М. Н. РУТКЕВИЧ: «МНОГОЕ БЫЛО ПРЕДРЕШЕНО»

(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999).

– Михаил Николаевич, не могли бы вы рассказать, в какой семье вы воспитывались, как изначально складывалась ваша научная работа, как вы пришли к социологии, при каких обстоятельствах это происходило?

– Я родился в среде, которую принято было называть "разночинной", а в советское время – "буржуазной интеллигенцией". Мои родители были достаточно скромные по своему социальному происхождению люди, но все-таки до революции смогли окончить университет, впрочем, так же как и их родители. Мой дед по отцу окончил курс в Киевском университете, отец окончил Киевский университет, и я соответственно учился в этом университете и получил там диплом.

– Они тоже были гуманитарии?

– Да. Мать училась на Высших женских курсах – тогда это было равнозначно университету. Брат матери – дядя, с которым я долго жил, тоже учился в Киевском университете и тоже не в первом поколении. Как было свойственно "гнилой" интеллигенции, они получили в гимназии и университете неплохое образование, кроме того, и отец, и дядя одновременно учились в Киевской консерватории (отец по вокалу, дядя – по фортепиано).

– Они затем преподавали?

– Да, сначала в гимназии, затем в советской школе – мать вышла на пенсию, будучи учительницей русского языка. А отец впоследствии работал в вузах, последние полтора десятилетия своей жизни заведовал кафедрой всеобщей истории в Свердловском педагогическом институте. Так что я, в общем-то, происхожу из русско-украинской интеллигенции. Мать была русская, отец украинец, но воспитывался я на русском языке, хотя смолоду хорошо знал и украинский. Отец, когда работал на Украине, читал лекции в основном на украинском языке, он им блестяще владел. А потом родители мои разошлись, разъехались, и с семнадцати лет я жил один, учась в университете, причем неплохо по тем временам зарабатывал: в Киеве было сравнительно много состоятельных людей, дочери которых учились в технических вузах и не очень ладили с высшей математикой и теоретической механикой. Должен заметить, что я после девятого класса поступил в университет, не имея даже полных 17 лет.

– Разрешалось?

– Я спросил разрешения у ректора, он сказал: "Сдайте экзамены". Я сдал на все пятерки и поступил.

– Без аттестата?

– Без аттестата. И окончил по специальности "теоретическая физика" физико-математический факультет, причем моя дипломная работа была напечатана в 1939 году в основном физическом журнале Советского Союза – "Журнале экспериментальной и теоретической физики". После получения университетского диплома я был сразу принят в аспирантуру, но осенью 39-го года, проучившись в ней месяца полтора или два, был призван на действительную военную службу. Прослужил шесть лет. Сначала рядовым, потом сержантом, лейтенантом. Войну начал командиром взвода на границе у реки Прут 22 июня 41-го года.

– Вероятно, вы попали в погранвойска?

– Нет, я служил в обычном саперном батальоне 74 стрелковой дивизии. Кстати сказать, не соответствует истине распространенное ныне представление, будто советская армия была совершенно не готова к войне. Это очень одностороннее освещение реальности. Весной 41-го во всех приграничных округах в кадровые дивизии были призваны резервисты. В нашу часть прибыло резервистов в три раза больше, чем кадрового состава. Меня, как и других сержантов с высшим образованием, после учебы в полковой школе поставили командовать взводом. В конце мая 1941 года мы пешим ходом выдвинулись из района Южного Буга к границе. Я хорошо помню, как командир 48 корпуса (тогда генерал-майор Малиновский, впоследствии маршал Советского Союза и нарком обороны) собрал весь комсостав, в том числе и нас, не имевших еще офицерского звания, на большой поляне – это было числа 10-го или 11-го июня – и произнес краткую речь. Он говорил, что мы вышли на боевые позиции, и он объявляет состояние постоянной боевой готовности, поскольку война может разразиться в любой час.

– Это было в Киевском военном округе?

– Нет, в Одесском военном округе, который вскоре был переименован в Южный фронт. Он не находился на острие главного удара противника, но на рассвете 22 июня немцы сильно бомбили все наши порядки, правда, потерь авиации на аэродромах почти не было, поскольку самолеты были спрятаны на запасных аэродромах. Наверное, если бы мы были на острие удара, как, скажем, соседи справа, Юго-Западный фронт (бывший Киевский особый военный округ), было бы много хуже. Мы удерживали оборону в приграничной полосе около месяца, потом стали отступать... В общем, это не относится к социологии. Я пробыл на фронте три года без одного месяца и закончил свою службу при взятии Севастополя, после того, как полгода просидел после десантирования на крохотном "пятачке" севернее Керчи. После освобождения Крыма нашу часть отправили под Москву на переформирование, и в дальнейшем на фронт я уже не попал.

Отец по состоянию здоровья (с сердцем у него было плохо, он умер в 55 лет) и по возрасту не подлежал мобилизации, он провел войну в Свердловске. Я и демобилизовался в 1945 году в Свердловск по той причине, что с отцом у меня были более близкие отношения, чем с матерью. И начал новую жизнь.

– Стали работать в университете?

– Нет, я начал работать в партийном аппарате. На фронте я по убеждению вступил в партию, хотя ранее в комсомоле не состоял. Не потому, что не хотел. Моя семья считалась "не из лучших" по социальному положению, мне заявили еще в школе, что в комсомоле для таких, как я, надо проходить кандидатский стаж – и в комсомоле тогда были такие порядки. Я ответил: "Ну, раз не гожусь – бог с вами"...

Я стал работать лектором в Свердловском горкоме партии, и тут увлекся философией. С одной стороны, у меня всегда были гуманитарные склонности. Хорошо помню, как мой отец разъяснял мне, тогда восьмикласснику, неясные места в "Людвиге Фейербахе" Ф.Энгельса, книге, которая меня поразила на всю жизнь глубиной мысли и блестящей формой изложения. С другой стороны, меня еще в университете глубоко заинтересовали философские вопросы естествознания. Поэтому я весьма оперативно сдал в Уральском университете все кандидатские экзамены, частично подготовил диссертацию и по решению Свердловского обкома партии был направлен в Академию общественных наук на один год – чтобы завершить диссертацию. В 50-м году я ее защитил, и на ее основе вскоре была создана и опубликована первая моя книга [1].

– А кто был научным руководителем?

– Научным руководителем в АОН у меня был доцент П. Белов, который не прочитал ни одной строчки в моей работе. Когда она была готова, он поставил одну запятую, мы с ним распили бутылку сухого вина, и на этом его научное руководство закончилось. Зато он одновременно заведовал редакцией в Политиздате. Он сказал: "Ты знаешь, хорошая работа, мы ее напечатаем". И действительно, через годик с лишним напечатал Политиздат мою работу, потом ее перевели на пять-шесть языков.

– А вы вернулись в Свердловск?

– А я вернулся в Свердловск. У меня были уже жена и первый сын, имелась квартира, сложились дружеские связи. Вернулся и сразу же перешел на преподавательскую работу в тот самый пединститут, где долго работал мой отец (к тому времени он умер), а потом и жена. Целая династия Руткевичей там работала. Однако в 1953 году М.Т. Иовчук, отбывший четыре года "ссылки" в Свердловске, вернулся в Москву, и по настоянию обкома партии я вынужден был оставить созданную к тому времени кафедру философии в Пединституте и принять от Иовчука университетскую кафедру, которой заведовал 19 лет.

Общая обстановка после ХХ съезда была такова, что социальные процессы поневоле выдвинулись в центр внимания, поэтому началось повальное увлечение социологией, прежде всего конкретной, которая должна была выяснить, в каком обществе мы реально живем. Всякому, кто читал вузовский курс исторического материализма (а я его тоже читал, причем без единой бумажки), хотелось обогатить общие теоретические положения, привести их в систему, наполнить их реальным содержанием применительно к нашей действительности.

– Вы имеете в виду исследование о подъеме культурно-технического уровня рабочего класса СССР?

– Это исследование проводилось на предприятиях Урала в конце 50-х годов. На его основе в 1959 году в Москве вышла книга под редакцией Иовчука, Когана, Кружкова и моей. Уже в процессе проведения этих исследований пришлось задуматься над проблемой изменения социальной структуры советского общества того периода. На протяжении 60-х годов сначала на кафедре философии университета, а затем на философском факультете эта тема стала центральной (кстати, на философском факультете с самого начала готовили не только философов, но и социологов). Регулярно публиковались сборники УрГУ по этой проблематике, начиная с "Жизненных планов молодежи" (1965 год). Поэтому не случайно вторая всесоюзная конференция по изменениям в социальной структуре советского общества состоялась в 1971 году в Свердловске (первая была в Минске в 1966 году). К этому времени удалось создать социологическую лабораторию (сначала при кафедре, затем она стала факультетской). Мы занимались изучением многих проблем развития социальной структуры в целом. В печати и в лекциях для студентов мы подвергли убедительной критике известную формулу "два плюс один". Она "работала" как политическая формула, в самом общем виде отмечавшая наличие трех социальных сил и общность их основных интересов. Но для социологического исследования она была непригодна, поскольку, во-первых, не учитывала деление этих групп на слои; во-вторых, она зачисляла в интеллигенцию всех людей умственного труда, а на деле их совокупность состояла минимум из трех различных социальных групп – служащих (не-специалистов), специалистов (к ним ближе всего подходило название интеллигенции в социологическом смысле, но не в культурологическом); и наконец, слоя управленцев, занятых умственным организаторским трудом и пользовавшихся известными привилегиями. Кроме того, эта формула не учитывала дельцов теневой экономики, остатки мелких производителей, люмпенов, священнослужителей и многие другие слои населения.

Когда родилась Советская социологическая ассоциация, Уральское ее отделение стало координировать деятельность социологов в десяти областях и республиках Урала. Мы ежегодно проводили конференции в Перми, Оренбурге, Челябинске, Свердловске, Кургане, Уфе и т. д. Эта традиция сохранилась и по сей день. Уральские социологи принимали активное участие во всесоюзных и международных конференциях и конгрессах, в том числе Всемирных конгрессах в Эвиане (Франция, 1966), Варне (Болгария, 1970). Большое внимание мы уделяли методологическим вопросам. Приходилось возражать против двух крайностей. С одной стороны, против того, чтобы ограничиваться лишь использованием статистических материалов. Я за статистику, я любитель статистики, но исходить только из нее социология не может: статистика пользуется определенным набором критериев, которые далеко не исчерпывают все научные критерии расслоения общества; и что еще более важно – статистика дает в общем-то объективные данные, а задача социологического исследования – выявить субъектно-объектные отношения, то есть выяснить мнения людей о своем социальном положении, своей социальной идентификации, престиже профессии, об оценке социальной ситуации и возможных вариантах ее развития. С другой стороны, вряд ли правомерно ограничение задач социологического исследования изучением сознания людей (их мнений, оценок, ожиданий и т. д.) и поведения, непосредственно определяемого духовными импульсами актов деятельности. В этом случае изучается субъективная сторона в ущерб объективной. Между тем специфика и сила социологии состоит как раз в соотнесении субъективного и объективного, условий бытия и сознания, деятельности людей, прежде всего социальных групп.

– Вы в Свердловске ощущали какое-нибудь давление со стороны партийного аппарата?

– Нет, не ощущал. Я думаю, что наука, скажем, в те же шестидесятые годы, если она не занималась в открытую политической критикой и диссидентством, а занималась своим прямым делом, не встречала противодействия. Напротив, парторганы в Свердловске (и других центрах) всячески способствовали развитию конкретно-социологических исследований (например, по социальному планированию, но не только), поскольку были заинтересованы в рекомендациях социологов для сферы управления. Социология как социальная инженерия получала поддержку партийных, государственных, хозяйственных органов и, кстати сказать, "зарабатывала" этим средства для проведения исследований на основе хозрасчетных отношений с предприятиями.

– Говорят, что само слово "социология" вплоть до начала 60-х годов было запрещено.

– Это не так. Что значит "было запрещено", когда Ленин в "Материализме и эмпириокритицизме"...

– И в "Друзьях народа"...

– В "Друзьях народа" он пишет о перевороте в социологии, который совершил Маркс; в "Материализме и эмпириокритицизме" Ленин противопоставляет социологии махистов с этаким биосоциальным уклоном марксистскую социологию... Только уж очень неумные люди тогда выступали против социологии как таковой. Что же касается позиции руководства секции общественных наук и Отделения философии и права Академии наук СССР, позиции партийного начальства, начиная с отделов пропаганды и науки ЦК КПСС, то она была совершенно иной. Они выступали за развитие у нас социологии на основе исторического материализма, который рассматривали как теоретическую социологию марксизма. Это было абсолютно очевидно. Более того: они ратовали за всемерное развитие конкретных социологических исследований. Спрашивается, могли ли мы, скажем, провести исследование на Уралмаше, не обговорив это с парткомом завода и с руководством отдела науки обкома? Конечно, нет. В отделе науки Свердловского обкома КПСС были люди, которые прекрасно понимали, что на одних политических лозунгах далеко не уедешь, что надо знать реальные процессы, и поэтому, повторю, они выступали за конкретные социологические исследования, поддерживали тех, кто их проводил. Эту помощь мы постоянно ощущали, например, от заведующего отделом науки. Благодаря этому удалось и философский факультет в Уральском университете открыть (в 1965 году). Ясно, что без помощи обкома это не могло быть сделано, равно как без помощи Минвуза РСФСР: начальник главного управления университетов Н.В. Пилипенко добился согласия министра В.Н. Столетова на образование третьего (после МГУ и ЛГУ) подобного факультета в России. И кстати, в президиуме, когда мы проводили в Свердловске всесоюзную конференцию по социальной структуре, сидел Кириленко, тогда первый секретарь обкома партии; он достаточно определенно выражал мнение высшего руководства, поскольку входил в состав Политбюро ЦК КПСС. После Кириленко был Николаев, после Николаева – Рябов, и все они поддерживали социологические исследования. Секретарем по идеологии, когда я уезжал, был Л.Н. Пономарев. Встретив меня недавно, он сказал: "Вот, жаль, что ты уехал из Свердловска". Я говорю: "Ну, ведь ты тоже уехал". "Да я позже уехал, а вот ты... Мы уже совсем собрались открыть в Уральском научном центре институт социологического профиля, под тебя, а ты уехал, и мы вынуждены были отказаться от этой мысли". Чисто личностная деталь, но она характеризует отношение – никаких препятствий в развитии социологии в Свердловске мы не встречали. Препятствия я встретил в Москве, будучи директором Института социологии. Я вовсе не предполагал, что они будут (если бы предполагал, то не уехал бы из Свердловска). По-видимому, это связано с тем, что за несколько лет весьма существенно изменилась общая обстановка, "брежневизм" накатывался после 1968 года (ввода войск ОВД в Чехословакию) постепенно.

Что касается положения в ИКСИ, то в 71-м году обнаружилось, что там царит полный раздрай между Осиповым и Бурлацким при бездействии Румянцева. Было совершенно неясно, чем эта организация занимается. Поэтому разговоры, которые и по сей день мне приходится слышать, о том, что я, мол, "разогнал институт" – чепуха, инсинуация низкого пошиба.

– Да, об этом немало написано. Даже используется слово "погром".

– Это совсем не так. Я приехал после того, как уже состоялось решение о преобразовании ИКСИ в ИСИ. Более чем неопределенный термин "конкретные социальные исследования" (под социальными можно понимать любые исследования об обществе) был заменен на "социологические исследования". Это требовало коренной перестройки института и, в частности, удаления из него лиц и секторов, не имеющих отношения к социологии. Был заранее предрешен вопрос о том, чтобы юриста Бурлацкого и его сектор перевести в Институт государства и права, и сам Бурлацкий об этом прекрасно знал. Точно так же в принципе был заранее решен вопрос о вхождении ленинградского отделения института в другую академическую структуру. Решение несколько задержалось только из-за неожиданной смерти кандидата в директора нового Института социально-экономических проблем Ю. Мелещенко. Именно поэтому по указанию вице-президента Академии наук Федосеева я вынужден был задержать ленинградцев, поскольку же это были три совершенно разных по тематике сектора, надо было укрепить руководство. Я сразу предложил В.А. Ядову (и он согласился) быть заместителем директора по ленинградскому отделению. И когда, по истечении примерно полутора лет, ленинградцев действительно перевели в ИСЭП, то это было решение Президиума академии, меня не спрашивали.

– А кем был предрешен вопрос – Федосеевым лично или кто-то еще стоял за этим?

– Не знаю. Думаю, что предложение исходило от Федосеева еще весной 1972 года, оно было разумно и, конечно, одобрено отделом науки ЦК КПСС.

– Пилипенко уже был завсектором в это время?

– Был. И главное – был Трапезников. С ним Федосеев мог говорить в любое время по любому вопросу. Конечно, все было им согласовано, тем более, что дело было внутриакадемическое: речь шла о том, чтобы социологов и экономистов в Ленинграде объединить в один институт – ИСЭП [2]. Поэтому, когда Бурлацкий или Ядов, или Шкаратан, или Здравомыслов говорят (или пишут), что, мол, Руткевич их "выгнал", – не верьте. Шкаратан вообще хотел переехать в Москву. Я ему сказал: "Квартиру тебе не изобрету, но если ты сам по себе переедешь, я тебя возьму без разговоров". Несогласие с ним по одному теоретическому вопросу мне вовсе не мешало его ценить – он умел проводить конкретные исследования. Что же касается Здравомыслова, то он был вынужден уехать из Ленинграда по семейным обстоятельствам. Перед социологическим конгрессом в Торонто летом 1974 года он мне звонит по телефону и говорит: "Михаил Николаевич, вы не будете возражать, если я перейду в ИМЛ?". – "Ради бога, Андрей Григорьевич, переходите, если там смогут разрешить вашу жилищную проблему". А он к этому времени уже уговорил Федосеева. С той поры Андрей Григорьевич Здравомыслов пребывал в этом почтенном институте. Я удовлетворил его просьбу, поскольку понимал, что человеку податься некуда.

– В книге Шляпентоха [3] говорится, что вы выгнали четырнадцать докторов наук.

– Ну, мало ли что пишет Шляпентох. Он, как известно, уехал по визе в Израиль, а на деле в США. Я его из института не выгонял. Что касается Левады, то, как и в отношении Бурлацкого, вопрос был предрешен до моего прибытия в Москву, но Федосеев схитрил, предоставив мне подписывать приказы, так что лишь формально увольнение состоялось при мне. Уход группы Бурлацкого, ее перевод в Институт государства и права были, как бы сказать, условием моего переезда. Когда меня пригласил Федосеев весной 72-го года на предварительную беседу, я сказал: "Там же половина института не социологией, а политологией занимается". Он говорит: "Эта группа уйдет". Так что и это не на моей совести. По ленинградским секторам вопрос был предрешен, по Леваде – предрешен, вот Шляпентох – тот, слава богу, уехал сам. Что касается И.С. Кона, то он тоже ленинградец и должен был перейти в новый ленинградский институт. Так что уход Кона тоже записывайте на реорганизацию системы институтов Академии наук.

Иначе обстоит дело с уходом Грушина и Лапина. Грушина сильно покритиковали в печати. Я ему предложил: "Борис Андреевич, я не сторонник вашей трактовки массового сознания как сознания толпы – без всяких сословных, классовых и прочих социальных перегородок, – хотя эффект толпы существует, он мне известен так же, как и вам после чтения книг Лебона. Давайте, сделайте доклад на ученом совете, развернем теоретический спор по этому вопросу". Но Грушин, скажем откровенно, побаивался открытого разговора по этой теме. Позиции его были теоретически весьма уязвимы и остаются таковыми по сей день. Я хорошо помню статью академика А.Д.   Александрова с критикой Грушина. Я как раз только приехал в Москву, когда она появилась в "Вестнике Академии наук СССР". Он хоть и математик, но человек социально мыслящий, это была очень сильная статья. Федосеев предложил мне ее разобрать в открытой дискуссии на ученом совете. Однако Грушин уперся и заявил, что не желает такого обсуждения. Годик дело повисело в воздухе, а затем Грушин уехал в Прагу, в журнал "Проблемы мира и социализма", там жилось неплохо. А Лапин ушел вот почему. Когда проходил конкурс, двух его сотрудников – Наумову и Коржеву – на ученом совете забаллотировали. Лапин "взыграл", заявив, что в таком случае "тоже уйдет". Я говорю ему: "Николай Иванович, давайте мы их сделаем и.о., как часто бывает в том случае, когда люди не прошли по конкурсу. В конце концов, не против вас проголосовал ученый совет, и я тут не при чем. Я понимаю, – ваши сотрудники, это неприятно. Через некоторое время мы к этому вопросу вернемся".

– Но, вероятно, проблема заключалась не только в том инциденте?

– Да нет, я бы не сказал. С Лапиным в общем-то никаких теоретических расхождений не было. К его генеральному проекту – он назывался "Социальная организация" – я относился благоприятно, но с долей сомнения. Пожалуйста, говорил я ему не раз, осуществляйте, ради бога, я не могу с головой уходить в каждый проект. Но проект-то так и остался неосуществленным, потому что был совершенно непродуманным. Что такое "социальная организация"? В самом названии в теоретическом отношении царила неясность; поскольку социальное можно понимать как синоним общественного, то речь должна идти о всей системе организации общества. Это не проект для конкретного исследования. Если же социальное понимать более узко ("социальная сфера" и т. д.), то проект надо было в корне переделать. У Грушина был настоящий, отличный конкретно-социологический проект, причем его трактовка массового сознания прямого отношения к проекту не имела. У него был прекрасный эмпирический материал и очень хорошая организаторская хватка. Я искренне жалел, что Грушин не хотел пойти на открытый разговор.

Так что если говорить насчет разгона – это все, знаете ли, сказки. Конечно, при мне не было той свободы, при которой можно месяцами не ходить на работу (подобно литературоведу Аннинскому). Вообще в ИКСИ царил хаос. Левада организовывал семинары, приглашал каких-то сексопатологов для чтения публичных лекций [4]. Я был убежден, что это интересно, но вовсе не входит в тематику института. Семинар этот я прикрыл. Был, правда, в ИКСИ один сексопатолог, Кон, но он находился в Ленинграде и что за семинары там проводил – не знаю.

Я уделил столько внимания судьбе каждого из этих лиц, чтобы внести ясность в инсинуации, которые возводились вокруг имени Руткевича и были использованы в печати и на выборах в Академию наук. Но мы подводили итоги в 1975 году и обнаружили, что в институт за три года пришло больше докторов наук, чем убыло из него по разным причинам (не считая переведенных вследствие реорганизации, о чем уже говорилось).

Вернемся к вашему вопросу о препятствиях, с которыми приходилось сталкиваться при взаимодействии с партийными органами. Уже здесь, в Москве. Пока речь шла о локальных исследованиях, начальство относилось к ним достаточно сочувственно, во всяком случае, не мешало. А вот когда речь зашла об исследованиях всесоюзных, здесь мы часто наталкивались на сопротивление, причем оно нарастало, как со стороны Федосеева, так и со стороны отдела науки ЦК. Приведу один пример. Непосредственной причиной моего ухода с поста директора ИСИ в 1976 году стал следующий инцидент. Заведующий отделом демографии Л.Л. Рыбаковский в Госплане РСФСР договорился о рассылке в 72 края, области и автономные республики листа для опроса экспертов, притом лиц, входящих в высшую номенклатуру: зампредобл(край)исполкомов, ведающих трудоустройством населения. Я в это время был в отпуске, но если бы и был на месте, то не препятствовал бы этому. В опросном листе содержался вопрос: "Как влияют недостатки продовольственного снабжения на миграцию рабочей силы?" Казалось бы, чего проще и естественнее, к этому времени за колбасой ездили в Москву из десятков областей России. Вскоре меня вызывает замзавотделом науки Н.Ф.   Кузьмин и пробует топтать меня ногами: "Как это вы допускаете такие политические ляпсусы..." и т. д. Историк партии, человек, ничего не понимающий в социологии, пробовал меня "воспитывать". Естественно, ничего из этого не могло получиться, я отстаивал тезис, что исследование нормальное. Но дело на этом не закончилось. В мае 76-го года на одном из совещаний достаточно высокого уровня – собрали всех директоров академических институтов гуманитарного профиля – С.П. Трапезников облил меня грязью, сказав буквально (так у меня записано в блокноте): "Товарищ Руткевич заимствует методы американской буржуазной социологии". Тогда это звучало угрожающе. Хотя почему бы не заимствовать методы американской социологии, которая накопила опыт эмпирических исследований побольше нашего. И почему опрос экспертов является "буржуазным" методом? Завотделом, человек, близкий к Брежневу, полагал, что нельзя по всей России распространять анкету (даже под грифом "ДСП"), которая является, мол, "политически уязвимой", поскольку вскрывает реальные недостатки бытия людей в эпоху "развитого социализма". После этого я понял, что дальнейшие стычки неизбежны и подал заявление с просьбой освободить меня от должности директора института.

– Михаил Николаевич, кажется, этот инцидент какой-то очень поверхностный, может быть, за этим стояло что-то еще?

– Какой же поверхностный? За ним стояла уже сформировавшаяся к этому времени позиция и отдела науки ЦК КПСС, и вице-президента АН СССР Федосеева: частные конкретные исследования, пожалуйста, проводите, а в общие вопросы, тем более в теорию – не лезьте. Подобно тому как есть политэкономия и конкретная экономика, есть истмат и конкретная социология. Не лезьте в теорию и в большую политику, это прерогатива ЦК и самого Федосеева.

– Но за предшествующие двадцать лет он писал совсем иное...

– Ну, во всяком случае, к 76-му году его позиция была именно такова. Она таковой оставалась и до середины 80-х гг. Вспоминается всесоюзное совещание заведующих кафедрами общественных наук. Я, по указанию вице-президента, подготовил соответствующий раздел и с удивлением обнаружил, что текст, который произнес на совещании Федосеев, отличается от моего, как ночь ото дня. Я отстаивал позицию, что социология – теоретическая наука, которая одновременно является эмпирической. Я полагал (и полагаю), что ее строение (как, скажем, физики) – от общей теории через частные теории к эмпирическим исследованиям, и наоборот – от эмпирии через частные теории к общим выводам. Федосеев полагал, что социология должна ограничиваться эмпирическими исследованиями. Для меня не было тайной, что именно Федосеев настоял на том, чтобы устроить мне в отделе науки публичную выволочку. Работать с ним далее было невозможно, по крайней мере, для человека, имеющего свою позицию и самолюбие.

– А почему же он не мог согласовать эти вопросы с вами лично?

– Разговоров лично с ним на эту тему было много. Но у нас, повторю, оказались разные взгляды на то, чем должна заниматься социология. Следует заметить, что была еще и вторая, дополнительная причина конфликта между нами – очень простая и совершенно, как говорится, в другом ключе. Дело в том, что когда я приехал в Москву и московские кадры еще досконально не мог знать, Федосеев уговорил меня взять в качестве заместителя В.С. Семенова. Сначала все шло вроде нормально, но вскоре обнаружилось, что, во-первых, Семенов имеет тысячи обязанностей, готов бывать где угодно, только не в институте. А зачем нужен замдиректора? По-видимому, прежде всего для того, чтобы сидеть в институте, заниматься повседневной работой, попросту говоря, "вкалывать". А во-вторых, вскоре обнаружилось, что социологическими исследованиями Вадим Сергеевич вообще никогда в жизни не занимался. Спрашивается, как он мог руководить столь многоопытными людьми, как Грушин или Ядов? Я имел на это известное право, потому что сам проводил конкретные исследования, пусть не теми методами и в меньших масштабах, чем Грушин, но я это дело знал. Вадим Семенов этого дела не знал, поэтому употребил свои усилия на то, чтобы поскорее установить с заведующими секторами и отделами просто хорошие отношения, основанные на принципе "я тебе не мешаю работать, ты мне не мешай жить".

– А как с директором?

– Нет, именно с заведующими отделами и секторами. Он им предоставлял возможность делать, что они хотят, а сам путешествовал по заграницам. Он постоянно выезжал вместе с Федосеевым в качестве переводчика с английского языка на русский и обратно, то есть был, как бы сказать, "блуждающим форвардом". Наконец, вскрылось еще одно обстоятельство. В 1974-м году Черемушкинский райком партии учинил очередную проверку уплаты членских взносов. Оказалось, что у Вадима Семенова большая задолженность, со многих видов заработка он взносы не платил. Времена были строгие, вопрос должен был рассматриваться на партбюро, хорошим это кончиться не могло. Федосееву пришлось принимать экстренные меры по спасению Вадима как лица, "приближенного к императору". И он дал санкцию на его перевод в Институт философии еще до заседания партбюро. И партбюро решило – чего упрямиться, человек ведь уходит, незачем ему вешать взыскание на прощание. После этого эпизода у меня и личные отношения с Федосеевым испортились, поскольку он горой стоял за своего выдвиженца.

Но пока еще речь шла о Семенове – это одно, а когда на тебя вешают обвинения с политическим привкусом – это совсем иное. В институте я сидел с утра до вечера, собственные научные планы откладывал до бесконечности. Я имел ряд предложений и воспользовался одним из них – перешел в Академию общественных наук на должность профессора, два-три раза в неделю читал свои лекции и получал ту же зарплату. Время для спокойной работы за столом появилось, и я стал готовить к изданию книгу "Диалектика и социология".

– А не сыграл ли здесь свою роль и Ц.А. Степанян?

– Нет, он был не при чем в данной ситуации, он руководил Научным советом по научному коммунизму. У нас с ним бывали, как говорится, теоретические споры. Например, Степанян организовал в 1979 году в Новосибирске всесоюзную теоретическую конференцию по проблемам интеллигенции. В его докладе говорилось о расцвете и сближении всех социальных групп советского общества, и на этом ставилась точка. Мы же говорили о нарастании противоречий между основной массой интеллигенции и руководящими верхами, существовании растущего разрыва в зарплате, скажем, рядового инженера и заводской, а также партийной и т. д. верхушки. С другой стороны, уже тогда обозначился процесс падения престижа высшего образования, связанный с тем, что зарплата инженера отставала от зарплаты квалифицированного рабочего. Я приводил такие цифры: если в 1940 году соотношение зарплаты ИТР и рабочего было 215 к 100, то в конце 70-х годов – 110 к 100, причем наша статистика в состав ИТР включала весь руководящий состав. А в строительстве соотношение было такое: до войны зарплата ИТР была в 2,5 раза выше, чем рабочего, а к этому времени сравнялась. Когда я и ряд других социологов выступали на этой конференции, мы говорили, что в СССР происходит, с одной стороны, уравниловка, поскольку оплата высококвалифицированного умственного труда понижается до уровня среднеквалифицированного физического, а с другой стороны – нарушается принцип социализма "по труду", что связано с открытыми, а также скрываемыми от глаз общественности привилегиями. Вот о чем шел спор с Ц.А. Степаняном в конце семидесятых годов. Если подвести итог различию позиций, то его можно сформулировать так: моя позиция – теория должна исходить из эмпирического материала и его обобщать; позиция Федосеева – эмпирия сама по себе, где-то "внизу", "наверх" ее допускать не надо, теория сама по себе; позиция Степаняна – зачем нужна эмпирия, когда есть формулы, данные свыше.

– Михаил Николаевич, со временем ваши теоретические позиции менялись каким-то образом или в целом оставались одними и теми же?

– Я думаю, они не то чтобы менялись – они совершенствовались. Моя позиция относительно того, что социология есть наука, подобно любой другой синтезирующая все этажи теории и эмпирии, была заявлена еще в конце 50-х годов. Я все же закончил физический факультет, и то, что физика имеет в гносеологическом плане вполне определенную структуру – от общей теории до эксперимента – это общеизвестно. Социология не является исключением из общего правила. Эта схема нашла более подробное изложение в моих публикациях относительно предмета социологии [5]. Например, если я ставлю задачу провести исследование о потенциальной социальной мобильности молодежи, так должен поневоле исходить из определенных представлений о социальной структуре общества. Следовательно, общетеоретические представления закладываются уже при составлении проекта эмпирического исследования. Далее, я вынужден исходить из определенных представлений, развитых в социологии образования, социологии молодежи, социологии личности и т. д. Но после того, как исследование проведено, его результаты служат обогащению упомянутых частных "социологий" и, наконец, конкретизации представлений о воспроизводстве социальной структуры общества в данных исторических условиях в данной стране, например, в современной России, переживающей острый социальный кризис [6].

– И последний вопрос, Михаил Николаевич: что бы вы сказали о нынешнем состоянии социологической науки?

– Я оптимист и думаю, что через все тернии и зигзаги дело, в общем-то, двигалось и будет двигаться к лучшему. Это достаточно видно хотя бы из эволюции названия головного института. Сначала это был Институт конкретных социальных исследований, затем – Институт социологических исследований. В конце концов академическое начальство поняло, что надо называть науку наукой и переименовало его просто в Институт социологии. Примерно тридцать лет понадобилось для того, чтобы социологию постепенно признали полноценной наукой, начали подготовку кадров на ряде факультетов. И хотя преподавание даже на социологическом факультете МГУ пока поставлено неважно, надо учесть, что студенты – это народ, который обучается не только на лекциях и семинарах. Сегодня они, как правило, читают не только отечественную, но и зарубежную литературу, поскольку у молодежи прогрессирует знание языков. Я думаю, что в целом идет позитивный процесс расширения социологического сообщества в России и повышения квалификации кадров. Одновременно возрастает потребность общества в социологии как теории трансформации общества и как социально-инженерной дисциплины.

Но российское общество в настоящее время находится в состоянии жестокого кризиса, что своеобразным образом сказывается на положении социологии. Оказывается затребованным определенный раздел эмпирической социологии – опросы общественного мнения, почему и распространилось сейчас столь широко вульгарное представление о социологии как науке об изучении общественного мнения. Причем, сами эти бесконечные опросы ведутся, как правило, поверхностно, без сопоставления с объективным положением опрашиваемых групп. Для подлинного глубокого социологического исследования здесь не хватает "малого": соотнесения оценок существующего и высказываемых намерений с объективным положением различных социальных слоев и групп. Что же касается большинства разделов эмпирической социологии и особенно фундаментальных исследований, то они хиреют из-за недостатка средств.

Большое распространение получили две, я бы сказал, опасные тенденции, обе, считаю, временные, но сегодня они болезненно дают знать о себе. Первая состоит в том, что многими односторонне изображается исторический процесс; общая расположенность зачеркивать достижения советского периода отечественной истории, особенно сильно проявляющаяся в политике и в исторической науке, коснулась, к сожалению, и социологии. Вторая тенденция связана с излишней политизацией социологии – истину нередко (вольно или невольно) подгоняют к социальному заказу власть имущих. А при такой ситуации на поверхность, как известно, выходит отнюдь не лучшее. На политизации социологии многие зарабатывают неплохие дивиденды, а подчас она принимает совершенно непристойные формы, получившие наименование "холуяжа" (В. Розов) или "социотропизма" (М. Руткевич) [7].

Будущее российской науки, в том числе социологии, зависит напрямую от того, как и когда наша страна хотя бы начнет выбираться из того катастрофического положения, в котором оказалась после распада СССР.

Сноски

1. Практика – основа познания и критерий истины. М.: Госполитиздат, 1952.

2. Ленинградские сектора ИСИ АН СССР были переданы в ИСЭП распоряжением Президиума АН СССР № 10105-514 от 31.03.1975   г. – Прим.ред.

3. Shlapentokh V. The Politics of Sociology in the Soviet Union . Boulder : Westview Press, 1987. – Прим . ред .

4. Речь идет о выступлении на семинаре Ю.А. Левады 17 апреля 1972 г. А.И. Белкина. с докладом “Некоторые биопсихологические аспекты социальных отношений личности”. В архиве семинара имеется объяснительная записка в дирекцию института за подписью Левады и парторга Виткина. Это было последнее заседание семинара в стенах института. – Прим.ред.

5. См., например: Руткевич М.Н. Макросоциология: Методологические очерки. М ., 1995. Гл . I.

6. Более подробно об этом см. в книге: Руткевич М.Н., Потапов В.П. После школы: Социально-профессиональные ориентации молодежи: Опыт социологического исследования. М.: Мин-во труда РФ, Всерос. научно-практ. центр проф.ориентации и психол.поддержки населения, 1995.

7. См.: Социологические исследования. 1995. N 3.