В. Н. ШУБКИН: «ВОЗРОЖДАЮЩАЯСЯ СОЦИОЛОГИЯ И ОФИЦИОЗНАЯ ИДЕОЛОГИЯ»

(Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999).

Рассказывать автобиографию, говорить, почему избрал социологию, как складывалась профессиональная карьера – дело довольно скучное. Самая короткая наша биография на кладбище: две даты, соединенные дефисом. Но если не сводить дело только к датам... Я потомственный сибиряк. Мой отец был преподавателем Барнаульской гимназии с 1907 по 1917 год, а потом преподавал русскую литературу в школах Барнаула. Можно бы рассказать о том, что мой дед был крепостным горнорабочим на демидовских рудниках здесь же, в Барнауле, и освобожден был в 1861 году по реформе Александра II. Видимо, он был упорный мужик, потому что стал землемером – выучился сам. При освоении земель на Алтае в то время это была важная профессия, и через двадцать лет он был уже почетным гражданином Барнаула.

Если говорить об особенностях моей судьбы по сравнению с судьбами большинства социологов, то прежде всего это то, что в 1937 году мой отец был арестован органами НКВД по абсолютно липовым материалам, как мне удалось узнать совсем недавно. В официальном свидетельстве о смерти утверждалось, что отец умер в 1944 году от сердечной недостаточности. Я раскопал материалы в КГБ и выяснил, что он был расстрелян 2 октября 1937 года [1]. Это был важный фактор в моей жизни. Моя мать, учительница литературы, была уволена, а я как сын врага народа – исключен из школы без права поступления. Это продолжалось примерно восемь месяцев, потом, в 1938 году (мы писали разные ходатайства, просьбы и прочее) из Москвы пришло указание о том, чтобы меня вернуть в школу, а Шубкину восстановить на работе. Все это наложило определенный психологический отпечаток, и я выпал, так сказать, из общего круга людей более или менее благополучных.

В 1941 году я окончил среднюю школу, наш выпускной вечер, как и у многих – это уже стало немножко банальностью – был 21 июня. Мы всю ночь гуляли с одноклассницами, с утра начали танцевать (22-го утром был какой-то праздник, оркестрик пиликал в Парке культуры), и вот поднялся человек, как говорили тогда, в "сталинке", во френче, отодвинул дирижера и сказал: "Товарищи, сейчас поступило сообщение из Москвы о том, что фашистская Германия напала на нашу страну. В связи с этим праздник отменяется, расходитесь по домам". Что мы и сделали. Поскольку все мы считали, что война справедливая, если на нас напали – кто же будет защищать страну, если не мы, – то решили добровольно идти в армию. Добровольцев собрали и сказали: "Мы ценим ваш патриотический порыв, но у нас мобилизация проходит в плановом порядке, поэтому трудитесь на своих местах, когда понадобитесь, мы вас мобилизуем". Я еще нигде не трудился, но тут пришла директор школы и сказала: "Володя, у нас забрали физкультурника, ты не согласишься преподавать с пятого по десятый класс физкультуру?". Других предложений не было, я согласился и тридцать дней проработал в этой школе.

На 31-й день получил повестку из военкомата – явиться на следующее утро, имея при себе лыжи, ботинки, все необходимые вещи и т. д. Я был немножко удивлен, но явился, как положено, и увидел сплошь знакомых – вся сборная Алтайского края по лыжам была мобилизована одновременно. Нас погрузили в эшелон и повезли не на запад, а на восток в качестве инструкторов в лыжно-парашютные батальоны, в составе которых, как предполагалось, мы должны были вступить в войну. На следующий день особисты начали заполнять на нас всякие документы – ну, не анкеты, а такие гроссбухи: год рождения, образование... Репрессированные есть? По какой статье? Я сказал, что арестован отец по статье 58 пункт 10 (контрреволюционная пропаганда). Вскоре вышел офицер: “Иванов, Сидоров, Петров, Шубкин – команда 33, выходи строиться”. Мы построились, нас посадили в эшелон и повезли. У меня было дурацкое, наивное впечатление, что нас решили послать прямо в бой. Я фронта не боялся, а даже рвался туда: казалось, помимо всего прочего, это может сыграть какую-то роль, чтобы реабилитировать отца. Я считал, что он находится в заключении и надеялся, что он еще жив.

Нас высадили в Новосибирске и повезли в степь. В степи, неподалеку от Новосибирска находились какие-то огромные склады, там валялись стройматериалы, доски. Сказали: "Стройте здесь себе трехэтажные нары". Мы стали пилить доски, делать нары. Сделали нары. Уже было холодновато. Достали бочки, из которых сделали печи. На следующий день привезли колючую проволоку и столбы, и мы начали на огромной территории вокруг себя тянуть проволоку, самоогораживаться. Мы огородили всю эту территорию и только тогда узнали, что нас привезли не куда-нибудь, а в стройбат, который должен здесь рыть какие-то котлованы для авиационного завода – его перевозили сюда с Украины. Началась очень тяжелая работа. Мы были в гражданке, во вшах, получали баланду. Я несколько раз подавал заявление, чтобы отправили на фронт, но таких на фронт не брали как неблагонадежных.

Когда я немного познакомился с соседями, выяснилось, что с одной стороны от меня взрослый мужик (в моем представлении) лет тридцати. Я спросил: "За что тебя сюда?". "Пятьдесят девятая. Политический бандитизм". –"А что это?". –“Да вот председатель мою жену прижал, я его стукнул". А с другой стороны лежал или мой одногодок или даже моложе меня, совсем еще пацан. Когда я спросил, за что его, он говорит: "Покушение на теракт". Что такое? В школе, говорит, стреляли резинкой, и он попал в портрет товарища Сталина. Тогда с 12 лет брали, года три, по-моему, он отбыл, а уже потом его послали в стройбат.

Короче говоря, я там "просмолил" примерно до декабря, а в декабре вышло какое-то очередное тайное постановление о том, чтобы детей врагов народа отправить в распоряжение своих военкоматов. И перед Новым годом я, весь завшивленный, грязный, тощий, изголодавшийся, приехал к себе домой в Барнаул. На этом первый этап моей военной службы закончился.

Дальше еще интереснее. Здесь я в первый раз столкнулся с тем, чему потом посвящал статьи, – с бюрократией. Получаю повестку: явиться для отбора в авиационное училище. Прихожу, раздевают догола – нас человек сто молодых людей со средним образованием, – вертят на соответствующих стульях, проверяют вестибулярный аппарат, смотрят спереди и сзади. После этого – надеть штаны, пройти в соседнюю комнату. Там заседает "мандатная комиссия", перед ними очень похожие гроссбухи, с которыми я столкнулся уже раньше. Есть ли репрессированные? Да, есть. Ну, мне сразу от ворот поворот. В общем, в училище я не попал. Так меня почти каждую неделю вызывали для отбора в разные училища. Всюду я был годен физически и всюду "мандатная комиссия" заворачивала меня как неблагонадежного. Не вызывать же по их правилам не могли: у меня среднее образование.

Однажды приятель сказал мне, что в Барнауле разместился штаб формирующейся 315-ой стрелковой дивизии. Я пришел туда сам и спросил начальника штаба, нужны ли им люди со средним образованием. Надо сказать, что в то время среднее образование было редкостью. Начштаба очень обрадовался, сказал, что даже в артиллерию они вынуждены брать людей с двумя классами. Он тут же выписал на меня запрос, я пошел с ним в военкомат, и меня взяли в армию. Так я стал наводчиком орудия.

Весной 1942 года мы приехали в Камышин, а летом наша дивизия была брошена под Сталинград. 23 августа 1942 года я впервые поймал в панораму (пушечный прицел) немецкий танк. Тогда мы не знали, что это был самый драматический, по характеристике маршала Василевского, день Второй мировой войны: прорвав все линии нашей обороны, немцы вышли к Волге. Все это описано мной в статье в "Литературной газете"[2]. В общем, я прошел сначала от Сталинграда до Миуса. Здесь получил контузию и ранение осколками. Мне повезло – меня успели вывезти. Через пару часов немцы замкнули кольцо. Потом я лечился в госпиталях и вернулся в свою 315-ю дивизию.

Тогда от дивизии, в которой было при формировании пятнадцать тысяч человек, осталось человек пятьдесят. Не все, конечно, были убиты, убивало процентов двадцать, а четыре пятых были раненые. Я участвовал в штурме Перекопа. Тогда весь наш 4-й Украинский фронт стоял на участке в семь километров. В 1944 году мы уже научились воевать и били немцев успешнее, чем раньше.

В апреле 1944 года при штурме Севастополя я получил тяжелое ранение. Мне дали инвалидность третьей группы и списали "вчистую". Я вернулся в свой Барнаул и сдал экзамены в Ленинградский инженерно-строительный институт, который находился там в эвакуации. Учился хорошо и за месяц сдал экзамены за весь первый семестр. Вскоре институт вернулся в Ленинград, и я вместе с ним оказался в Ленинграде. Года через два я понял, что специальность инженера – не моя. Я уже тогда интересовался гуманитарными вопросами, слушал лекции на ряде факультетов университета. Мне казалось, что, занимаясь гуманитарными науками, я пойму, наконец, почему так странно устроено наше общество.

Потом я попал в Москву, собираясь поступить на философский факультет, но знакомая девушка сказала, что там вроде бы учат всему, а когда учеба кончается, человек ничего не умеет и не знает. Я подумал и поступил на экономический факультет. В 1951 году окончил университет и стал преподавать политэкономию в Московском лесотехническом техникуме. Одновременно читал много лекций в обществе "Знание". Вскоре мне предложили перейти в вуз.

В то время я начал писать, а затем защитил кандидатскую диссертацию по дифференциальной ренте в сельском хозяйстве. Когда примерно в 1960 году мне сказали, что в Институте философии АН СССР есть социологи – сектор со странным названием "новых форм труда и быта", – я заинтересовался. Меня взяли туда старшим научным сотрудником. Я почувствовал в социологии новые, свежие подходы по сравнению с экономикой, где вся мотивация человеческой деятельности сводилась, по существу, к доходам, рублям и квадратным метрам жилплощади.

* * *

Сейчас поднимается новая волна интереса к истории советской социологии. Однако уже просматривается, не говоря о неизбежной конкуренции между представителями различных школ, центров, отдельных ученых, своеобразный поколенческий подход к истории возрождения этой науки. Разумеется, представители младшего поколения считают, что социология началась с их приходом, среднего – с их, старшего – с их. Последних, правда, все меньше и голоса их все слабее.

От имени последних я и хотел бы рассказать о том, что было и как это делалось в действительности. Именно рассказать – без научной тарабарщины, а уж там пускай кто хочет теоретизирует, обобщает. Главное, чтобы будущий теоретик хотя бы примерно представлял себе условия, в которых мы жили и работали.

Появление социологии, начало “конкретных социальных исследований" после смерти Сталина и ХХ съезда КПСС были неожиданными. И для власть предержащих, ибо она возникла не по велению сверху, как это было с научным коммунизмом, историей партии, истматом, а снизу. Возрождение социологии было сюрпризом и для западных политологов, советологов и социологов.

Профессор Сеймур Мартин Липсет в своих "Комментариях" к книге "Исследования социальной стратификации и советская наука" писал: "В подлинном смысле, академическая социология невозможна в тоталитарном обществе, поскольку неизбежно проливает свет на распределение привилегий, что присуще самой природе этой дисциплины. Такие режимы, как нацизм, сталинизм и, по-видимому, маоизм, которые не могут терпеть малейшей оппозиции линии партии, также не могут позволять социологам выяснять, кто что делает, и, особенно по отношению к другому. Поскольку всегда должна быть брешь между социальной реальностью и идеологическим самооправданием социальных систем, имеется возможность при анализе "реальности" количественно обеспечивать боеприпасами для критики системы и тех, у кого есть потребность выявлять существование такой пропасти" [3].

Формы сопротивления тоталитаризму, существовавшие в России, весьма многообразны, и объективный исследователь, отдавая должное феномену Солженицына, правозащитному движению, самиздату, не сможет не признать, что возрождение социологии, этапы ее становления ("полуподпольный", когда сам термин "социология" был запрещен, точнее, мог применяться лишь к враждебной буржуазной "лженауке"; "полуподвальный", когда произошло переселение социологов из Института философии в полуподвал, где между канализационными и водопроводными трубами проходили "исторические заседания Президиума Советской социологической ассоциации" и произносилось множество речей и аргументов в пользу ее полной институционализации) свидетельствовали о том, что социология – это одна из форм сопротивления тоталитаризму, господствующей марксистско-ленинской идеологии. Уже на этих этапах она активно способствовала разрушению сложившихся догм, стереотипов, способствовала духовному и интеллектуальному освобождению ученых-обществоведов.

Это почти сразу поняли люди, стоявшие во главе партии, прежде всего – управлявшие идеологией. Они старались всеми силами ликвидировать социологию. Однако после ХХ съезда КПСС обстановка в стране изменилась, и идеологи партии не могли действовать привычными методами – расстрелять для порядка несколько десятков ученых и отбить у остальных желание даже приближаться к этой запретной области знаний. Затем были предприняты попытки "канализировать" социологию в марксизм, превратить социологов в мальчиков на побегушках, которые поставляют факты, нужные для подтверждения и иллюстрации сложившихся в историческом материализме и практике партии схем и стереотипов.

Так возникло два крыла в социологии: научное, социально-критическое, и апологетическое. Они не были жестко очерчены, среди них было множество промежуточных течений. Мы уже не говорим о том, что лидерам основных направлений, чтобы сохранить себя и свои коллективы под ударами партийных идеологов, постоянно приходилось извиваться, маневрировать, чтобы организовать исследование, издать книгу, провести конференцию или симпозиум. Во что превращала такая деятельность самих социологов в нравственном и психологическом плане, как это отражалось на качестве издаваемых ими в дальнейшем материалов, читатель сам может догадываться. Говоря о двух главных направлениях нашей социологии и промежуточных течениях, необходимо учитывать, что все это происходило в обстановке, когда основные социологические книги и статьи (как отечественные, так и западные) были под запретом, и профессионализация социологов была крайне затруднена. Тем не менее социологи учились, пользуясь своеобразным социологическим самиздатом, пробиваясь в спецхраны, получая какую-то литературу от ученых из других стран. Поэтому они росли и довольно быстро овладевали мастерством.

Я буду рассматривать то течение, которое, на мой взгляд, было действительно научным, социально-критическим и которое вызывало растущий интерес советской общественности, прежде всего журналистов и писателей, а также западных специалистов. Для меня лично этот период был связан с переездом из Москвы в Академгородок (под Новосибирском) и с работой в Сибирском отделении АН СССР.

* * *

Когда в начале 60-х годов А.Г. Аганбегян предложил моей жене и мне поехать поработать в Сибирь, я сначала решительно возражал.

– Это, может быть, для тебя Сибирь –экзотика, а я там родился. И зная наши порядки, могу смело утверждать, что уехать туда легко, а вот вернуться трудно. Если не невозможно.

– Володя, ты не в курсе дела. Есть решение Политбюро о бронировании жилплощади тем ученым, которые уезжают в Академгородок. Поэтому вы можете вернуться, когда захотите.

Тут я всерьез задумался. На следующий день мы были у директора Института экономики Сибирского отделения Академии наук, члена-корреспондента Г.А. Пруденского.

– У меня единственный в Советском Союзе институт, –импозантно начал Герман Александрович, –где я могу предоставить полную свободу творчества. Занимайтесь, чем хотите. Моя задача: обеспечить вас штатами, помещением, ресурсами. Мы действуем, как американцы: просто покупаем мозги в расчете, что творческие мозги сами будут эффективно функционировать. Впрочем, я уже принял решение –подписал вам командировки в Новосибирск. Поезжайте на 3–5 дней, посмотрите, оглядитесь. Если понравится –милости просим, если нет –насильно мил не будешь.

На следующий день мы были в Академгородке. Он встретил нас мягкой теплой зимой. В аэропорту нас ждал ЗИМ, там сидел Фрэд Бородкин с цветами, которые были вручены моей супруге. Мы остановились в гостинице и, оставив там дочь, немедленно пошли на занятия по математике, которые тогда вели академик Канторович и другие видные математики. Вечером представитель дирекции бросил перед нами связку ключей и небрежно сказал: "У нас сейчас несколько квартир. Вы можете посмотреть их. Если вам какая-нибудь из них понравится, забирайте ключ и останавливайтесь в этой квартире". Мы не устояли...

Академгородок, его строительство и организация жизни довольно точно отражали менталитет ВПК и партийных функционеров. Прежде всего –огромная дифференциация. Это не была дифференциация, органически выросшая, которая создавалась столетиями, как в Геттингене и других научных европейских городках. Нет, она закладывалась еще при строительстве и в этом смысле точно отражала представления тех, кто командовал строителями, как нужно организовать науку в тоталитарном государстве. В глаза бросались коттеджи. Их получали академики без учета состава семьи (один академик мог получить двухэтажный коттедж с огромным количеством комнат и специальной обслугой). Полкоттеджа выделялось членам-корреспондентам, иногда докторам. Основная масса ученых (старшие научные сотрудники, кандидаты наук) жила в обычных домах с трехметровым потолком и раздельным санузлом. Наконец, в Академгородке был участок, целиком застроенный пятиэтажками, "хрущобами", который здесь иронически называли "Гарлем" (низкие комнаты, совмещенные санузлы и т. п.) Они предназначались для младших научных сотрудников, лаборантов, инженеров.

Дифференциация касалась не только жилья. Она сказывалась и на снабжении продуктами: элита была прикреплена к специальным столам заказов; ежедневно подъезжал фургончик, из которого выносили закрытые белыми салфетками корзины с колбасой, мясом, сыром и всякими деликатесами, которые невозможно было купить в магазинах. Поэтому почти вокруг всех, имевших "высшие категории", роились их друзья и знакомые, не получившие еще по тем или иным причинам званий докторов, член-корров и академиков. Все знали, что часть продуктов пойдет для этих людей (в шутку их у нас называли "прилипалами"). Дифференциация касалась и снабжения промтоварами (ведущие ученые имели возможность получать хорошие товары) и медицинского обслуживания (лекарства, лучший персонал были для высокопоставленных сотрудников). Это иногда приобретало просто анекдотический характер, что описано у меня в повести "Ближний свет – дальний свет", опубликованной в альманахе "Алтай"[4].

Когда мы начали сравнительные советско-польские исследования и в Академгородок приехала моя коллега из Варшавы Машка Яросиньска, корреспонденты спросили ее:

– Как вам понравился наш Академгородок?

Яросиньска лихо ответила:

– По-моему, больше таких городков строить не надо. Ведь мы живем еще в очень несовершенном, несправедливом мире. Но в больших городах эта несправедливость как-то спрятана, размазана, не так режет глаза, как у вас, где она приобрела характер анекдота. Академгородок, правда, очень интересен для будущих археологов. Когда они раскопают его через несколько веков, то будут знать все о менталитете основателей этого города.

К тому же, ученые всегда живут, –продолжала она, –в состоянии конфликта: они рождают новые идеи. А новые идеи, их качество и значимость нельзя оценить сразу так, как важность табуретки. Но в Академгородке, где быт, жилье и работа составляют одно целое, этот конфликт приобретает тотальный характер. Мужья поспорили на работе, и в результате жена не дает соседке кастрюли. Или наоборот. Жены поссорились, а из-за этого разошлись и мужья. В результате возникает новое направление науки.

Да, действительно, неполадивших ученых, как в отстойнике, собирал Лаврентьев в своем Институте гидродинамики. Кого там только не было: и биологи, и математики, и экономисты – все, кто поссорился со своим начальством, но не желал уезжать из Академгородка, оказывались сотрудниками этого странного института. Я думаю, это беда всех малых городков (каждый, как говорится в эпиграфе американского фильма "Ловко устроился", знает о другом немножко больше, чем о самом себе).

Моя личная судьба здесь, в Академгородке, складывалась не очень гладко, порой драматически. Вскоре Пруденский понял, что мы вместе с Аганбегяном, Можиным и другими представляем довольно "могучую кучку" и что, пока не поздно, нас надо "растащить". Я был приглашен в коттедж к директору. Он отечески беседовал со мной, подчеркивая, что мои таланты далеко не востребованы, и только он поможет мне развернуться на полную мощность. В связи с этим он предлагал мне стать его заместителем по научному совету, занимавшемуся внерабочим временем, а также написать за полгода докторскую диссертацию по той же теме, взяв материалы, которые собирались научными сотрудниками в Красноярске. Я решительно отказался: это ставило меня в ложное положение, я не привык работать по чужим материалам. Тем более, что уже вел здесь свою работу –мы начали массовое обследование молодежи Сибири, в частности, выпускников средних и неполных средних школ. Это были тысячи и тысячи людей, и сама методика была достаточно оригинальной. (Пруденский этого будто не видел).

Через пару дней, придя в институт, я увидел приказ, обязывающий меня и мою группу из семи человек целиком переключиться на изучение повышения коэффициента сменности оборудования. Я возмутился, но Пруденский сказал:

– Как вы смеете возражать? Сам Хрущев подчеркнул значение этой темы.

Я говорил, что это даже не экономическая, а, скорее, технологическая проблема. С какой же стати я с людьми, которые в большинстве своем являются выпускниками философских факультетов, буду заниматься повышением коэффициента сменности оборудования?

– Смотрите, вам же будет хуже, –сказал директор.

Вскоре я это почувствовал. Каждую неделю на протяжении примерно двух месяцев меня вызывали на партбюро и грозили всеми смертными карами, вплоть до исключения из партии, за невыполнение важнейшего распоряжения директора. Стало понятно, чего стоили слова Пруденского о том, что он обеспечит нам свободу творчества, какую не предоставит ни один другой институт. Но я упирался, хотя мы с женой уже подумывали складывать вещи и возвращаться в Москву.

А тут явилась еще комиссия парткома. Ее возглавлял Фомин, который работал у Пруденского и занимался бюджетами времени научных сотрудников. Члены комиссии заявляют, что мы при проведении наших массовых обследований ставим цель совершить, используя методы социологии, идеологическую диверсию: столкнуть поколения отцов и детей. (Было в то время такое "увлечение" штатных идеологов –всюду искать конфликт поколений). "В чем вы это видите?" – спрашиваю я. "Как в чем? В вашей анкете есть вопросы об образовании выпускников школ и их родителей", –отвечает комиссия. "Ну и что?" –недоумеваю я. "Так ведь у вас получится, что нынешнее поколение более образованно, чем их отцы. Значит отцы должны уступать власть детям? Так ведь получается". Напрасно произносил я какие-то слова о том, что рост образования новых поколений –это показатель роста культуры, прогресса: комиссия была четко запрограммирована на поиск идеологических ошибок.

Сейчас это кажется нелепым и смешным. Но тогда было невесело.

* * *

Отцы-основатели Сибирского отделения в идеологические игры старались не вмешиваться. Московско-ленинградская социология сама находилась под постоянным подозрением. А нужна была поддержка от человека, который пользовался бы реальным авторитетом в наших экономико-социологических кругах.

И тут мне в голову пришла мысль: "Поеду-ка я к академику Станиславу Густавовичу Струмилину". Я с ним встречался только раз до того –он выступал перед студентами экономического факультета МГУ в 1949 году. И тогда он произвел впечатление отважного человека.

Струмилину было уже около 90 лет. И за свою жизнь он испытал немало. В начале века, будучи заключенным Петропавловской крепости, в знак протеста отважился в камере-одиночке имитировать самоубийство. Он был меньшевиком. После революции активно работал в плановых органах. Тем не менее Сталин почему-то ни его, ни его товарища Г.М. Кржижановского не тронул.

– Бывают причуды и у тиранов, –сказал он мне в ходе беседы. –Ведь все уже было подготовлено. Даже в 1937 году в "Правде" была опубликована статья "О воинствующем меньшевизме Станислава Струмилина".

Прилетев в Москву, я позвонил ему. Он принял меня сразу, мы встретились у него дома на Ленинском проспекте. Сдавали ноги, и жена каждые полчаса отрывала его от стола, чтобы он 10-15 минут походил по комнате. Однако голова была ясной и глаза загорелись, когда я рассказал ему о своих сибирских социологических приключениях.

– Эти власть имущие ничему не учатся, –сказал он. –Знаете, как я их водил за нос в 1919 году, чтобы провести вот эти массовые обследования (и он показал на первый том своего "Собрания сочинений"). Они ничего не понимают и не хотят понимать. Вы проводите очень интересное обследование. Ценно, что в одной анкете вы агрегировали данные и о желаниях (вы говорите “аспирациях”) и об их реализации. Главное – доведите это исследование до результата. Надо обязательно прежде всего завершить обследование, собрать все эти десятки тысяч анкет. Это главное. Говорите им что угодно –лишь бы не мешали. Ведь у них все равно не хватает ни мозгов, ни воображения, чтобы представить себе конечный результат. Я целиком на вашей стороне.

И он с увлечением начал рассказывать мне о системе нашего образования, статью о котором он завершал.

К моему возвращению в Академгородок появился новый вариант решения конфликта с Пруденским: вообще уйти на время из Академии наук, где в области экономики и социологии "самодержцем" от Урала до Тихого океана был Пруденский, и перейти в другое ведомство –Новосибирский государственный университет. Там как раз только что создали лабораторию экономико-математических исследований. И я вместе со своими сотрудниками перешел в университет.

Г.А. Пруденский прошел школу советского ученого-обществоведа. Много лет он был секретарем Свердловского обкома партии. Затем оказался в Москве в качестве заместителя председателя Комитета по труду, который возглавил Каганович. Думаю, что несмотря на внешний либерализм и импозантность, Пруденский главное почерпнул именно в те годы, будучи в партийной и государственной номенклатуре. Поэтому он не мог просто отпустить сотрудников, которые не сошлись с ним в подходах к социологии, –он должен был заставить их склониться перед своей мощью и силой.

Когда после перехода в Новосибирский университет я зашел к ученому секретарю Института экономики, мне сообщили, что есть распоряжение Пруденского арестовать всю информацию, все анкеты, поступившие на наше имя и связанные с проведением массового обследования среди молодежи. Были приставлены сотрудники, которые из поступавшей в институт почты извлекали наши анкеты и запирали их в огромном сейфе. Там они и хранились. Тогда у нас и возникла идея, не подводя этих сотрудников, попытаться продублировать поступавшую информацию –попросту говоря, переписать анкеты. Наняв примерно пятьдесят студентов университета, мы разместили их в одной из аудиторий. Сами мы приходили в Институт экономики, оставляли портфели у наших "тайных агентов", сидевших в том же помещении, где находились "арестованные анкеты". "Агенты" загружали ими портфели, и мы уходили в университет. Там раздавали анкеты студентам, которые от буквы до буквы переписывали их заново, затем относили оригиналы обратно и забирали новую партию. Так продолжалось несколько дней. В результате нам удалось переписать тысячи анкет, поступивших из различных регионов Новосибирской области, которые в дальнейшем были использованы при разработке. Мы так и называли это –"операция двойной Герман".

По материалам пилотажных исследований я подготовил первую статью "О мобильности молодежи в связи с выбором профессии" [5]. Поскольку в то время я получил приглашение из Президиума Академии наук выехать с делегацией социологов в Польскую Народную Республику, я представил аналогичный доклад в Президиум. Об этом стало известно Пруденскому, и вскоре из Москвы я получил сообщение о том, что доклад признан антимарксистским, ибо там фигурируют такие категории, как мобильность и прочее. Поэтому доклад отвергается.

В тот же период коллектив, в котором я работал, срочно "математизировался". Лаборатория имела постоянные тесные контакты с отделом математической экономики в Институте математики, который возглавлял академик Канторович. Все это оказывало очень большое влияние не только на экономику, но и социологию. Обсудив вопрос с Аганбегяном, мы начали формировать первую у нас книгу "Количественные методы в социологических исследованиях". В ней участвовали многие наши специалисты, которые работали в различных областях математической статистики, теории графов, корреляционного анализа и т. д. Книга вышла в 1964 году, в дальнейшем (в 1966 году) она в сокращенном виде была переиздана в Москве, в издательстве "Наука" [6].

Книга привлекла внимание социологов у нас в стране. Начался своеобразный математический бум, продолжавшийся несколько лет. Пиком его, я полагаю, был 1967 год, когда в Сухуми собралась Всесоюзная конференция по количественным методам в социологии. Приехали несколько математиков-академиков, крупные специалисты из разных областей гуманитарных наук, работало много секций. Эта конференция отразила период полуобразованности социологов, когда им казалось, что, широко используя математические методы, они сразу и автоматически решают все социальные проблемы. В 1967 году, когда я встречался с Паулем Лазарсфельдом в Париже и выступал у него на семинаре в Сорбонне, он мне говорил, что такой же период был и в США после выхода книги Додда "Измерение общества" и его книги "Математическое мышление в социальных исследованиях". Шляпентох, выступая на Сибирском семинаре, удачно изобразил эту общую зависимость в виде кривой: когда знания о математике у гуманитариев минимальны, престиж математики среди них близок к нулю; затем, когда у гуманитариев наступает период полуобразованности в отношении математики, ее престиж достигает своего максимума; наконец, когда гуманитарии, социологи достаточно глубоко знакомятся с возможностями математики, наступает третий этап, и престиж математики, снижаясь, тем не менее не опускается до исходной точки, а занимает какую-то промежуточную позицию.

Как-то при встрече Аганбегян сказал мне, что звонил главный редактор "Правды" Зимянин и просил помочь в изучении читательской аудитории. "Может быть, ты предложишь кого-нибудь?" Я сказал, что, по-моему, очень подходит для такой тематики кандидатура В.Э. Шляпентоха. Шляпентох с энтузиазмом согласился и с огромной энергией в это включился. Сначала его группа исследовала читательскую аудиторию "Правды". Потом, опираясь на "Известия", "Литературную газету", "Труд", Шляпентох развернул крупные исследования, которые охватывали практически все регионы страны. Он умел извлекать из полученных материалов ценные выводы: как растет самосознание в различных слоях нашего населения и как население воспринимает различных духовных и идейных лидеров в нашей стране, как читатель оценивает писателей, журналистов и т. д. Эта работа пошла очень интенсивно, Шляпентох опубликовал целую серию материалов по этим исследованиям, достаточно широко известных и у нас и за границей.

* * *

В шестидесятые годы важную роль начинает играть Советская социологическая ассоциация – это из истории тоже не выкинешь. Первоначально она создавалась Президиумом Академии наук СССР просто как узкая группа для поддержания контактов с зарубежными учеными в период подготовки и проведения (раз в четыре года) Всемирных социологических конгрессов. На Запад выезжало десятка полтора в основном ортодоксальных марксистов, идеологических бойцов, которые и доказывали всем великие преимущества марксизма-ленинизма. Эту ассоциацию (после того, как ее руководителем стал Осипов, а вице-председателями Ядов, Кудрявцев, Замошкин, Шубкин и другие) нам удалось повернуть на внутренние нужды. По решению Президиума ССА я создал в это время ее Сибирское отделение. Вместе с Шляпентохом мы организовали работу Сибирского социологического семинара. Раз в месяц к нам приезжали коллеги со всей Сибири и Дальнего Востока, мы проводили совместные круглые столы, обсуждали наиболее острые проблемы в области социологии. Это была своеобразная школа повышения мастерства и профессионализма социологов на огромном пространстве от Урала до Тихого океана. Приезжали и многие ведущие социологи из Москвы, Ленинграда, некоторых западных стран. Это создавало возможности для развития социологии в условиях, когда она не была еще институционализирована, и это подготовило, с другой стороны, создание Института социологии.

В тот же период мы, договорившись с академиком Спартаком Беляевым, ректором Новосибирского университета, создали здесь "подпольную кафедру" социологии, которая начала систематический курс лекций для студентов гуманитарного факультета и факультета экономической кибернетики. Все это вызывало интерес к социологии в Президиуме Сибирского отделения АН СССР. После ряда встреч с академиком М.А. Лаврентьевым я подготовил проект постановления "О развитии социологических исследований в Сибири и на Дальнем Востоке", который и был принят.

Благодаря развитию социологии по-новому открывалось советское общество. Социологическое просвещение сказывалось и на принятии ряда решений. Однако основная масса номенклатуры по-прежнему игнорировала реальные процессы и явления, находилась во власти тех догм и схем, которые она освоила в молодости. Что же касается самих социологов, то с началом перестройки и демократической эйфории они все больше внимания стали уделять политической борьбе, зондажам общественного мнения, внешним "шумовым" эффектам нашей жизни, нередко игнорируя ее латентные пласты. Можно полагать, что эта болезнь обусловлена не только дефицитом информации. Это важно иметь в виду и сейчас, когда открылся доступ к самой различной исторической и социологической литературе.

* * *

В те далекие времена, треть века назад, я, как и немногочисленные еще тогда коллеги, согрешившие с социологией, был полон энтузиазма.

– Вы понимаете, –убеждал я сотрудников журнала "Коммунист", где готовилась моя статья [7], –социология обращена непосредственно к человеку. Нельзя эффективно управлять обществом, не имея обратных связей. К тому же социология, являясь функцией демократии, сама способствует ее развитию. Она органически против всех форм насилия. Социология –это своеобразное зеркало нашего общества...

– А вы уверены, что я хочу смотреться в ваше зеркало? –ехидно спросил один из сотрудников. –На кой черт мне ваше зеркало, если я и так уверен, что прекрасен во всех отношениях? Я хорошо, комфортно себя чувствую. А тут являетесь вы с вашей социологией, и я узнаю, что отнюдь не так обаятелен, как мне представлялось: кривой нос, глаза слезятся, изо рта какие-то желтые клыки выпирают. Нет уж, избавьте нас от вашего зеркала. Так нам спокойнее.

Как точна была эта ирония, я оценю через несколько лет, когда все сколько-нибудь серьезные исследования стали запрещаться, а грозные комиссии, созданные М. Сусловым, С. Трапезниковым и их подручными, обвиняли социологов во всех "измах" и смертных грехах. Вскоре после прихода нового директора ИКСИ М. Руткевича (в начале 70-х годов) произошел новый разгром социологии, десятки ведущих специалистов были изгнаны или вынуждены уйти и мыкаться на обочине. Их места заполнялись послушными "новобранцами", которые начинали повторять пройденное –изучение с азов проблем, ясных еще двадцать лет назад. И никто из видных обществоведов не протянул тонувшим руку помощи. Они были заняты своими играми: покорные доктора становились послушными членами-корреспондентами, а те вскоре вырастали в полновесных застойных академиков.

Но земля все-таки вертится. И вот мы бредим гласностью и демократией. Соревнуемся в прогрессивности и радикализме, в играх с пересаживанием –кто левее. Тут, чтобы от мечтаний двигаться к яви, без социологии никак не обойтись.

...Рассказывают притчу о слепцах, которых просили описать слона. Тот, кто потрогал хобот, сказал, что слон длинный и теплый. Ощупавший клык заявил, что слон твердый и острый. А тот, кто наткнулся на ногу слона, утверждал, что слон высокий и круглый, как дерево. Никто из них не лгал. Но нетрудно видеть, как далека картина в целом от описаний каждого из них. Так и представления о явлениях общественной жизни.

Нет ничего сложнее и загадочнее социального явления. На нем всегда отблеск тайны. Социальная жизнь имеет свои подводные течения, свои землетрясения и цунами. Познание их требует не только использования статистики, математики, кибернетики, но и известной тонкости нервной организации, чувства меры, остроты политического мышления, реализма и интуиции –всего того, что в совокупности и представляет собою талант исследователя-обществоведа.

Схемы общественного развития, которые оседают в массовом сознании, обычно бедны и прямолинейны. И это к добру не ведет. Научный подход состоит именно в том, чтобы обеспечить систематическую проверку стереотипов, максимально возможно приблизиться непосредственно к явлению и тем самым минимизировать просчеты, в основе которых лежит устаревшая, односторонняя или частичная информация. "Степень научности" тем выше, чем точнее мы описываем в наших понятиях, концепциях, моделях, теориях то или иное явление, тот или иной процесс, чем решительнее отходим от односторонности и прямолинейности. Социология в этом случае выполняет одну из самых значительных своих функций, показывая связь личной жизни человека с историческим процессом.

Сноски

1. См.: Шубкин В.Н. Свидетельство о смерти // Социологический журнал. 1994. № 1; Шубкин В.Н. Двойной расстрел // Алтай. 1993. № 3.

2. Шубкин В.Н. Один день войны // Литературная газета. 1987. 23 сентября.

3. Lipset S. M. Commentary: Social stratification, research and Soviet scholarship // International Journal of Sociology. 1973. Spring-Summer. Vol. III. N 1-2. P . 355.

4. Алтай. 1988. № 1.

5. Вопросы философии. 1964. № 8.

6. Количественные методы в социологии. М.: Наука, 1966.

7. Шубкин В.Н. О конкретном исследовании социальных процессов // Коммунист. 1965. № 5.