Г. В. ОСИПОВ: «МЫ ЖИЛИ НАУКОЙ»

(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999.)

— Вряд ли случайно, Геннадий Васильевич, что практически все наши собеседники, авторы данной книги, связывают социологию 60-х годов с вашим именем. Как вы сами относитесь к этому периоду в истории российской социологии и к такой оценке?

— Я понимаю всю сложность создания книги воспоминаний коллег-профессионалов, когда еще смотришь в глаза друг другу и трудишься бок о бок в одном сообществе. Неприятно, если идет извращение фактов (при живых-то людях!) — ведь одни и те же факты и события можно преподнести по-разному. Остаются, правда, документы, и их публикации я лично придаю особый смысл.

Действительно, вся история нашей науки того периода прошла, как говорится, через мои руки. Так получилось. Все началось с конференции Международного института социологии по проблемам мирного сосуществования, которая проходила здесь, в Москве (практически я организовывал эту конференцию). Я считаю, что именно тогда собравшиеся ученые заставили задуматься того же П.Н. Федосеева, что все же есть общественная наука, отличная от философии и научного коммунизма. Затем последовали приглашения на Международный социологический конгресс, состоялась сама поездка (несмотря на сопротивление ЦК), а потом встал вопрос и о создании Советской социологической ассоциации — мы обсуждали его с Юрием Павловичем Францевым. Больше никого, в общем, тогда и не было, два-три человека. Ассоциацию создали, президентом ее избрали Францева, я стал вице-президентом. И вот эта ассоциация явилась как бы водоворотом, который начал притягивать людей, желавших знать правду о нашем обществе и реально изучать общество.

Это первое обстоятельство, если говорить о становлении социологии 60-х годов. Второе: возникла (нельзя опускать и такой факт) некая неудовлетворенность нашей идеологической работой, нашей философией. Возникла она в обкомах, горкомах партии. То есть люди почувствовали, что происходят какие-то новые процессы, которые уже нельзя не учитывать.

— Вы связываете это с 56-м годом?

— Да, безусловно. И в результате (опять-таки исторический факт) начали складываться три группы социологов: одна — академическая, в Москве, которая стала проводить конкретные эмпирические исследования (в Горьком и Молдавии); вторая — в Ленинграде, на базе университета, ее возглавил В. Ядов; а третья группа еще раньше возникла в Свердловске, немного особняком, поскольку придерживалась несколько иных взглядов, чем две другие (здесь пытались работать в русле философии, истмата). Однако, ко всему тому, первая книга, основанная на конкретных исследованиях, была опубликована по результатам работы именно свердловской группы. Там немало хороших моментов, много недостатков, может быть, недостатков даже больше — но исторический факт: это была первая такая книга.

Что касается Новосибирской школы, то она стала складываться намного позднее, под патронажем А. Аганбегяна, который занимал большие посты, и поэтому трудностей не испытывала (во всяком случае таких, с которыми сталкивались в первую очередь мы и ленинградские ученые). Более того, когда нас здесь громили, громили социологию, меня пытались отдать под суд и т.д., — новосибирцы не вмешивались, хотя могли оказать нам немалую поддержку. Это тоже исторический факт, который надо знать, так сказать, во имя справедливости.

Созданная нами Советская социологическая ассоциация стала объединять, притягивать ученых — уже и пермских во главе с З.Файнбургом, и свердловских, и тех же новосибирских социологов. То есть это была уже очень серьезная организация, требующая больших затрат времени и сил. Францев передал бразды правления мне и я этим занимался примерно пять лет. Тогда-то — в рамках этой ассоциации — практически и был поставлен вопрос о самостоятельности социологической науки. Впервые такая постановка была обозначена мною в журнале “Социальные исследования” [1] (1965 год), затем подхвачена американцами, которые, ссылаясь на журнал, подчеркивали значимость того факта, что социология в России признана самостоятельной наукой. Однако не все выдерживали напор П. Федосеева, Ф. Константинова и других, отождествлявших социологию с историческим материализмом. Среди ученых шло расслоение, были всяческие попытки изобрести различные формы, в которые можно было бы запрятать социологию так таковую. Был жуткий нажим, чтобы отождествить ее с научным коммунизмом (А.М. Ковалев), с обществознанием (В.Ф. Халипов). Затем — это наступил уже следующий этап — социологию объявили прикладной дисциплиной, теоретическую же вообще как бы вынесли за рамки науки. И стали институционализировать социологию именно как прикладную. Многие ученые пошли на это. Я же всегда придерживался той точки зрения, что социология является самостоятельной наукой.

— Часто упоминается созданный вами “сектор исследований новых форм труда и быта”. В подвал, где он размещался, кто только ни заглядывал. Впечатление такое, что едва ли не каждый заинтересовавшийся социологией должен был пройти через этот сектор, как бы причаститься, приобщиться и затем уже двигаться дальше. На ваш собственный взгляд, какую роль он играл?

— Через сектор новых форм труда и быта многие проходили, как вы говорите, потому, что это было первое фактически узаконенное академическое учреждение в России и СССР, занимавшееся социологией. Других не было. Мы стремились привлечь в сектор всех преданных науке людей, которые хотели отойти и отходили от догматизма.

— Вы их искали или они находили вас?

— Я и сам искал, и меня находили — это шло параллельно. Наш сектор отличался от других тем, что здесь не было строго заданной теоретической ориентации. Ну, скажем, мы же опубликовали книгу Ю.Левады [2] и целый ряд других книг, которые просто не бросились тогда в глаза.

Люди искали. Как-то приходит ко мне один человек, говорит: “Есть у меня сосед, вроде такой смышленый, работает в одном вузе на кафедре экономики.” - “Давай, говорю, приводи его ко мне”. Приводят (это просто как иллюстрация, таких примеров были десятки, сотни). Такой моложавый, боевой. Беседуем – так, мол, и так. “Ну, хорошо, – заключает он, – только заранее предупреждаю: бригадами коммунистического труда заниматься не буду!” - “Ладно, оставь свое заявление”. И я сразу его зачислил. Вот так было с Владимиром Николаевичем Шубкиным, как сейчас помню этот эпизод. Отсюда начинали З. Файнбург — мы впервые привлекли его через наш совместный советско-польский труд [3], Н. Аитов. К нам примыкали Б.Урланис, один из крупнейших демографов, математики, конечно, журналисты. У меня работали и Л. Аннинский и Ю. Буртин, я тоже пытался делать из них социологов — уже для того, чтобы использовать их авторитет и с их помощью популяризировать социологию как таковую.

— А как, собственно, в Институте философии АН СССР появилось подразделение со столь необычным названием — “новых форм труда и быта”? Откуда, кстати, и само это название?

— Я кончал аспирантуру этого института и затем стал его ученым секретарем — самым молодым тогда. В течение четырех лет я возглавлял комсомольскую организацию института, и, видимо, меня заметили (причем однажды меня избрали таким образом: я дал самоотвод, его удовлетворили, а после во всех бюллетенях была вписана моя фамилия). Директором Института философии в то время был П.Н.Федосеев, он занимал тогда прогрессивную позицию...

— И говорят, любил вас...

— Да, тогда любил, а потом смертельно ненавидел за то, что я выступил против него на одном заседании ЦК. В Институт философии — после известных погромов — хлынула масса псевдоученых из Академии общественных наук, которые ничего не писали, кроме общих фраз, занимались пропагандой. Федосеев занял тут принципиальную позицию, вместе с ним мы начали избавляться от псевдофилософов, вели настоящую борьбу, и на этой волне я стал заместителем директора института — наверное, тоже самым молодым заместителем директора в истории Института философии — и взял под свой контроль как раз проведение социологических исследований, внедрение социологических методов. Вот это не понравилось отделу науки ЦК и еще ряду людей, поступило предложение освободить меня от столь высокой должности. Федосеев был против. Когда мы беседовали с ним, он сказал: “Ничего не могу сделать, на меня нажимают. Что бы ты хотел? Мне бы хотелось, чтобы ты возглавил сектор исторического материализма”. Я ответил, что не хочу и не могу — у меня другой подход, а хорошо бы создать в Институте философии социологическое подразделение, хотя самого понятия “социология” у нас нет (оно было объявлено буржуазным). “Ведь вы же сами, - напомнил я, - были инициатором проведения исследования “новых форм труда и быта” в Горьком” - “О, вот так и назовем ваш сектор”, – сказал Федосеев. Так что сектор был создан специально под меня.

— Для конкретных исследований? Именно в Горьком?

— Федосеев сам из Горького. Как-то поехал на родину, а секретарь обкома партии говорит: все общие слова, общие слова — давайте что-нибудь конкретное. Отсюда и пошло.

— Геннадий Васильевич, а почему вы поступали в МГИМО? Или ваш столь определенно выраженный интерес вы сами осознали не сразу?

— Я хотел быть дипломатом. Очень хотел. И поступил в МГИМО — один из самых трудных институтов.

— Вы жили в Москве?

— Да.

— И родились в Москве?

— Нет, я родился в Мордовской республике, в Рузаевке. Отец мой - железнодорожник (он был простым сцепщиком), один из первых Героев социалистического труда, получил это звание в 1943 году за обеспечение Сталинградского фронта оружием (организовал бесперебойное снабжение). Он думал, что я тоже стану железнодорожником, но я очень увлекался историей, огромное влияние на меня оказали книги. Из Рузаевки отца перевели в Рязань, там он стал заместителем начальника отделения железной дороги. В это время многих арестовывали, его тоже должны были арестовать, но у отца были знакомые товарищи в НКВД, они срочно устроили наш переезд в Гомель, в Белоруссию. Только благодаря этому отец избежал ареста.

Во время войны, как я уже говорил, он обеспечивал снабжение Сталинградского фронта оружием, в Москве создали специальный отдел по отработке его метода, чтобы внедрить на других железных дорогах. Отца пригласили в Москву.

— Он практик или имел какое-то образование?

— Только незаконченное среднее, но когда мы переехали в Москву, к нему прикрепили профессуру, он занимался, и при защите диплома ему присудили за него кандидатскую степень. Это был 1945 год. А профессором он стал уже позже меня.

Это об отце. А я поступил в МГИМО, где учиться было крайне сложно (практически это было три института — международный, истории, права), закончил его и должен был направиться в консульство в Аргентину. Ну, а в это время наши отношения с Аргентиной осложнились, произошел разрыв дипломатических отношений...

— И дипломатом вы не стали. Но почему обратились к социологии?

— В МГИМО был очень мудрый заведующий кафедрой философии Александр Федорович Шишкин. Он объединил вокруг себя талантливую молодежь — Ю. Семенова, Ю. Замошкина, Д.Ермоленко. На фоне всеобщего догматизма они выделялись тем, что несли новые идеи и вообще были восходящими звездами, которые, естественно, притягивали других, в том числе и меня. Не у всех судьба сложилась удачно, в дальнейшем мы не раз встречались на наших научных орбитах: Ермоленко был моим научным руководителем, Замошкин — оппонентом; потом я у них был оппонентом по докторской... А тогда, по окончании МГИМО, Шишкин рекомендовал меня в аспирантуру Института философии. Не случись осложнений с Аргентиной — я бы работал в консульстве, был бы дипломатом.

— Не жалеете?

— Вообще-то, конечно, дипломатические способности остались, и, наверное, я был бы неплохим дипломатом. Ну, а если вернуться к социологии, то надо сказать, что уже моя кандидатская диссертация (“О технократических теориях в современной буржуазной социологии”) была на стыке философии и социологии. И когда я работал над ней, знакомился с литературой, сложилось твердое мнение, что социология — специальная наука.

— О вас говорят: “Он все время себя искал”. Вы с этим согласны?

— Как социолог я определился с самого начала, уже в Институте философии, четко шел в одном направлении и никогда, ни при каких условиях его не менял. В чем, как говорят, я искал себя? Понимаете, в тогдашних условиях трудно было самореализоваться (при том, что одна моя книга — “Социология” [4] — была опубликована на английском и финском языках, переведена на 24 языка, однако ее не было на русском). То есть я не мог себя реализовать в силу определенных условий, но постоянно пытался делать все для того, чтобы социология как наука могла служить нашему государству и народу.

Реализовать же себя я могу только сейчас, в этом институте, потому что имею возможность писать и делать то, что считаю нужным, без нажима, и знаю, что написанное будет опубликовано. Больше всего в жизни я не люблю диктата, когда заставляют или пытаются заставить думать так, а не иначе. Право на существование, безусловно, имеют самые различные точки зрения. Но я категорически против, когда кто-то пытается навязать свою точку зрения другим.

— Геннадий Васильевич, мы, естественно, не можем здесь обойти такой значительный этап в истории социологии 60-х годов, как создание самостоятельного академического института. Что, на ваш взгляд, было при этом принципиально важным?

— Это был очень нелегкий этап в борьбе за социологию. И весьма драматичный. Сначала на базе нашего сектора был создан отдел конкретных социологических исследований, куда вошли ленинградские ученые. В это же время был создан Научный совет по проблемам конкретных социальных исследований, его возглавил А.М.Румянцев, я был заместителем — тут мы с ним и познакомились. Практически он выступил как определенное прикрытие, как в свое время Ю.П. Францев. Он не был социологом, но был прогрессивным человеком, который всегда поддерживал прогрессивные идеи (опять напрашивается сравнение с Францевым, хотя отличие в том, что Румянцев открыто стоял на позициях поддержки, Францев же поддерживал, но боялся всяческих санкций со стороны). И вот с появлением Научного совета мы с Алексеем Матвеевичем стали “двигать вопрос” о создании института. Сохранилась вся официальная переписка по этому поводу, она опубликована [5].

Институт, конечно, никогда не был бы создан, если бы у нашей партократии не присутствовал здесь свой интерес: надо было взять под контроль нарождающееся социологическое движение. Это главное, потому что движение оказалось вне, как говорится, партийного контроля. Открыто вмешиваться в дела ученых было сложно — легче это делать при наличии институциональных форм. И второе: были надежды использовать социологию с точки зрения подкрепления фактами курса партии, решений съездов. Плюс обоснование лозунгов, которые выдвигались и сочинялись в ЦК. Ну, скажем, выступает Брежнев, выдвигает лозунг: “Превратим Москву в образцовый коммунистический город!” - обоснуйте этот тезис (а таких тезисов — десятки, сотни).

Наступил, наконец, момент, когда пригласили в отдел науки ЦК ученых, основным стоял мой доклад (я, помню, тогда был болен, вытащили чуть ли не из больницы), по этому докладу и приняли решение. Я говорил, что социологию можно уподобить точным наукам, она, как и физика, химия, биология, дает факты и не может быть партийной или классовой...

— И это убедило отдел науки ЦК КПСС?

— Нет, конечно, с такой точкой зрения не согласились, но вопрос реально стоял, нужно было создавать институт. Доклад мой тогда в основном был построен на том, что социология может служить обществу, может вскрывать недостатки, может быть использована партией для решения целого ряда проблем. Если бы я об этом тогда не сказал — решение не было бы принято.

Принципиально важно, что с самого начала планы ЦК были во многом разрушены — Румянцевым, мною и Бурлацким. Ведь первоначально предполагалось, что институт создается в рамках ЦК КПСС, и это будет закрытый институт. По обоим пунктам мы высказались негативно — отвергли их. Решение уже было принято, назад партийные начальники не пошли, а мы дали свои предложения (Румянцев тогда был еще в силе): чтобы институт входил в систему Академии наук и был открытым. Отсюда, кстати, все дальнейшее противостояние. Была создана комиссия (я и Е.М. Чехарин, тогда заместитель заведующего отделом науки ЦК) по подготовке материалов, связанных с созданием института, по разработке его структуры. Чехарин, кстати, поддержал нас с Румянцевым и Бурлацким. Но постепенно все дела были переданы небезызвестному Г. Квасову, и он стал проводить свою линию.

— Почему, на ваш взгляд, срок между созданием института и фактическим его разгромом был столь недолгим?

— Да, когда появился институт, мы думали: ну вот, теперь-то начнется развитие социологии как таковой. Но оказалось — наоборот. Институт создавался в том числе и по замыслу ЦК, и Федосеев не мог не поддержать эту идею. Теперь же стал, как говорится, “душить социологию в своих объятиях”. Нам начали диктовать, как мы должны освещать процессы развития советского общества (выявлять все положительное и не говорить о негативном). Это первое. И второе — через институт пытались, по существу, провести идею о том, что социология не является особой наукой (и сам ИКСИ — просто институт по прикладным проблемам). Но когда мы заняли противоположную позицию — что есть теоретическая социология, социологическая наука как таковая, и мы должны объективно освещать происходящие в обществе процессы — тут и начались “погромы”. Первый был связан с курсом лекций Левады, второй — с книгой, которая вышла под моей редакцией (“Моделирование социальных процессов” [6]). Эта наша книга подверглась жесткой критике со стороны В.Н. Ягодкина. Я даже видел фотографию: члены Политбюро подходят и поздравляют Ягодкина с замечательным выступлением по этому случаю...

Искали любой повод, создавали комиссии, “копали”, где могли. Скажем, чтобы как-то поддержать исследователей, получить средства, мы впервые попытались подвести хоздоговорные основы под Социологическую ассоциацию, наладить хозрасчетные отношения. Когда создавали институт, тоже хотели это сделать, но все было перечеркнуто. Не нашли что-то такое в самом институте — придрались к тому, что ассоциация осуществляет финансовые хоздоговорные работы. Федосеев сразу за это ухватился, дело — в суд, до того на Президиуме Академии наук стали рассматривать. Хотели исключить меня из партии, запретить заниматься научной деятельностью, сняли, как говорится, со всех должностей... Руткевич, конечно, тут сыграл свою жуткую роль.

— К этому времени он уже стал директором института?

— Да, уже приходил вместо Румянцева. Алексею Матвеевичу заранее дали строгий выговор, хотели исключить из членов ЦК, найдя случайный повод. Но “били” его за социологию... Это был совершенно анекдотический случай, я его расскажу. Как-то по радио передают, что прошло заседание новой ассоциации — научного прогнозирования. Это услышали М. Келдыш, С. Трапезников. Что за ассоциация? Кто создал? Без разрешения Политбюро и прочее... А у них, между прочим, лежат документы, что Румянцев, мол, подрывает основы исторического материализма, институт ведет антипартийную работу и т.п. Но документы пока просто лежат. Вопрос об ассоциации тем временем выносится на секретариат ЦК, на заседание приглашают вице-президента Академии наук М.Д. Миллионщикова. Тот понял, в чем дело, звонит Румянцеву: “Алексей Матвеевич, я не могу быть, может, заменишь меня”. - “Ну, конечно, заменю”. Приходит на заседание секретариата, а там первый вопрос (он мне сам рассказывал): “Как вы посмели создать Ассоциацию научного прогнозирования без решения секретариата, Политбюро?” - “Я, говорит, просто пришел заменить Миллионщикова”. Но его сразу превратили в ответчика: “Есть предложение исключить из партии, вывести из состава ЦК...” Слава богу, условно оставили в ЦК, но вынесли решение об освобождении от должности директора ИКСИ — присовокупили и те, связанные с институтом, документы. Наутро прихожу на работу — а он уже с выговором: “Сказали, если я не напишу заявление об уходе из института — исключат из партии...”

Идеологами разгрома института фактически были три человека: Федосеев, Квасов (открыто) и Константинов (скрыто). Практически же осуществлял их “директивы” Михаил Николаевич Руткевич, будучи убежденным членом партии. Но прошел определенный период, и уже наша общественность стала возмущаться деятельностью Руткевича, связанной с погромом социологической науки, пошли письма. Тогда Федосеев и Квасов на него все грехи и списали, хотя, в данном случае он был, извините, пешкой, исполнителем воли начальства. А когда немного опомнился, пытался что-то делать — было уже поздно...

По существу, трагедия в том, что эту сферу науки всегда возглавляли люди со стороны. Скажем, Румянцев был нужен — очень честный, очень порядочный человек, но тоже ведь не социолог. Руткевич вроде и занимался социологией, но в первую очередь он истматчик, философ, не признававший социологию как самостоятельную науку. Потом Т.В. Рябушкин — тому же Федосееву пришла тогда безумная мысль назначить директором института Рябушкина, который был статистиком, хорошим статистиком, но тоже, по сути, номинальной фигурой. Когда его освобождали (не из-за какого-то проступка, он ничем практически не занимался), он сказал: “Как только я понял, что такое социология — меня снимают”. Следующий директор — Вилен Николаевич Иванов, который был не совсем убежден в своих взглядах и начал с того, что поставил вопрос: что же такое социология? Повесил почтовый ящик, чтобы люди высказывали свое мнение (должен заметить, что сейчас он сложившийся ученый-социолог).

Вот так. История социологии 60-х действительно драматична.

— Судя по тому, чем вам приходилось заниматься в те годы, можно составить представление, что организационно-административная сторона в вашей деятельности преобладала. Так ли это?

— Чтобы стать социологом, я освоил огромную литературу. Многое переводил, немало переводов издавал (в то время это было трудно сделать) и, по крайней мере, изучил не одну тысячу книг.

— Как вы их добывали?

— Был такой социолог — Теодор Абель, который играл большую роль в Американской социологической ассоциации. Мы с ним договорились насчет книгообмена. И он нам помогал. В Институт философии направлялась вся литература по нашей тематике, выходившая в США, так что была возможность с ней знакомиться. Если же говорить о творчестве как таковом — то вот два шкафа, полностью заполненных моими работами. Не занимайся я творческой работой — бессмысленным было бы и все то, что я делал в организационном плане. Я исходил из идей, убеждений, которые у меня сложились на основе моих знаний.

Конечно, не все давалось легко и просто. Скажем, у меня есть работы по математике (например, “Методы измерения в социологии” [7] в соавторстве с Э.П.Андреевым). Когда мой отец занимался с преподавателями, в том числе математиками, по вузовской программе, я занимался вместе с ним, чтобы его поддержать (хотя еще учился в школе). Поэтому определенная подготовка в этом плане у меня была. Но многое пришлось осваивать всерьез. Вы обратите внимание, с чего начиналась тогда у нас в России социология, посмотрите первые наши труды. Вот, скажем, “Математические методы в современной буржуазной социологии” [8] — весьма характерная для того времени работа (слава богу, наши зарубежные коллеги правильно понимали, что значит “буржуазные”). Работы по математическим методам, методам выборки были крайне важны, и, должен сказать, я старался способствовать их изданию. Не может быть социологии без теории — не может быть ее и без математических методов и обоснований. В тот период, когда предпринимались попытки запретить мне заниматься научной деятельностью, я готовил “Рабочую книгу социолога”, значительная часть которой посвящена именно математическим методам. Я и сейчас ни одно исследование в институте не разрешаю проводить (вернее, пусть проводят, но я его не признаю как таковое), если нет научно обоснованной выборки.

Мы изучали труды не только американских коллег (хотя, возможно, их в большей мере), но и французских, немецких. Немало их переводили. В частности, в 60-е годы перевели словарь под редакцией Рене Кенига, он не был издан широко, но пользоваться им мы могли. Вместе с тем отдавалось должное и нашей, отечественной социологии. Конечно, мы знали ее в меньшей степени, потому что многие труды российских социологов были уничтожены или их просто не было в библиотеках. Но ведь традиции связаны не только с книгами, но и с тем, что можно назвать духом, менталитетом страны, а он непосредственно не ограничен тем или иным периодом. В своих исследованиях мы, безусловно, исходили из нашей действительности, очень многое как раз сделано в эвристическом плане, не заимствовано. И именно поэтому советская социология в тот период получила большое признание на Западе.

— Вокруг этого периода в истории социологии много легенд и всяческих наслоений. Но если легенды отделить от сути — что, на ваш взгляд, все-таки выделяет его среди других, что остается, а что ушло безвозвратно?

— Должен сказать, что те годы — годы становления социологии — были полны вдохновения, романтики. Люди увлекались, овладевали, жили этой наукой. Любая новая книга, появившаяся у нас или за рубежом, становилась предметом обсуждения. К социологии приобщались молодые талантливые люди, их было немало. Нас объединяла действительно любовь к знанию. Затем появился институт, туда стали приходить и те, кто не имел серьезных намерений относительно социологии, а то и просто конъюнктурщики. Уже тогда романтизм пошел на убыль. И он уходит, на мой взгляд, безвозвратно. Сейчас, несмотря на то, что социология институционализирована, есть и социологические факультеты и два академических социологических института, коммерциализация очень ударила по науке. Романтизм сменился, я бы сказал, каким-то приспособленчеством и даже алчностью. Как ни парадоксально, люди не овладевают наукой, преподавание ведется на очень низком уровне, о новых книгах плохо знают, мало читают... Ведь, кажется, делается очень многое. Мы, например, выпускаем сейчас “Российскую социологическую энциклопедию” — первую в мировой практике. Постоянно выходят новые издания, монографии. А беседуешь с аспирантами — нет той увлеченности, того стремления к знаниям, серьезным исследованиям.

— Возможно, Геннадий Васильевич, у молодежи сейчас иные подходы к овладению наукой — если не к самой науке?

— Все правильно. В нашей увлеченности было многое от того, что возрождалась, выходила из “полуподпольного” своего существования наука, которая изучает социальные отношения, социальное бытие и работает на человека, т.е. наука, отторгаемая тоталитарным режимом в силу самой своей сути. Это был некий поворот, мы чувствовали свою причастность к нему. Так сложилось, что “большая философия” давила социологию, как только могла. Это было жуткое давление (что порождало антагонизм между социологией и философией, тогда как они должны бы взаимодействовать — и он, кстати, остался). С другой стороны, любой человек, выходивший за пределы философского знания (абстрактных истин), объявлялся позитивистом, неопозитивистом, и над ним уже тяготели и партийное взыскание, и отлучение, для него закрывались все дороги.

Нынешнему поколению, конечно, трудно представить, в каких муках рождалась наша наука. Ее судьба, на мой взгляд, трагичнее (я неоднократно писал об этом), чем судьба кибернетики или генетики: они хотя бы названия сохранили, а тут и само понятие было под запретом. То, что существует сейчас, в отличие от того, что было до перестройки, — это как свобода и тюрьма.

До революции ведь социология была одной из сильнейших наук. Если бы ей дали возможность развиваться и дальше... Вы знаете: Питирим Сорокин оказал огромнейшее влияние на всю американскую социологию, Парсонс был его аспирантом; по учебникам Н.С. Тимашева (жаль, о нем почти не помнят у нас) учились те же американцы. И опять парадоксальное явление: в период 60-х, когда советская социология только начала возрождаться, она оказывала большое влияние на западную науку, многие наши социологи вошли (своими работами) в ее элитную часть. Там признаны “ранний” Кон, Ядов, Здравомыслов, Шубкин и некоторые другие. Конечно, это классика и нашей и мировой социологии, что мы пока недооцениваем. Сейчас интерес к нашей социологии на Западе резко упал, и имен таких, пожалуй, нет.

Иногда говорят, что для молодежи наша работа, наш опыт, наши авторитеты — нечто пройденное. Но это, по-видимому, уже такая традиция: каждое последующее поколение отрицает достижения предыдущего, хотя стоит на его плечах. Если бы в те же 60-е не возродилась социология (благодаря и нашим усилиям), не было бы реформирования. То есть именно социология, это я говорю с полной ответственностью, стояла у истоков перестройки.

— Обычно эту роль отводят диссидентству...

— Я так не считаю. Возьмем того же Ядова. Ведь, по существу дела, если бы не его борьба за социологию, за свою точку зрения, он мог бы не иметь тех неприятностей и гонений, которые так осложняют жизнь и работу. Согласитесь, трудно переживать психически, когда ты уверен, что прав, что это — черное, а тебе говорят — это белое. Делай так, а не иначе. И судьба Ядова нисколько не легче, чем, скажем, диссидента А.Гинзбурга или любого другого. Причем, те находили определенный выход в отъезде за рубеж, нашим же социологам находить выход было труднее. Я помню, как-то выступила по телевидению Нина Наумова и сказала, что у нас 40 процентов не удовлетворенных трудом. Через несколько дней я получаю письма — я даже скрыл это от нее, — направленные в прокуратуру на предмет привлечения ее к уголовной ответственности за антисоветские высказывания (у меня есть эти документы, я их опубликую). Социологи были вынуждены в какой-то степени приспосабливаться, чтобы сохранить свое “Я” и свою науку. Однако впервые был поднят вопрос о том, что критерием прогрессивности общества является положение человека, его права и свободы — отсюда интерес к личности и тот самый “человеческий фактор” Горбачева. Социологи не выступали открыто против существующего строя, но несли новые оценки деятельности властных структур, говорили о необходимости реформирования (что четко прослеживается в их трудах), перехода к новым, научным методам управления, и кроме того — социологи приводили факты...

Если резюмировать, что все-таки было главного в тот период, я бы выделил следующее. То, что в России, в Советском Союзе сложилась социологическая школа. Нас объединяли идеи утверждения социологии как самостоятельной науки и подведения научных методов, включая математические, под социологические исследования. Это первое. Второе — овладение мировым социологическим знанием, которое в известной степени было утрачено. И, конечно, — третье — проведение классических социологических исследований; к ним можно отнести “Рабочий класс и научно-технический прогресс”, “Человек и его работа”, “Копанка 25 лет спустя” (все остальные уже были позже). Многие труды того периода – я уверен – несмотря ни на что будут лет через десять издаваться и переиздаваться. Повторю: это классика.

Сноски

1. Осипов Г.В. Социология и социальные исследования // Социальные исследования. М., 1965. С. 30-38. – Прим.ред.

2. Левада Ю.А. Социальная природа религии. М.: Наука, 1965. – Прим.ред.

3. Социальные проблемы труда и производства. Советско-польское сравнительное исследование / Под ред. Г.В. Осипова и Я. Щепаньского. М.: Мысль, 1969. – Прим.ред.

4. Osipov G.V . Sociology. Problems of theory and method / Ed. by J. Riordan. Moscow : Progress,1969. – Прим . ред .

5. Социология и власть (1950–1990): Документы и материалы. Сб. 1. Документы (1953–1968). М.: Academia , 1997.

6. Моделирование социальных процессов / Общ.ред. и вступ.ст. Г.В. Осипова. М.: Наука, 1968. – Прим.ред.

7. Осипов Г.В., Андреев Э.П. Методы измерения в социологии. М.: Наука, 1977. – Прим.ред.

8. Математические методы в современной буржуазной социологии / Общ.ред. и вст. ст. Г.В. Осипова. М.: Прогресс, 1966.