрович Левада – высокий интеллект, открытое сердце, глубокий прирожденный демократизм, богатая, образная, непринужденная речь, тонкий юмор, обширные познания во многих областях теоретической и прикладной социологии. Таковы существенные черты "Большой Левады", как именуется он среди друзей. Его докторская диссертация и книга "Социальная природа религии" (1965) до сего времени остаются классическими – он дал блестящий анализ "земных корней" не только "священного", но и "светского", в принципе любого религиозного культа, религии как социального института, религии как социального регулятора. В эпоху постсталинизма его книга прочитывалась (правда, теми, кто мог уразуметь) как очень серьезная критика христианизированного или утопизированного марксизма. В наши кризисные дни глобального увлечения религиозностью и конфессиями эта книга обнажает социальный механизм формирования религии.

Мне думается, что Левада дальше, чем кто-либо другой, прошел путь к "внутренней свободе" – для него Маркс был не "единственным", а одним из великих социологов. Путь такого рода духовной эмансипации раньше или позже предстояло пройти каждому из нас. Занятия в теоретическом семинаре у Левады в 66-68 годах были для меня большой и серьезной школой. Отчетливо помню, когда я как-то употребил словесный штамп "буржуазная социология", Юрий Александрович мгновенно остановил меня: "Давайте, чтоб на нашем семинаре это словосочетание было употреблено в первый и последний раз!".

При всей внешней мягкости, доброте и толерантности Ю.А. Левада всегда сохраняет целостность человека, внутренне глубоко убежденного в своих взглядах, хотя и не навязывает их другим. Он принципиален в лучшем смысле этого слова и убедительно доказал это, когда попал под огонь "партийной" критики и в партийную опалу: он не изменил свои позиции ни на йоту.

Николай Иванович Лапин , с присущими ему огромной работоспособностью, основательностью и ответственностью в сочетании с "искрой божьей" – генерацией новых идей и подходов. От работ философских ("Молодой Маркс") он пришел к теоретической социологии. Мы вместе работали над проектом "Социальная организация" (к сожалению, не доведенным до эмпирического исследования). Он сумел сплотить вокруг себя коллектив талантливых социологов (Н.Ф. Наумова, Э.М. Коржева, А.И. Пригожин), вместе с которыми впоследствии плодотворно работал в Институте системных исследований. В последнее время я вновь сотрудничал с ним по проекту "Социальные ценности" и считаю, что это теоретико-эмпирическое исследование – одна из наиболее серьезных фундаментальных работ, проводимых академической наукой.

Галина Михайловна Андреева. Впервые я увидел ее в 1943 году во дворе казанской школы, когда она приехала на побывку с фронта в новеньких погонах и боевых орденах. Затем мы встречались на философском факультете МГУ, где она училась на несколько курсов младше меня. В 60-е годы Галина Михайловна подготовила докторскую диссертацию и выпустила книгу по зарубежной эмпирической социологии. Она ввела в обиход множество новых понятий, имен, концепций и выдержала книгу в достаточно позитивном духе, так что та стала хорошим подспорьем для изучения социологических методов.

Борис Андреевич Грушин – человек холерического, взрывного темперамента, с живыми глазами и цыганской кровью в жилах ("мой дед табор водил!"). Прирожденные качества организатора позволили ему успешно водить социологический "табор" на полигон в Таганроге ("Таганрог должен быть разрушен!"). Дар публициста сочетается в нем с очень серьезной теоретической подготовкой в области логики, философии, социологии. Он автор работ по логике исторического процесса, "Мир мнений и мнения о мире", "Массовое сознание". При подготовке к таганрогскому семинару он самым тщательным образом разработал концепцию и инструментарий исследования общественного мнения ("47 пятниц"). В ИКСИ я прослушал курс его лекций по организации исследований: "Мне надо изложить свои идеи, и чтобы Лапин и Денисовский слушали и задавали мне каверзные вопросы"...

Владимир Николаевич Шубкин – экономист, социолог, замечательный публицист – был одним из основателей ИКСИ. Помню его острые выступления на Сухумской и других конференциях: "Социологию нельзя делать на общественных началах. Попробуйте предложить академику Будкеру делать физику на общественных началах!". Обнаружив социально-психологическую несовместимость с М.Н.Руткевичем, он ушел в ИМРД, где вместе с Л.А. Гордоном и Э.В. Клоповым выпускал интересные работы по социальной статистике. Позднее (в 1987 и последующих годах) он напишет серию публицистических работ, из которых особо выделяется прекрасный социологический анализ советской (тоталитарной) бюрократии.

Борис Цезаревич Урланис принадлежал к более ранней генерации первой декады века, о ней он написал книгу "Мое поколение". Это был наш крупнейший демограф (он был исключительно плодовит и конструктивен, список его работ огромен), живой и талантливый человек, очень быстро нашедший общий язык с молодыми социологами. В тогдашней экономической науке он поневоле пребывал в некоторой изоляции: демография была не в чести.

Об этом человеке можно сказать: он жил наукой, все остальное было для него несущественно. Я как будто слышу его теноровый голос – Урланис с присущим ему жаром и убежденностью излагает свои мысли. Ученые такого калибра составляют цвет и гордость науки любой страны. У нас его не удостоили вниманием. Помню, он звонил мне ночью глубоко обиженный: накануне отлета "зарубили" поездку на VIII социологический конгресс; причина проста – за границей родственники из Прибалтики.

В горах Памиро-Алая (Фаны) есть "четырехтысячник", который первовосходители (В.Н. Жуков, Н.А. Колбановская) назвали пиком Урланиса...

Леонид Абрамович Гордон . Мы познакомились в конце 60-х на совещании в ЦСУ по Всесоюзной переписи населения (предложения социологов, кстати, были тогда с негодованием выслушаны и с негодованием отвергнуты). Гордон уже был известен мне как один из активных участников комплексного исследования в Таганроге, результатом чего явилась классическая ныне книга "Человек после работы". Светлой зависти достойно его умение работать с официальной статистикой – извлекать из нее потаенное (информацию) и выбраковывать камуфляж ("шум"). Это дано не каждому. Результатом подобной работы была четкая констатация, что по основным показателям материального благосостояния и зарплат наша страна находится на последних местах по сравнению с Восточной Европой ("соцстранами"). Большую ценность представляют его исследования по структуре рабочего класса (совместно с А.К. Назимовой) и особенно – по классовой структуре 30–40 годов ("Что это было?" – совместно с Э.В.   Клоповым). Все его выступления содержательны и ярки по форме. Этот социолог талантлив на всю жизнь.

Юрий Николаевич Давыдов в 60-е годы заявил о себе глубокой работой по социальным проблемам труда, в 70-80-е – серией исследовательских работ по истории социологии. Находясь в отделе Осипова, он создал собственную школу по изучению зарубежной социологии. Только в 1989 году, с приходом в институт В.А.   Ядова, он избавился от "крепостной зависимости" и получил самостоятельный отдел.

Владимир Александрович Ядов в 60-е годы – лидер ленинградских социологов. Теоретическое и личное содружество с ним складывалось постепенно. Прежде всего высокой оценки заслуживала книга (его и А.Г. Здравомыслова) "Человек и его работа". Очень интересен был доклад на Ленинградской конференции 1966 года, организатором которой он был. В 67-м мне пришлось в качестве рецензента от сектора Левады ознакомиться с его докторской диссертацией, и я понял, на каком серьезном уровне работает этот социолог. В 68-м мы встретились с ним на симпозиуме по структурному функционализму в Кяэрику, когда он работал над первым изданием своей книги "Методология и процедуры социологического исследования". Позже я специально ездил в Ленинград для консультаций с ним. Должность директора института – адски трудная. Но он, как и прежде, умеет усваивать, обобщать и порождать новые идеи. Ему менее всего свойственны чванство и напыщенность, он открыт для любой дискуссии и спора. Его не оставляют "детскость души" и неистребимое любопытство к новой теории и эмпирии. Только так и можно работать в науке.

Татьяна Ивановна Заславская появилась на социологическом небосклоне в конце 60-х – начале 70-х годов. Она представила в институт интересный проект по социологии села, как и первые данные о социально-экономическом казахстанском эксперименте Худенко. В 1975 году она прекратила свое сотрудничество со Староверовым и ИСИ. Я считаю, что Т.И.   Заславская и Р.В.   Рывкина нанесли наиболее серьезные удары по вульгарному сталинскому мифу о социальной структуре, который господствовал у нас с 30-х по 80-е годы ("Социология экономической жизни" и другие их работы). Меня объединяет с Татьяной Ивановной память о нашем общем друге, трагически погибшем альпинисте, поэте и художнике Викторе Жукове.

Мне хотелось бы сказать добрые слова об уральских социологах – Льве Наумовиче Когане, известном не только трудами по социологии культуры, но и остроумными стихами (нам доводилось вступать в поэтические соревнования на социологических ристалищах); о прекрасном исследователе социологии труда и рабочего класса Наримане Абдрахмановиче Аитове; об умнейшем Захаре Ильиче Файнбурге, который ушел от нас, оставив хорошую книгу о культе личности; о рано умершем грузинском социологе Винори Михайловиче Квачахия... Все эти люди были первыми. Все они внесли свой вклад в возрождение социологии.

О “корени” происхождения ИКСИ, его величии и падении

1966. Распоряжением вице-президента АН СССР П.Н.   Федосеева в структуре Института философии организуется отдел конкретных социальных исследований во главе с Г.В. Осиповым. Вскоре Г.В. Осипов становится Председателем ССА, сосредоточив тем самым в своих руках "всю полноту" социологической власти. Н.И. Лапин в качестве замзавотдела приступает к его формированию (около 80–100 сотрудников). Отдел получает помещение на улице Писцовой, начинается его "подвальный период". Совещание в Минске по социальной структуре. Совещание в Ленинграде по широкому спектру социологических исследований – доклады В.А. Ядова, А.Г. Здравомыслова, Р.В. Рывкиной.

1967. Совещание в Сухуми по количественным методам в социологии. В подготовке принимают участие Ю.Н. Гаврилец, Ф.М. Бородкин, В.М.   Квачахия, В.В. Колбановский. Совещанием руководит А.М. Румянцев, который в эти же дни избирается на общем собрании Академии ее вице-президентом.

1968. Преобразование Отдела в ИКСИ, директор – академик А.М. Румянцев, заместители директора – Ф.М. Бурлацкий и Г.В.Осипов.

1969. ИКСИ получает помещение в школе по улице Новочеремушкинской (половина здания ИЭМС). Выход в свет "Лекций по социологии" Ю.А.   Левады и их разгромное обсуждение в АОН при ЦК КПСС.

1970. Разгромное обсуждение книги "Математические методы в социологии".

1971. Снятие А.М.Румянцева с поста вице-президента АН и директора ИКСИ. Назначение и.о.директора Н.И. Лапина.

1972. Назначение директором ИКСИ М.Н.Руткевича и уход из института Ю.А. Левады и его сектора, Н.И.   Лапина и его сектора, Б.А. Грушина и его сотрудников, Ф.М. Бурлацкого, Е.А. Амбарцумова, А.А. Галкина и их сотрудников.

Такова сжатая хроника событий. Что за ней? Борьба полярно направленных сил – как вне ИКСИ, так и внутри него.

Прежде всего хотелось бы самыми благодарными словами отметить роль академика А.М.   Румянцева. Он был своего рода "белой вороной" среди тогдашних обществоведов. Конечно, он разделял многие их иллюзии, но в то же время весьма нетривиально руководил журналом "Проблемы мира и социализма" и объединил вокруг себя много способной молодежи. В бытность его вице-президентом Академии наук СССР появилось несколько перспективных академических институтов – ИМРД, ЦЭМИ, ИКСИ и ряд других. Насколько мог, он ограждал молодую социологию от ледяных ветров со Старой площади.

"Параллелограмм сил", который действовал в 1968-1971 годах, имел следующие векторы:

а) Щедрин дал точную характеристику политической реакции в образе Торжествующей Свиньи. А неосталинистская политическая реакция поднимала голову и набирала силы. Такой очаг инакомыслия, как ИКСИ, был с нею несовместим. Торжествующая Свинья должна была его "счавкать", и в первую очередь столь сильную фигуру, как академик Румянцев, подловив его на паре-тройке идеологических проколов во вверенных ему учреждениях. Кандидатурой на замену был все тот же проверенный и апробированный П.Н. Федосеев, второе вице-президентство которого длилось мафусаилов век – с 1971 по 1988 годы.

б) Авангард и "мозговой трест" социологов значительно оторвался от региональных отделений ССА, где, как правило, преобладали консервативные тенденции.

в) Не существовало еще ни социологической печати, ни постоянного социологического образования, кадры ИКСИ пополнялись стихийно.

г) Все громче заявляли о себе и делали политику бывшие работники ЦК ВЛКСМ – ученый секретарь ИКСИ В.И.Чупров, А.С.Кулагин и другие. В институте сначала "латентно", а затем все более открыто развертывалось подразделение "двойного подчинения" АН-КГБ, состав которого пополняли "черные полковники".

д) Наконец, весь генералитет и офицерский корпус ИКСИ был расколот войной между двумя заместителями директора за власть в институте, за ставки, помещения, влияние на директора. Сам А.М.   Румянцев не мог повседневно руководить институтом, заместители же сработаться не могли и не хотели. Я не буду здесь говорить о Ф.М.   Бурлацком – он достаточно рассказал о своем "аппаратном" пути в политологию в своих статьях в "Новом мире" и книге "Воспоминаний". Достойно сожаления лишь одно: в ИКСИ собрались такие знающие политологи, как Е.А.   Амбарцумов, А.А.   Галкин, Л.В.   Карпинский, и социологи были "не из последних удальцов"; вместо того, чтобы сесть за один стол, поучиться друг у друга, образовать единую команду против весьма враждебного внешнего окружения, мы все – и политологи и социологи – не нашли ничего лучшего и более достойного, как вслед за нашими лидерами начать вражду "из рода в роды" и смотреть друг на друга как на соперников. Конечно, эта вражда подогревалась и разжигалась опытными и умелыми мастерами дворцовой интриги. Когда-то едкий Ю.П.   Францев сказал об Осипове: "Умен-умен... Хитер-хитер...Диплом-а-ат! Ему бы еще ногу переломать – совсем бы Талейран был!". Талейраны и маккиавелли местного масштаба пускали в ход все возможные ухищрения, дабы натравить одну часть института на другую. В этом смысле институт стал "градом обреченных" – лишился своих защитников раньше... врагов.

Снятие Румянцева и назначение и.о.директора Лапина (тогда секретаря парторганизации) было как гром среди ясного неба. Старая площадь (отдел науки ЦК КПСС в лице Трапезникова и Пилипенко), накопив досье из писем от "правоверных" сотрудников ИКСИ и другие компроматы, начала стратегическое наступление на институт. Но сделано это было в два приема: устранен Румянцев и отодвинуты с авансцены Бурлацкий и Осипов. Надо отдать должное Лапину – он, хотя и имел наставления от отдела науки о чистке ИКСИ от "засоренности кадров" (изящная партийная лексика, завуалировано означающая погром), не совершил ни одной "гражданской казни", ни одной крупной реорганизации. Он серьезно занимался отделами института, его службами и аспирантурой, вырабатывал конкретные планы преодоления раскола и докладывал их ученому совету. Но, подчеркиваю, не совершил никаких перемещений и увольнений в силу личной порядочности и понимания того, насколько ценен имеющийся в институте творческий потенциал.

Естественно, такой ход событий и такой и.о.директора отдел науки ЦК КПСС не устраивал. Тогда был призван М.Н. Руткевич, который и въехал в ИКСИ "на белом коне".

Разгром

Член-корреспондент АН СССР М.Н. Руткевич был в ту пору на гребне успеха. Только что он провел в Свердловске второе совещание по социальной структуре, прошедшее "в свете исторических решений XXIV съезда КПСС и положений доклада генсека Л.И.   Брежнева" (разработанных, кстати сказать, группой сотрудников ИКСИ). Руткевичу нельзя отказать ни в диалектичности ума, ни в философской эрудиции, ни в способности к "черновой" работе по статистике и социальной информации. Все это у него есть. Но есть и определенного вида "запрограммированность". В отделе науки он получил четкую "программу" – изничтожить идеологическую крамолу и ее конкретных носителей. Предварительным условием (еще до его появления на посту директора ИКСИ) было немедленное перемещение отдела Левады (в ЦЭМИ), отдела Галкина (в ИМРД), уход Бурлацкого и других политологов. Но на этом дело не остановилось. Руткевич стал "программировать" и сам. Он распознал Староверова, Гелюту, Васильева в качестве "верных", перетасовал ученый совет ИКСИ, обеспечив там себе большинство, создал в институте систему отделов во главе с лояльными заведующими.

Как опытный стратег он подготовил плацдарм для наступления на инакомыслящих. Первым объектом весной 1973 года стал Н.И. Лапин и его проект. Были совершены три акции: без шума-треска Лапин был переизбран на ученом совете заведующим отделом, на следующем ученом совете тайным голосованием забаллотировали способнейших сотрудников отдела (как комментировал Грушин, "несоциологи провалили социологов"), наконец, на закрытом заседании дирекции было организовано обсуждение проекта Лапина "Социальная организация", и призванные в качестве рецензентов коллеги-свердловчане единодушно размазали проект по стене. В этой ситуации Лапин не стал никому кланяться, а вместе со своим коллективом ушел в другой институт.

Объектом следующей атаки стал Б.А. Грушин. Лишенный эмпирической базы и лучших сотрудников, он был принужден к иммиграции в "Проблемы мира и социализма". Инструктор отдела науки и куратор ИКСИ Г.Г. Квасов говорил ему: "Старик, в Москве для тебя места нет". В 1979 году на одной из узких улочек старой Варшавы я увидел знакомую энергичную фигуру Бориса:

"Но невзначай проселочной дорогой

Мы встретились и крепко обнялись".

Новый директор ИСИ и председатель ССА обложил осадой и Осипова, обвинив его как бывшего председателя ассоциации в каких-то финансовых упущениях и "подводя под выездную". Социологи ИСИ (я в том числе) горой встали за своего лидера (который тогда еще не исчерпал кредита товарищеского доверия). Осипов отделался не очень строгим партийным взысканием, ему не закатили “строгача с занесением”.

Институт обезлюдел. Еще в 1972 году, пригрозив новому директору обращением в прокуратуру, ушел в ИМРД В.Н. Шубкин. В 1974 году вынуждены были покинуть институт А.Г. Здравомыслов и О.И. Шкаратан. Принуждены были прекратить сотрудничество в ИСИ В.А. Ядов и И.С. Кон. Созвездие умов, бывшее здесь при Румянцеве, распалось. Только сейчас, двадцать лет спустя, преодолевая великие трудности, пытается Ядов восстановить интеграцию социологов "по новой".

Аксиомой является тот факт, что науку делают личности, и чем они крупнее и чем больше их концентрация, тем значительнее прогресс самой науки. Осуществилась та же акция, которая прежде предпринималась по отношению к философской, экономической, исторической, биологической и другим наукам. Социологию "обезлюдели" – интеллектуальный уровень и творческий потенциал головного социологического института страны существенно понизился. Для того, чтобы все это возродить, требуются долгие и долгие годы.

Заключение. Реформация и контрреформация

От эпохи Возрождения к эпохе Реформации – таков путь истории общества, таков и путь постсталинской общественной науки. Я солидарен с концепцией Н.И. Лапина: “По своему конкретному содержанию современная реформация радикально отличается от прежней: это отказ не от религиозных, а от светских догм и авторитетов поведения в пользу земного человека с его материальными и духовными потребностями и интересами. Это духовно-нравственная, политико-правовая и экономико-социальная Реформация” (“Мир России”. 1992. № 1).

Но сама Реформация неизбежно вызывает к жизни своего собственного антагониста – Контрреформацию – попытку реставрации и реванша допотопных социальных отношений и архаической системы теоретических и духовных ценностей. Та поляризация социологов, которая впервые обозначилась на переломе от 60-х к 70-м годам, является субъективным выражением объективного процесса – противоборства консервативных и демократических сил общества. Контрреформаторское крыло социологии, подобно Бурбонам, “ничего не забыло и ничему не научилось”. Реформаторское крыло хранит верность демократическим идеалам “шестидесятников” и активно вырабатывает новую, более адекватную процессам современности, парадигму собственной науки. Я счастлив тем, что подавляющее большинство моих старых друзей – при всем различии теоретических подходов и оттенков – находится на демократическом крыле “внутренней свободы” и свободного исследован