БОРИС ПАРЫГИН

(Это интервью было проведено Алексеем Гориченским и опубликовано в журнале «ОЧЕНЬ», 2005, № 4, январь.)

Борис Дмитриевич Парыгин – классик. Классики, как известно, существуют в форме книжных томов с тиснеными переплетами. Они сурово молчат в сумрачной тишине библиотек и укоризненно поблескивают золотом букв. Похоже, они не очень-то нам симпатизируют. Нам – осуетившимся и отпавшим от живительных родников их великих идей.

Не таков Борис Дмитриевич. Он если и поблескивает чем, так это иронией и интеллектом. Да не просто поблескивает – блистает, несмотря на то, что скоро отметит семидесятипятилетие. Он принадлежит к совершенно особому разряду классиков – живым классикам. Эти – особенно редки. Встретить такого в своей жизни – большая удача.

Такая удача регулярно выпадает на долю студентов Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, где Парыгин работает профессором кафедры социальной психологии.

Он носит длинные волосы, бородку и усы, являя собой вечный чеховский тип российского интеллигента. Его манера держаться сочетает в себе степенность Менделеева, подвижность Павлова и настороженность Штирлица. И если второе и первое находятся строго в русле российской академической традиции, то с третьим нам еще предстоит разобраться. Чуть забегая вперед, скажу лишь, что Штирлиц, по большому счету, наиболее точно отображает тип русского ученого в XX веке.

Особенно ученого в той области знания, которой посвятил себя Борис Парыгин. Называется эта область социальной психологией, и наш герой фактически являлся одним из ее основателей в СССР. А значит – и в современной России. Слово герою.

Лидер международного ревизионизма

Мой звездный час – это шестидесятые. Я себя ощущаю классическим шестидесятником. Это было время общего подъема, время больших ожиданий перемен.

В один год вдруг стало возможным говорить о вещах, когда-то недопустимых. В 1959 году в ЛГУ им. Жданова, в журнале «Вестник Ленинградского университета», одна за другой вышли несколько статей, авторы которых высказывали очень смелые по тем временам идеи. Все в один год. В числе этих авторов был и я.

Я высказался в том смысле, что если зарубежная социальная психология (см. раздел «необходимые пояснения». – А.Г.) оказалась лженаукой, нет оснований не развивать отечественную на другой основе. Этой статьей хотелось преодолеть барьер на пути развития науки, этот жупел: социальная психология несовместима с марксизмом и потому не имеет права на существование. Получилось, что я первый «подставился», бросил вызов, за который потом годами пришлось расплачиваться.

В шестидесятые вышли мои первые монографии. И опять не повезло – переиздание моей книги «Социальная психология как наука» в Болгарии, Чехословакии и Уругвае совпало с пражской весной, как тогда говорили – атакой контрреволюции. Партийным идеологам было ясно, что дело нечисто: если марксизм собратьев по социалистическому блоку не устраивает, значит, им нужна другая идеология. И вот, пожалуйста, – социальная психология.

Скоро в Венгрии вышла публикация, где меня вычислили: Парыгин – это ревизионизм. Это подрыв устоев. В чем он заключается? В противовес марксизму, который исходит из экономического детерминизма, Парыгин развивает концепцию главенства человека. Он подменяет философию марксизма философией человека.

В 1971 году вышла моя книга «Основы социально-психологической теории». Основной ее идеей был не классовый, а общечеловеческий подход. Это был, наверное, самый главный труд моей жизни. Я чувствовал, что мне удалось нащупать какие-то крайне важные процессы и закономерности развития общества, самые главные назревшие на тот момент вопросы. И по этой книге был нанесен главный удар.

Осенью 1972 года состоялось совещание ЦК с идеологическим активом. Это очень крупное мероприятие, которое стенографировалось, тексты затем рассылались по стране и служили руководством к действиям на местах.

Во второй день работы этого совещания я оказался в Москве. И вот, в редакции одного из журналов я обсуждал публикацию своей статьи. Редактор высказался в том смысле, что все это бред. Я стал аргументировано возражать – не бред, нет, а он – о чем Вы говорите вообще, на совещании ЦК Вас назвали лидером международного ревизионизма! После этого спорить было не о чем.

Я пошел в гостиницу «Россия» – «кавказскую пленницу», как ее называли в то время, поскольку в ней частенько останавливались выходцы с Кавказа. Иду по коридору грустный и озабоченный, думаю, выпить что ли, раз такая штука – выкинули меня из жизни и все. И вдруг вижу – идут по коридору мои земляки: декан философского факультета Марахов и инструктор аппарата ленинградского обкома по науке Мосолов. Ты что такой грустный и озабоченный? – спрашивают. Я говорю – вот так-то. А они – наплевать и забыть! Это все было вчера, а сегодня за тебя выступили лидеры всех направлений в науке. Говорили, что нельзя возвращаться к отстрелу тех, кто прокладывает в науке новые пути. Тот работник ЦК, который против тебя выступил, поминутно убегал в туалет.

Вот так эта история, казалось бы, закончилась. Однако ее последствия я ощущал на себе потом многие годы.

Я в это время работал в педагогическом институте им. Герцена. Вернулся, и началась со мной разборка, потому что установки-то из Москвы все равно идут. И на совещании у ректора повторили все тезисы о ревизии Парыгиным марксизма. Меня пытались поддержать профессора, но этого оказалось мало, потому что мне инкриминировалось еще много чего другого. То, например, что социально-психологический факультет, который я создал в рамках пединститута, превратился чуть ли не в Мекку для иностранцев. И всамом деле, из консульств, посольств приезжали, шли ко мне в кабинет мимо ректора, ехали из Прибалтики, жали руку, признавались, что мой портрет у них висит в университетах: я для них был человеком, который выступил против системы. И этого было более чем достаточно, чтобы взять меня на контроль совсем по другим каналам.

Мне инкриминировалось также создание самого социально-психологического факультета с сомнительными последствиями. К тому же я еще выступил в ЛГУ с докладом в поддержку Льва Гумилева как ученого, имеющего право на искания. Правда, когда он попросил меня дать рецензию, я отказался – смалодушничал. Да и, строго говоря, не разбирался я в достаточной степени в его проблематике. Но я считал нужным поддержать. Мы общались, я определил его даже в Герценовский, чтобы он там читал лекции. А тут еще я приветствовал Белоусову и Протопопова, приглашая их на психологический факультет – еще один прокол.

Это не могло не кончиться естественным результатом – моим уходом из Герценовского института в 1976 году. Несмотря на то, что ректор А.Д. Боборыкин был человек хороший и относился ко мне с симпатией, он не мог не реагировать на поступающие сигналы об угрозе разрушения идеологической выправки. Еще раньше мне пришлось уйти из ЛГУ им. Жданова. За идеи приходилось расплачиваться карьерой и здоровьем.

Необходимые пояснения

Социальная психология – «буржуазная лженаука». Сейчас она реабилитирована и положена в основу как разнообразных методик по работе с человеческими ресурсами корпораций, так и политтехнологий. Вот что рассказывал об ее истории в России сам Борис Парыгин: «После Октябрьской революции в России встала задача создания нового человека. О, это было удивительное время! “Мы кузнецы, и дух наш молод!” Все нужно было делать сразу, сейчас, и конечно, русская философская и психологическая традиция творцам нового мира не подходила. Ведь Достоевский и Бердяев утверждали, что на то, чтобы изменить природу человека, нужны сотни, тысячи лет. И вот тогда на вооружение был взят западный опыт, была предпринята уникальная попытка синтеза марксизма и фрейдизма. Секс поставили на службу революции.

Такого рода идеи были распространены в то время очень широко. Они находили свои отголоски и в знаменитой теории “стакана воды”, пропагандирующей свободу удовлетворения сексуальных потребностей. “ Долой стыд!” – один из лозунгов той поры. Эти же идеи легли в основу новых систем воспитания, создания нескольких специальных интернатов. Все это было санкционировано на самом высоком уровне: сам Сталин отдал своего сына на воспитание в один из таких фрейдистских интернатов.

Однако эта попытка создания социально- психологической теории в то время не увенчалась успехом. Сложный вопрос: почему именно, что тут сыграло решающую роль – научная несостоятельность нового учения или внешние политические причины. Дело в том, что одним из главных адептов синтеза марксизма и фрейдизма выступал главный противник Сталина – Троцкий. Его политическое поражение могло стать причиной разгрома и для этого научного направления.

Так или иначе, но социальная психология в России, а потом в СССР не прижилась. На долгие десятилетия она была объявлена лженаукой. Именно это обстоятельство во многом стало причиной того, что мы имеем ту историю, которую имеем».

Чаще всего социальную психологию обвиняли в ревизионизме. Ревизионизм – синоним чего-то очень плохого. Тут нужно заметить, что вся история XX века – это история столкновения великих идей. Идеи были главным оружием и достоянием государств, и поддержание их в постоянной боевой готовности было важнейшей задачей, на которую работали специально подготовленные касты специалистов. И ревизионизм в данном контексте – это попытка лишить главное оружие его ударной мощи, подменить в нем смыслы, как боеголовки. Впрочем, бдительные стражи часто обвиняли в ревизионизме людей, искренне ратующих за модернизацию оружия.

Если кого-то из поднявших на главное оружие руку хотели уничтожить физически или морально, то его объявляли лидером международного ревизионизма (ЛМР). После получения этого статуса для человека оказывались закрытыми любые пути социальной самореализации. Закрытие это осуществлялось путем взятия на контроль. И тут совсем необязательным было участие иных каналов (т.  е. силовых структур), достаточно было ярлыка ЛМР, чтобы человек, образно говоря, переходил в разряд неприкасаемых.

Белоусова и Протопопов – спортсмены, чемпионы Олимпийских игр по фигурному катанию. Не являлись ЛМР, но иммигрировали в Европу, что «накладывало тень» (понятие из симпатической магии) на все и всех, с кем они имели дело по эту сторону границы.

Лев Гумилев тоже не был ЛМР, но он был автором немарксистской теории исторического процесса – этногенеза. Теории с сомнительными последствиями. Наличие таких последствий для любого общественного явления означало, что его принадлежность к ревизионизму не доказана, но чувствуется. Распознавались последствия благодаря установкам и сигналам. При этом если под «установками» понимались прямые указания власти (ЦК), то с «сигналами» все было сложнее. О них, как правило, говорили в безличной форме: «относительно вас поступили сигналы», «имеются определенные сигналы» и т.  п. По всей видимости, это были неявные намеки власти на желательность тех или иных действий, намеки, которые порой оказывались важнее прямых указаний и оставляли исполнителям широкий простор для интерпретаций. Кроме того, «сигналы» в виде доносов поступали от граждан к властям – как сказали бы специалисты по информатике, работала петля положительной обратной связи. И власти не могли на них не реагировать. В случае Бориса Парыгина мы видим пример одновременного распространения в обществе установок и сигналов, прямо противоречащих друг другу. С одной стороны – отовсюду изгнанный ЛМР, с другой – приглашения выступить с лекциями и печататься в издательстве ЦК, которые он получил в 70-х годах. Впрочем, вернемся к рассказу самого Бориса Парыгина.

По клавишам его души

Самая нелепая интерпретация жизни и опыта Бориса Парыгина – это попытка описать их как борьбу против политической системы страны. Или борьбу за ее сохранение.

Нет, ничего подобного за ним не числилось; ни к диссидентам, ни к апологетам коммунизма его не причислишь.

Кем же он был в советское время? Тем же, кем является и сейчас – российским ученым с мировым именем. Вот как сам он об этом говорит:

«Да, в СССР шел процесс углубления противоречий. Процесс не простой, и в верхних эшелонах власти боролись крупные силы. При этом одни силы хотели меня размазать по стенке, другие, которые искали новые перспективы, меня поддерживали. Но какие это силы конкретно – я не знаю.

Да меня это и не интересовало по большому счету. Меня всегда интересовала реальность, как она есть: ее сложность, противоречивость, как на нее смотреть, и что можно изменить во взглядах на эту реальность».

«Все дело в том, что к предмету моего интереса в науке мне пришлось пройти нетрадиционным путем. Если бы я шел традиционным путем, то это было бы для меня как для ученого малоинтересно. А поскольку я был настроен на выход за рамки, то мне и досталось. Тем, кто шел за мной с опозданием в 10–15 лет, было значительно легче. А мне досталась судьба изгоя и изгнанника».

Страстью и увлечением всей жизни Бориса Дмитриевича была музыка. В детстве он сам выучился играть на аккордеоне, позже – на рояле. Когда отец привел его к преподавателю в Дом культуры промкооперации, то мальчик первым делом спросил у учителя, может ли он исполнить популярную в то время мелодию «Под звездами балканскими». Тот попробовал и сбился. Тогда Борис эту мелодию с блеском исполнил и ушел – учиться там было нечему. А в студенческие годы он поставил такой рискованный эксперимент над своей психикой. Чтобы испытать себя, он пришел с аккордеоном в пивную на Петроградской стороне. А там суровая публика – ругань, дым. Он заиграл, и все притихли. Потом стали кидать деньги в шапку. А много позже он встретил одного из своих слушателей на тротуаре Большого проспекта – безногий инвалид просил милостыню. Музыканта он не узнал. И Борис Дмитриевич подал ему – может быть, столько же, сколько сам получил когда-то от инвалида в пивной.

Тут вот хочется провести параллель между музыкой и наукой. Что движет музыкантом? Желание играть, конечно. А ученым движет желание искать истину. Разлететься перебором ума по клавишам понятий и явлений. И если, на беду ученого, истина спряталась где-то между жерновами истории, за идеологическими печатями и социальными барьерами – он все равно за ней полезет, не боясь покалечиться. Если он настоящий ученый, конечно, а не баянист из ДК промкооперации. Тут хорошо бы еще, наверное, последний пример с музыкантом и инвалидом интерпретировать в плоскости взаимоотношений российской интеллигенции и народа, но это уже слишком сложная задача. Она за рамками возможностей журналистики. Тут надо с классиком беседовать. С живым классиком социальной психологии.