Т. И. ЗАСЛАВСКАЯ: «СТРАНИЦЫ ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ»

(Опубликовано в кн.: Реформаторское течение в отечественной аграрно-экономической мысли, 1950-1990. Москва. 1999. С. 37-82.)

 Часть 1. Московский период – 50–60-е гг.

Выбор профессии. В 1946 г., будучи студенткой 3-го курса физического факультета МГУ, я приняла неожиданное для окружающих решение изменить свою будущую специальность на экономику. Реализация этого, на первый взгляд, безумного решения стоила колоссальных усилий. Учитывая мою высокую успеваемость, деканат решительно воспротивился, а ректорат вообще запретил мне переход на другой факультет, ссылаясь на значительность затрат государства на мое обучение. Домашние же были просто в отчаянии. По мнению отца, беспартийного профессора психологии, я намеревалась перейти из престижной фундаментальной науки в проституированную сферу деятельности, под-чиненную идеологическим целям и ценностям, где, с его точки зрения, не было места для порядочных людей, не говоря уже о настоящих ученых. Но я со свойственным юности легкомыслием отвечала, что если порядочные люди и дальше не будут идти в эту область, то она так и останется проституированной, “изнут-ри” же ее можно преобразовать в подлинную науку.

Откуда же у студентки физфака времен таких блестящих профессоров, как Курчатов, Хайкин, Рабинович, Эльсгольц, Моденов и многие другие, могла взяться сама идея перехода на экономический факультет? Основных причин тут было две. Во-первых, рано проснувшийся интерес к тому, что связано с отношениями людей, особенно с их устройством и упорядоченностью. Не случайно по окончании школы (в 16 лет) я колебалась между поступлением на физический или исторический факультет. Но главное, на третьем курсе физфака я впервые встретилась с политэкономией, предмет и логика которой меня буквально заворожили. Курс политэкономии читала Александра Васильевна Санина, ставшая моей крестной матерью в экономике. Это была женщина, блестящая во всех отношениях – начиная с великолепного владения материалом и безупречной логики (в основе которой, естественно, лежала логика «Капитала»), кончая прекрасными внешними данными и артистизмом, заставлявшим студентов жадно впитывать каждое ее слово и любоваться каждым движением. На лекциях и семинарах А.В. Саниной я ясно поняла, что устройство и механизмы общественного развития интересуют меня гораздо больше, чем законы движения частиц. И в сентябре 1946 г., преодолев административные и внутрисемейные препятствия, была переведена с 4-го курса физического на 2-й курс экономического факультета с обязательством в течение года сдать экзамены за два курса.

Степень моей радости по этому поводу не поддавалась описанию. Я работала с раннего утра до позднего вечера, осваивая новую для себя область гуманитарного знания, устроенную совершенно иначе, чем точные науки. Было хотя и интересно, но трудно: первый экзамен – по экономической географии, требующей огромного объема памяти, помнится, даже завалила. Что касается политической экономии социализма, ради которой был совершен переход, то здесь меня ждало большое разочарование. Экономической теории социализма, которая хоть чем-нибудь напоминала бы “Капитал”, к сожалению, не оказалось. Вместо этого нам рассказывали об “экономических законах социализма”, большинство из которых почему-то “не выполнялось”. Мое сформированное физикой и математикой мышление не принимало самого представления о “законе”, который может “не выполняться”, ибо тогда какой же это закон? Одним из таких не выполнявшихся (или плохо выполнявшихся) законов был “закон распределения доходов по труду”, привлекший мое особое внимание в силу непосредственного влияния на повседневную жизнь людей. Преподаватели объясняли, что в практической жизни этот закон “выполняется как тенденция”, т.е. в основных чертах, однако отклонения от него ведут к плохим экономическим результатам и потому быстро устраняются.

Одним из обязательных атрибутов университетской жизни в те годы были поездки студентов в колхозы на уборку зерновых культур и картофеля, вплотную сталкивавшие нас с послевоенным бытом села: бесправием колхозников, их нищетой, ничтожными выдачами на трудодни. Постепенно становилось все более ясным, что кормящий все общество класс крестьян был фактически закрепощен государством; что по уровню, условиям и образу жизни этот класс находился где-то в начале века; что он не мог даже воспроизводить собственную рабочую силу, так как практически был лишен возможности потреблять продукты животноводства (мясо и молоко из личных подсобных хозяйств колхозников почти полностью шли на выполнение обязательств перед государством и на продажу, так как других источников денежных доходов не было). Обнажалась чудовищно несправедливая система целенаправленного ограбления колхозников “социалистическим” государством, не находившая никакого отражения в экономической теории и анализе. Вставал вопрос: почему в данном случае не действует “закон распределения по труду”, призванный расставить все по местам?

В 1948 г. вышло постановление о совершенствовании оплаты труда в колхозах, в котором предлагались разные методы распределения фондов оплаты труда, якобы способные поднять материальную заинтересованность колхозников в результатах труда. Мне поручили выступить с докладом об этом постановлении на колхозном собрании. По окончании доклада воцарилось молчание. Вопросов не было. И только один старик спросил: “Дочка, а ты вообще-то бывала в деревне?” Помню обжигающее чувство стыда за то, что решилась “учить” людей, чьей жизни совершенно не знала, и решение во что бы то ни стало узнать и понять их реальную жизнь. С тех пор моя судьба оказалась накрепко связанной с экономикой сельского хозяйства и социальной жизнью села.

В 1948 г. началось послевоенное идеологическое наступление на интеллигенцию, первыми жертвами которого пали генетика и кибернетика, признанные “буржуазными лженауками”, затем критике подверглись творчество Ахматовой и Зощенко, музыка Мурадели и Шостаковича, а под конец очередь дошла до “космополитов”, откровенно отождествлявшихся с евреями. С экономического факультета были уволены яркие, горячо любимые студентами профессора Вульф Мотылев и Борис Урланис, угроза нависла и над другими преподавателями и свободомыслящими студентами. В это время “серый кардинал” факультета доцент И.И. Козодоев вел на нашем курсе спецсеминар по экономике империализма. Выступая на этом семинаре, я имела неосторожность сослаться на одну из работ академика Трахтенберга, носив-шего тогда клеймо “космополита”. Козодоев квалифицировал происшедшее как “пропаганду буржуазной идеологии” и обвинил меня в недостатке бдительности по отношению к “космополитизму”, после чего комсомол в течение полутора лет занимался моим “перевоспитанием”. В итоге, несмотря на диплом с отличием, вместо рекомендации в аспирантуру я получила направление на должность экономиста одного из провинциальных стекольных заводов. Но А.В. Санина и ее муж В.Г. Венжер, впоследствии также ставший моим учителем, приложили большие усилия к тому, чтобы вытащить меня из трясины. В результате в августе 1950 г. я стала младшим научным сотрудником Института экономики АН СССР, справедливо считавшегося лучшим научным учреждением в сфере экономики – ведь лучшие институты существуют во все времена, в том числе и в самые худшие.

Институт экономики АН СССР. Сектор аграрных проблем, где работал Владимир Григорьевич Венжер и куда он меня привел, был крупным и в своем роде интересным. Основную часть его составляли “ровесники века”, т.е. люди около 50-ти. Среди них были такие сильные ученые и яркие личности, как А.П. Теряева (оплата труда в колхозах), Е.С. Карнаухова (размещение сельскохозяйственного производства, факторы роста производительности труда), Г.Г. Котов (экономика колхозов), И.С. Кантышев (экономика совхозов) и ряд других. Большинство сотрудников сектора встретили Октябрьскую революцию юношами и девушками, многие воевали в Красной Армии, в начале 20-х вступили в ВКП(б) и работали по ее заданиям в деревне – проводили политику военного коммунизма, нэпа, коллективизации, организовывали совхозы и МТС. Со временем часть из них заняли высокие позиции в партии, другие окончили Тимирязевку или Институт красной профессуры, получили кандидатские степени и в конце 20-х–начале 30-х гг. занялись изучением экономики сельского хозяйства. В 1930-х гг. большинство их коллег подверглись репрессиям и погибли, тем же, с кем я встретилась в начале 1950-х, в этой мясорубке как-то удалось уцелеть. С начала 40-х гг. в аграрный сектор (да и вообще в институт) молодежь не принимали. Поэтому возрастной состав сотрудников оставался удивительно однородным, многие звали друг друга “на ты” и по именам. Трое-четверо молодых людей пришли в сектор одновременно со мной, после чего его состав начал более-менее регулярно пополняться молодежью.

В психологическом плане старшие сотрудники сектора были совершенно разными людьми, но как поколение они представляли тех “комиссаров в пыльных шлемах”, которые вызывали восхищение молодого Окуджавы. Сходное восхищение испытывала и я: Боже мой, сколько они всего знали, сколько пережили, как хорошо понимали устройство социальной реальности! Их знания были почерпнуты не из учебников, а из самой крутой жизни, какую можно вообразить. То, о чем я с огромным интересом читала в период подготовки диплома (он был посвящен истории оплаты труда в колхозах и, в частности, возникновения категории “трудодень”), они делали собственными руками, нередко рискуя головами. Общение с этими людьми, их рассказы о реальной истории советской деревни послужили важнейшим источником становления следующего поколения ученых. Но в каком положении они находились, как могли использовать свои знания и таланты в самый разгар идеологической реакции?

Шло страшное время агонии сталинизма – борьба с генетиками, идеалистами, космополитами, а чуточку позже – с “врачами-убийцами”. Для оценки качества исследований в общественных науках применялся один критерий – “соответствие линии партии”. А так как интерпретация этой линии оставляла некоторую область свободы, то в центре любой научной дискуссии неизменно оказывался вопрос о том, какая из высказанных точек зрения соответствует, а какая – противоречит линии партии. К высшему, с точки зрения марксизма, критерию практики никто, конечно, не обращался. Поразившей меня чертой научной жизни института была всеобщая секретность. Любая важная политическая, экономическая и социальная информация распространялась под грифом “секретно”, т.е. была доступна крайне ограниченному кругу людей, причем на строго определенных условиях. Остальная информация предназначалась “для служебного пользования”. С ней можно было знакомиться, ее можно было анализировать, но публиковать результаты анализа запрещалось. Засекречена (якобы от американской разведки) была и вся экономическая статистика. Статус секретности имели даже такие показатели, как валовые сборы и урожайность сельскохозяйственных культур. В копиях годовых отчетов колхозов, которые Институт экономики заказывал в ЦСУ СССР, указывались только посевные площади под культурами, а что с них собирали, оставалось секретом. Надо ли говорить о таких вопросах, как суммы получаемых доходов, пропорции их распределения, уровень оплаты труда, продуктивность личных подсобных хозяйств и пр.? Соответствующие страницы отчетов были пусты и перечеркнуты, и разглашение соответствующей информации приравнивалось к уголовному преступлению.

Не могу не вспомнить и регулярных “чисток” научных библиотек от трудов ученых и политиков дореволюционной России и первого послереволюционного периода. Едва перешагнув порог института, я вместе с двумя десятками других молодых сотрудников была мобилизована на чистку фондов институтской библиотеки от произведений “врагов народа”. Каждому из нас были вручены перечни фамилий, занимавшие десятки страниц. Причем задача заключалась в том, чтобы выбраковать не только книги самих запрещенных авторов, но и те книги и журналы, где просто упоминались их имена. Работа была утомительная, скучная – ведь библиотека уже не раз “очищалась” подобным способом. Поэтому, когда удавалось найти какую-то “вредную” книжку, мы глупые радовались, что потрудились не зря, хотя в действительности своими руками создавали вокруг себя информационный вакуум. Публикационная политика в общественных науках соответствовала информационной, базируясь на принципе “чем меньше, тем лучше”. Отсутствие публикаций не препятствовало защите диссертаций и вообще в вину ученым не ставилось. Институт, начитывавший три сотни сотрудников, издавал не более четырех-пяти книг в год, причем выход каждой из них рассматривался как большое и чуть ли не удивительное событие.

И все же идеологическая обстановка в Академии наук была свободней, чем в МГУ. Писать правду о состоянии экономики и ее проблемах было нельзя, но обсуждать эти вопросы в более-менее узком кругу, например, на заседаниях сектора, было все-таки можно, что создавало ощущение хотя бы полусвободы. Конечно, творческая наука не могла развиваться в полную силу – ученые жили как бы с кляпом во рту. Но все же они старались делать то, что могли. Единственными источниками открытой информации о сельскохозяйственной экономике были данные первичного учета колхозов, совхозов и МТС. Правда, состояние этого учета приводило экономистов в отчаяние, и к тому же публиковать разрешалось лишь цифры, отражавшие различия между отдельными сельскими районами и хозяйствами, а также динамику и структурные показатели, но ни в коем случае не абсолютный уровень экономического развития.

Чтобы собрать хоть какую-то информацию по исследуемому предмету, аграрный сектор (а позже – отдел) организовывал научные экспедиции на село. Выезжали они на месяц-полтора группами по 12–15 человек, главным образом, чтобы собирать данные первичного учета и локальной статистики. Меня назначили помощницей старшего научного сотрудника сектора кандидата экономических наук Григория Григорьевича Котова, статистика по образованию, чрезвычайно любившего цифры и умевшего обращаться с ними. До середины 30-х гг. он участвовал и в социологических исследованиях села, причем не отказался от использования их методов после того, как социология была запрещена. Хорошо владея методикой направленного углубленного интервью, он широко применял его в своей практике. В научных экспедициях большинство сотрудников занимались анализом документов, Котов же с утра отправлялся в бригады, на фермы, в конторы, где вел долгие откровенные разговоры с крестьянами, специалистами и сельским начальством, всесторонне выясняя реалии экономической и социальной жизни села. Моей функцией была достаточно точная запись этих разговоров, в связи с чем я получала множество новых знаний и материалов для размышления о социально-экономической жизни послевоенной советской деревни.

Поражала социальная пропасть между городом и селом: бесправие колхозов в отношениях с государством, выкачивавшим их последние средства через безбожно завышенные ставки натуроплаты работ, выполняемых МТС, и заниженные заготовительные цены, не компенсировавшие даже стоимости доставки продукции на сдаточные пункты. Бросались в глаза отсталость сельского быта, отсутствие элементарной социальной инфраструктуры, бедность и нищета крестьян. Годовой заработок здорового мужика – механизатора или скотника – составлял около половины зарплаты младшего научного сотрудника. Основными источниками доходов колхозников были личные подсобные хозяйства, облагавшиеся громадным налогом, а также вынужденное и небезопасное присвоение общественных ресурсов, каравшееся тюремным заключением. (Двоюродная сестра моего отца А.Я. Ершова, убирая колхозную морковь, засунула несколько морковок за пазуху и была в этом уличена бригадиром. Суд приговорил ее к нескольким месяцам заключения в одной из московских тюрем. Когда отец и моя сестра приехали на свидание с нею, их поразил ее жизнерадостный вид. На их встревоженный вопрос : «Ну, как ты?» Она ответила : «Ой, так хорошо, Ваня, отдыхаю! Не надо пластаться с утра до ночи –, работаем всего 8 часов, кормят хорошо, иногда даже мясо дают. Вот бы на воле так было, просто курорт!».) Некоторой компенсацией этих тяжелейших условий служило сохранение в деревнях общинного духа и соседской взаимопомощи. Однако массовое укрупнение колхозов путем объединения многих хозяйств (а соответственно и деревень) в одно крупное хозяйство привело к окончательному разрушению сельской общины и отчуждению колхозников от всех видов власти.

Командировка в Киргизию весной 1951 г. показала, что под маской “социалистических” отношений там продолжал существовать настоящий феодализм. Проехав всю Тянь–Шаньскую область и познакомившись с жизнью ее населения, мы вернулись в областной центр, чтобы проанализировать документы. В графе “средняя оплата одного трудодня (руб.)” сводного годового отчета колхозов области за 1950 г. стояла цифра: 0,01, что соответствовало среднегодовой оплате труда в размере 3–4 рублей (или цене двух буханок хлеба). Как выяснилось, 3 из 400 колхозов выдавали на трудодень по рублю, а остальные – вообще ничего, так что их члены работали бесплатно. На вопрос, на что же живут эти люди, ответили: “Вы не бойтесь, они живут лучше нас. В горах у каждой семьи – табун лошадей, стадо коров, бычков и овец”. – “А как идет работа в колхозе, если люди кочуют в горах?” – “Договариваются, распределяют время, каждая семья выделяет по пастуху. Колхозное стадо пасут по очереди”. – “И сколько дней семья работает на колхоз?” – “По-разному. Мужчины – кто и два месяца поработает, а женщины совсем не выходят, у них и дома работы хватает, стада-то большие”. – “Но ведь по уставу колхозникам не разрешено держать лошадей, а корову можно только одну?” – “Так то по уставу, а реально – кто же этот скот сосчитает? Его и найти-то трудно в горах, да и найдешь – равно не узнаешь, чье стадо. Покрывают они друг дружку. Да и надо же как-то жить”. – “Выходит, колхоз для них – вроде барщины: отработал какое-то время на барина и занимайся своим хозяйствам?” – “В общем, получается так”.

В тот день я поняла, что социально-экономическое устройство советского общества не только не имеет ничего общего с учебниками, но и намного интересней, удивительней и парадоксальней последних. Возникла потребность критически осмыслить и обсудить новую информацию, но вокруг был теоретический вакуум. Политэкономы, прошедшие школу репрессий, боялись говорить и писать (а может быть, и думать) о реалиях “социа-листической” экономики. Западная советология была засекречена, а авторы критического направления марксизма объявлены ревизионистами, заклеймены позором и в большинстве своем физически уничтожены. Их имена назывались разве что шепотом. Не оставалось ничего иного, как попытаться своими силами пробиться к правде об устройстве советского общества, выяснить, как она соотносится с теми “принципами социализма”, с помощью которых доказывалась прогрессивность советского строя. Разобраться в этих сложных вопросах проще всего было на примере относительно “прозрачной” для наблюдателя жизни деревни.

Главный учитель. Осенью 1953 г., набравшись некоторого опыта в технике научной работы, я поступила в аспирантуру. Руководить подготовкой моей диссертации согласился Владимир Григорьевич Венжер, один из наиболее ярких и замечательных людей, с которыми мне довелось встречаться. Это был высоко образованный, смело и самостоятельно мысливший экономист-аграрник, решавшийся дискутировать даже со Сталиным и Хрущевым (за что был неоднократно наказан). Находясь в постоянном противостоянии с официальной идеологией и с той частью ученых, которые “колебались вместе с линией партии”, он со временем создал мощную научную школу, отстаивавшую необходимость сочетания централизованного планирования важнейших социально-экономических пропорций с расширением хозяйственной свободы колхозов, развитием сельскохозяйственного рынка. Венжер настаивал на постепенной замене прямого административного управления колхозами косвенным регулированием их деятельности через экономические рычаги – цены, налоги, рентные платежи и др. К школе Венжера относят себя такие видные экономисты-аграрники, как А.М. Емельянов, Г.С. Лисичкин, М.Я. Лемешев, Г.И. Шмелев и многие другие, включая меня.

Владимир Григорьевич обладал огромным жизненным и политическим опытом и щедро делился им с многочисленными учениками. Это был замечательный педагог. Его влияние на нас было неформальным и даже, может быть, не особо конкретным. Он редко давал прямые указания аспирантам о том, что и как им следует делать, а чаще задавал уточняющие вопросы и вел свободные, на первый взгляд, ни к чему не обязывающие разговоры, прямо или косвенно связанные с темами диссертаций. Нередко он рассказывал о Гражданской войне, которую прошел “от звонка до звонка”, о крестьянских восстаниях 1920-х гг., о нэпе и низовой сельскохозяйственной кооперации, о проведении земельной и водной реформ в Средней Азии, о борьбе с басмачами, об истории и методах проведения коллективизации и о многом другом. В условиях официального информационного вакуума он раскрывал перед нами сложную картину становления колхозного строя, прививал исторический взгляд на текущую ситуацию, учил критическому отношению к идеологическим мифам, предостерегал от пользования фальсифицированной статистикой. После каждого разговора с Венжером я возвращалась к работе над диссертацией с более глубоким и многосторонним видением исследуемого предмета. Владимир Григорьевич учил нас строго придерживаться в своих исследованиях жизненной правды, в крайнем случае о чем-то умалчивать, но не врать; не ограничиваться простым описанием явлений, а стремиться к раскрытию их внутренних механизмов; в процессе исследования не допускать элементов самоцензуры, т.е. давать свободу собственной мысли, даже если тебе становится страшно (а это было не так уж редко), проблемы же публикации результатов решать отдельно, на следующей стадии.

Большое влияние на научную молодежь оказывали и нравственные заповеди Венжера, его гражданское мужество и научная стойкость, готовность отстаивать свои взгляды, не склоняя головы ни перед кем. Приведу лишь один пример. В 1958 г., незадолго до принятия решения о продаже техники МТС колхозам, Н.С. Хрущев захотел в последний раз посоветоваться по этому вопросу с учеными. В числе приглашенных на эту встречу были несколько сотрудников нашего сектора. Разумеется, среди них был и Венжер, первым (в письме Сталину в 1952 г.) обосновавший необходимость этой меры. Для Венжера эта встреча с Хрущевым была знаменательна и тем, что в начале 20-х гг. они работали в одном райкоме партии, причем на одинаковых должностях. Потому ли или по общей партийной привычке Хрущев покровительственно обратился к Венжеру на “ты”. Венжер ответил ему тоже на “ты”, т.е. как равный равному, чем поверг вождя в замешательство и вызвал его злость. В ходе встречи Хрущев стал обращаться к Венжеру на “вы”, но не простил ему этой “выход-ки” и в дальнейшем попортил ему немало крови. Надо сказать, что присутствовавшие на встрече ученые коллеги Венжера также были возмущены его “нескромностью”, шумное обсуждение этого случая продолжалось несколько дней. Но для нас, и в частности для меня, это было примером того, как ученый должен отстаивать свое достоинство.

После какой-то очередной неприятности в 1972 г. для Венжера наступил период вынужденного молчания. В течение следующего десятилетия он интенсивно работал, писал книги, стать и, рецензии, неоднократно пытался что-нибудь напечатать, так как официального запрета на публикации не имел. Но после того, как уже набранный сборник с его статьей был рассыпан и исключен из плана изданий, Венжер, боясь навредить другим, стал отказываться от участия в каких-либо публикациях. К счастью, ему суждена была долгая жизнь, и в последний ее период он смог напечатать большую часть того, что писал во время опалы.  

Первая книга. Диссертацию я писала на тему “Трудодень и принцип материальной заинтересованности в колхозах”. Основную свою задачу видела в том, чтобы разобраться в сущности трудодня как экономической категории, присущей колхозно-коо-перативной собственности, а также в практике ее использования и соотношении этой практики с “социалистическим законом распределения по труду”. Ведь распределение доходов по трудодням носило внутриколхозный характер. Люди, работавшие интенсивно и продуктивно, зарабатывали намного больше трудодней, чем те, кто отлынивал от работы. Но эта “социальная справедливость” ограничивалась рамками отдельных хозяйств, поскольку размер выдачи на трудодень, а следовательно, и конечного заработка работников резко колебался от колхоза к колхозу. Причем в подавляющем большинстве хозяйств по трудодням распределяли копейки, так что о материальной заинтересованности колхозников в эффективном труде не приходилось говорить. Центр проблемы лежал не в способах распределения крохотных фондов оплаты труда, которыми располагали колхозы, между хорошими и плохими работниками, а в отношениях колхозов и государства, экономическом механизме формирования колхозных доходов. Но для того, чтобы подойти к этой серьезной проблеме, вначале следовало основательно разобраться в практике оплаты труда в колхозах (на примере Нечерноземной зоны, которой занимался отдел).

Между тем связанные с названной темой вопросы относились к самым закрытым, секретным областям экономики. Официальной статистической информации об уровне оплаты труда в колхозах не было, так что работать приходилось с данными первичного учета хозяйств. Поэтому сотрудники сектора часто бывали в колхозах, останавливались в домах колхозников, приобщаясь к сельскому быту. Помню командировку в Ельнинский район Смоленской области в середине 50-х гг. – через десять лет после окончания войны. В деревне, где насчитывалось больше сотни семей, оказалось почти невозможным найти самое простое пристанище, поскольку в ней не было домов. Все население жило в землянках, состоявших из единственной комнаты с печью, где кроме супругов с детьми и стариков зимовали телята, овцы и свиньи. А летом 1955 г. мне потребовалось собрать некоторую информацию для диссертации в Бежецком районе Калининской области. Пришлось на месяц поехать в колхоз вместе с полугодовалой дочкой и няней. Везти с собой надо было абсолютно все, как если бы мы ехал на Северный полюс: продукты питания, одежду, обувь, лекарства, примус, керосин, утюг, корыто, хозяйственное мыло, консервы, потому что в деревне не было ничего. Основательно запасаясь консервами, мы забыли взять с собою консервный нож. В результате консервные банки пришлось рубить топором: ни наши хозяева, ни их соседи не знали даже о существовании таких ножей.

Нечерноземная деревня являла собой картину опустошения и вымирания. Повсюду были нищета и скудость, почти отсутствовала молодежь, будущее людей выглядело беспросветным. Часть женщин пыталась находить утешение в религии, а большинство населения – в пьянстве. На улицах и в домах вместо человеческой речи слышалось одно сквернословие, причем грязные ругательства лились из уст не только взрослых, но и малых детей. Все это производило гнетущее впечатление: у десятков миллионов людей, составлявших колхозное крестьянство, были отняты все права и свободы, все самые скромные радости жизни и, по сути дела, украдена жизнь. И хотя горожане в те времена тоже испытывали немало лишений, по сравнению с селянами их жизнь была раем. В том, как, почему и на основе каких механизмов возникает вся эта несправедливость, мне и хотелось разобраться.

Приход к власти Н.С. Хрущева существенно изменил ситуацию. Внимание к сельскому хозяйству резко усилилось, был принят ряд серьезных постановлений, направленных на экономический подъем этой отрасли, обеспечение более справедливой оплаты труда колхозников, повышение их материальной заинтересованности в труде, сближение социальных условий жизни в городе и деревне. Особо важную роль здесь сыграли две меры. Во-первых, ликвидация МТС и продажа их техники колхозам. Эта мера, с одной стороны, соединила землю, технику и рабочую силу в одних руках, тем самым развязав хозяйственную инициативу колхозов, а с другой, освободила последних от непосильной экономической дани в форме натуральной оплаты услуг МТС. Второй и не менее важной мерой стало повышение государственных заготовительных и закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию. Если в 1954 г. они компенсировали менее 40% создававшейся в сельском хозяйстве стоимости, то в 1959 г. – 52%, а в 1964 г. – 62%. Естественно, это отразилось и на доходах колхозников.

Однако полностью исправить положение, сложившееся в деревне в 50-х гг., не удавалось, тем более, что наряду с экономическими методами регулирования сельского хозяйства широко применялись гораздо менее эффективные административные меры. К их числу можно отнести направление на руководство колхозами 25 тысяч промышленных рабочих, присоединение плохих колхозов к хорошим с расчетом, что те их как-нибудь вытянут (хотя чаще получалось наоборот), навязывание колхозам и совхозам специализации, несоответствующей природно-климатическим условиям, волюнтаристическое распределение между хозяйствами посевов выгодных и невыгодных культур и др. Руководители не только слабых, но и процветающих колхозов находились в полной зависимости от районной бюрократии. Поднять слабые хозяйства она не могла, но пустить под откос сильный колхоз в случае непокладистости его руководства имела полную возможность.

По мере экономического подъема села начали появляться и первые статистические данные об уровне, динамике и региональных различиях в оплате труда колхозников. Сперва они публиковались лишь “для служебного пользования”, а потом и в открытой печати, что значительно облегчило работу ученых. В частности, мое диссертационное исследование показало, что в середине 50-х гг. средняя оплата рабочего дня колхозников (а это была подавляющая часть сельского населения) составляла 53% оплаты аналогичного труда в совхозах и 36% дневного заработка рабочих промышленности. Годовой же заработок колхозников в среднем был почти втрое меньше, чем в совхозах, и в четыре с лишним раза меньше, чем на промышленных предприятиях. Главным источником существования колхозников по-прежнему оставалось личное подсобное хозяйство. Официально оно рассматривалось как пережиток прошлого и признак социальной отсталости и потому всячески урезывалось и ограничивалось. Однако доход от него был выше, чем от общественного хозяйства, и составлял до 30% годового заработка рабочих. Вместе с оплатой по трудодням это давало чуть больше половины заработка промышленного рабочего при значительно (на 15–20%) больших затратах труда. Если учесть очень низкий в то время уровень жизни советских рабочих, то можно заключить, что в период, предшествовавший реформам Хрущева, по отношению к крестьянству осуществлялась та же политика геноцида, что и по отношению к многим малым народам.

В 1956 г. я защитила кандидатскую диссертацию, а еще через два года издала на ее основе довольно солидную книгу – “Оплата труда и принцип материальной заинтересованности в колхозах”. Надо сказать, что это было чистым везеньем: моя уни-верситетская подруга поступила на работу в только что организованное издательство “Планиздат” (позже преобразованное в издательство “Экономика”), которое не имело портфеля и искало интересные рукописи. Моя книжка стала второй работой, выпущенной этим издательством. Диссертация, а вслед за нею и книга представляли результаты критического анализа организации и оплаты труда в 461 колхозе десяти льноводческих районов Калининской, Смоленской и Горьковской областей. Основу их информационной базы составляли данные, собранные в научных командировках и экспедициях. Причем за статистическими данными стояли углубленные интервью как с рядовыми колхозниками, так и с начальниками разного уровня.

Центральная теоретическая проблема работы была связана с пониманием категории трудодня. В то время в советской аграрной науке господствовала точка зрения на трудодень как категорию, имманентную колхозному строю и выступающую одновременно в качестве меры труда, дохода и потребления. Предполагалось, что система оплаты по трудодням будет существовать так же долго, как сами колхозы. Я же считала, что трудодень – это исторически преходящая категория, возникновение и длительное существование которой обусловлено недостаточным уровнем развития колхозного производства и, прежде всего, неустойчивостью объемов продукции, денежных доходов и фондов оплаты труда, подлежащих распределению между колхозниками. В книге отрицался тезис о том, что трудодень служит мерой потребления колхозников, поскольку эту роль могут выполнять только деньги. Поддерживалась и пропагандировалась идея перехода экономически крепких колхозов на гарантированное денежное авансирование колхозников по трудодням в течение года с последующим распределением дополнительного дохода осенью. В качестве же наиболее перспективной формы распределения по труду рассматривалась прямая денежная оплата труда колхозников, в основе которой лежат тарифные ставки за нормы выработки, сразу устанавливаемые в рублях, а не в трудоднях. К преимуществам денежной формы оплаты труда я относила не только ее ликвидность, позволяющую удовлетворять наиболее актуальные потребности работников, но и обеспечиваемую ею возможность проще и точнее оценивать себестоимость продукции, рассчитывать рентабельность колхозного производства, внедрять отношения хозяйственного расчета. Эти идеи лежали в русле общей концепции внедрения регулируемых государством рыночных отношений в сельском хозяйстве, разрабатывавшейся школой Венжера.

В издательстве книга проходила с трудом. Ее редактором (а значит, и цензором) был назначен Г.Х. Потапов, человек сугубо старой закалки, но крепко битый и боявшийся новых идей. Почти каждое утро он сообщал мне, что, в очередной раз перечитав вечером рукопись, нашел необходимым кое-что снять. Права оспаривать решения редакторов авторы тогда не имели, максимум, что они могли сделать – это забрать рукопись из издательства. Я не раз находилась на грани этого, но очень уж хотелось выпустить свою книгу, да и Потапов в крайних случаях все же шел на уступки. Тем не менее, перед тем, как подписать книгу в печать, он вынес ее на обсуждение... парторганизации редакции. Участники обсуждения предлагали улучшить книгу, вычеркнув из нее те или иные места. Но в конце концов было признано, что дело не в отдельных местах, а в общем содержании книги, ее духе. А раз так, то надо решать, быть ей вообще или нет. Между тем на подготовку книги к печати были затрачены определенные деньги, за которые пришлось бы отчитываться, а бесспорных противопоказаний к ее публикации не было. В результате книга была издана, имела успех, и ее 25-тысячный тираж разошелся в течение двух месяцев.

Через минное поле. Социально-экономические отношения между городом и деревней, промышленностью и сельским хозяйством, государственным и колхозным секторами экономики, начиная с 1930-х гг., представляли в СССР не столько “терра-инкогнита”, сколько минное поле. Экономисты-аграрники хорошо помнили судьбу профессора М.М. Кубанина – бывшего директора Аграрного института АН СССР, где большинство из них прежде работали. Несмотря на опасность занимаемого поста, он более менее благополучно пережил 1937–1938 гг. В конце 1940 г. Кубанин написал большую работу, посвященную сравнению уровней производительности труда в сельском хозяйстве СССР и США. Это было серьезное научное исследование, базировавшееся на тщательно разработанной методике и сопровождавшееся конкретными конструктивными выводами. Но его результаты, опубликованные в журнале ЦК ВКП(б) “Большевик”, показывали, что в конце 1930-х гг. советские колхозники трудились в 4–5 раз менее эффективно, чем фермеры США. Автор делал из этого вывод о необходимости ускорения научно-технического прогресса в сельском хозяйстве, повышения квалификации колхозных кадров, улучшения организации и оплаты труда. Но Сталин увидел латентно содержавшуюся в статье критику коллективизации сельского хозяйства и оценил работу Кубанина как “идеологичес-кую диверсию”. Автора объявили “врагом народа”, арестовали и вскорости расстреляли, его семью буквально выбросили на улицу, а ставший источником крамолы институт закрыли. Часть его сотрудников были репрессированы, другие – уволены, а те, кому удалось уцелеть, составили аграрный сектор Института экономики, с которого начался мой путь в науку. Старшие коллеги не уставали разъяснять молодым, сколь опасно выбранное ими занятие и какой осторожности оно требует. Но мы верили, что время уже другое, и стремились работать на максимуме, т.е. говорить и писать максимум того, что было возможно.

В 1959 г. мы с Маргаритой Ивановной Сидоровой, молодым кандидатом наук, позже выросшим в крупного экономиста-аграрника, получили звания старших научных сотрудников и одновременно – ответственное задание: разработать научно обоснованную методику сопоставления производительности труда в сельском хозяйстве СССР и США, апробировать ее на статистических данных и дать количественную оценку сохраняющегося в этом отношении разрыва. Иными словами, мы должны были повторить работу Кубанина на новом этапе. Надо было надежно и достоверно определить меру отставания СССР от США как по стоимости валовой продукции сельского хозяйства на одного занятого работника, так и по производству конкретных видов продукции – зерна, картофеля, овощей, хлопка, сахарной свеклы, мяса, молока и других – в расчете на час затраченного труда. Заказ поступил с какого-то “верха”, на его выполнение давалось два года, и мы, не откладывая, принялись за работу.

Чтобы досконально изучить американские методы определения численности занятых в сельском хозяйстве, трудовых затрат на отдельные виды продукции, объемов аграрной продукции в натуральном и денежном выражениях, пришлось перевернуть многие десятки изданий. Детально изучалась и советская статистическая практика: выявлялись важнейшие различия в методах счета, советские натуральные показатели оценивались по американским методикам, а американские – по советским и т.д. Кроме того, исследовались важнейшие факторы, обусловливающие разницу в производительности труда. Так, чтобы оценить влияние климатических различий, наряду с расчетами по странам в целом сопоставлялись данные по четырем парам регионов СССР и США, имевшим более или менее сходные климатические условия. К осени 1960 г. был подготовлен обширный научный доклад “Ме-тодика сопоставления производительности труда в сельском хозяйстве СССР и США” и почти закончена монография под тем же названием. Применение разработанной в результате исследования методики показало, что разница в производительности сельскохозяйственного труда между СССР и США за 20 лет не изменилась. В конце 1950-х гг. она по-прежнему составляла в среднем 4–5 раз (с колебаниями от 2 раз по зерну до 8–10 раз по мясу и молоку). Между тем Н.С. Хрущев с подачи ЦСУ СССР назвал с трибуны партийного съезда существенно иную цифру – “в среднем в 3 раза”.

Представленный в дирекцию института доклад был предварительно обсужден, одобрен, а затем разослан в десятки организаций: академических и прикладных институтов, отраслевых ведомств, статистических органов и проч. В конце сентября должно было состояться широкое межведомственное обсуждение доклада. Мы с М.И. Сидоровой с волнением готовились к дискуссии, так как выступать на подобных форумах ни одной из нас прежде не приходилось. Но в день предполагавшегося обсуждения разразился скандал. Оказалось, что, ознакомившись с докладом, руководство ЦСУ СССР немедленно сообщило в ЦК КПСС о расхождении наших цифр с названными Хрущевым. Власть восприняла это как наглость и оскорбление. Отдел науки ЦК КПСС потребовал, чтобы разосланные экземпляры доклада были немедленно возращены в институт, помещены в сейф и опечатаны. В начатую операцию по изъятию доклада включился КГБ, причем первыми ее жертвами стали мы сами. У нас отобрали не только авторские экземпляры доклада, но и предварительные расчетные материалы. Тем не менее из 80 разосланных экземпляров вернуть удалось не более половины: многие авторитетные адресаты отказались вернуть содержательный материал.

Для определения степени нашей вины и выбора “меры пресечения” дирекцией института была создана комиссия из пяти докторов наук. Помимо председателя Е.С. Карнауховой в нее вошли В.Г. Венжер, Н.Г. Каротамм, И.Д. Лаптев и М.Я. Сонин. Комиссия работала долго, но найти какие-либо изъяны в нашей работе не смогла. После острой борьбы тремя голосами (Венжера, Каротамма и Сонина) против двух (Карнауховой и Лаптева) предлагавшаяся нами методика была признана более правильной и точной, чем методика ЦСУ. По сравнению с М.М. Кубаниным это был счастливый конец: нас оставили в институте на своих должностях, не дали ни партийных, ни административных выговоров. Но все копии доклада конфисковал КГБ, и мы никогда его больше не видели. Нельзя было думать и о публикации монографии. Так что два года творческого труда были попросту “стерты резинкой”, как будто их никогда и не было.

Описанные события рассеяли существовавшие у меня иллюзии относительной свободы творчества, заставили более ясно и трезво оценить ситуацию в советском обществоведении. Я поняла, что общественная наука является одним из наиболее естественных и опасных противников авторитарного режима, ибо она выполняет функции, не содействующие его выживанию. Ведь она позволяет людям понять глубинный смысл происходящих процессов, идентифицировать социальную природу общества, осознать тоталитарный характер власти. Одновременно она объективно информирует членов общества о том, что происходит с ними и вокруг них. Для тоталитаризма это разрушительно, поэтому постоянный контроль за исследованиями в данной области, равно как и периодический разгром наиболее опасных и “зарывающих-ся” общественных дисциплин, – необходимое условие устойчивости режима. К тому же тоталитарная власть нуждается в собственной “науке”, обслуживающей ее идеологические нужды. А это вызывает неизбежный раскол обществоведов на два противостоящих друг другу лагеря – официальный и реформаторский, которые находятся в принципиально разных условиях. Официальной науке, обслуживающей нужды системы, последняя платит всякого рода “пряниками”, собственно же наука чаще заслуживает репрессии, спектр которых весьма широк. В рассматриваемый период целью этих репрессий служило уже не столько физическое устранение потенциально опасных ученых, сколько насаждение страха, препятствовавшего свободной творческой деятельности научного сообщества. Нам с М.И. Сидоровой была наглядно показана граница между “можно” и “нельзя”, и мы поневоле стали опасливей, осторожнее, начали в большей мере прислушиваться к советам своих “внутренних цензоров”, сглаживать острые положения, использовать эзопов язык, что, конечно, не шло впрок развитию науки.

Часть 2. Сибирский период

Покончив с “Сопоставимостью”, как мы коротко называли описанную выше работу, я вернулась к основной теме своего исследования – распределению по труду в колхозах. Хотелось не только подвести итоги сделанному, но и подняться на более высокую ступень теоретического и эмпирического понимания проблемы. В начале 1961 г. Я.А. Кронрод пригласил меня временно (на два года) перейти в работавший под его руководством сектор политической экономии. Для меня это было честью, поскольку здесь концентрировались лучшие силы института, включая и Венжера, давно уже перешедшего из аграрного сектора. Одних только докторов наук в секторе было 12, и к тому же их окружала очень яркая молодая поросль – К.К. Вальтух, Л.В. Никифоров, П.Г. Олдак, Т.Е Кузнецова и другие. Заведующий сектором Яков Абрамович Кронрод – “главный конструктор” замышлявшегося фундаментального труда “Экономический строй социализма (М.: Экономика, 1964), для участия в подготовке которого меня пригласили, был харизматическим лидером коллектива, “теоретиком № 1”. Научный авторитет этого талантливого ученого был необычайно высок, неоспорим и совершенно заслужен. Он подтверждался не только широкой эрудицией, сложными и оригинальными теоретическими трудами Якова Абрамовича по политической экономии социализма, но и особым свойством его ума, позволявшим блестяще подводить итоги самых сложных и запутанных теоретических дискуссий. Заключительные выступления Я.А. Кронрода на секторских обсуждениях неизменно демонстрировали более глубокое и тонкое, по сравнению с другими участниками, понимание проблем, что доставляло большинству слушателей подлинное интеллектуальное наслаждение.

Работа в секторе политэкономии оказалась значительно более сложной и интересной по сравнению с аграрным отделом. Высокая теоретическая компетентность и эрудиция нового коллектива порождали стремление преодолеть собственную ограниченность, расширить теоретический горизонт, разобраться в сложных научных проблемах, обсуждавшихся на заседаниях сектора. Я и здесь продолжала изучать проблему распределения колхозных доходов, но теперь в более широком контексте экономических отношений колхозов и государства. По окончании двух лет дирекция потребовала моего возвращения в аграрный сектор, я же, отведав творческой научной жизни, не хотела возвращаться в более инертную среду. Не посчитавшись с этим, дирекция издала приказ о моем возвращении в сектор, который не был мне интересен. Я потеряла научную перспективу, не знала, что делать, как поступить. Услышав об этом от моих друзей, А.Г. Аганбегян пригласил меня переехать (хотя бы на три года, причем с бронированием квартиры в Москве) в Новосибирский Академгородок, где он создавал лабораторию экономико-мате-матических исследований (ЛЭМИ). Перспектива включения в творческий коллектив, возглавляемый сильным и интересным лидером, сложность и амбициозность ставившихся научных задач, возможность приложить свои силы к делу хозяйственного освоения Сибири оказались достаточно вескими аргументами в пользу смены места работы и места жительства. Я перешла в Институт экономики и организации промышленного производства (ИЭиОПП) Сибирского отделения Академии наук, в рамках которого формировалась ЛЭМИ.

Как ни странно, в институте промышленного профиля нашлась подходящая для меня аграрная проблематика: мне предложили возглавить исследование миграции сельского населения в города, с которого началось мое знакомство с запрещенной в то время, но латентно развивавшейся социологией. Но вначале институт предоставил мне время и создал необходимые условия для завершения докторской диссертации “Экономические проблемы распределения по труду в колхозах”.

Итогом этой работы стала монография “Распределение по труду в колхозах” (М.: Экономика, 1966), которая подвела итоги моим исследованиям в данной области. Каковы же были ее цели, методы и главные результаты? Основной задачей этой работы было целостное теоретико-эмпирическое описание экономического механизма формирования оплаты труда колхозников, начиная с оценки реальных масштабов создаваемого ими валового и чистого продукта, через его распределение между колхозным сектором и государством, межрегиональную и внутрирегиональную дифференциацию доходов колхозов – к формированию внутриколхозных различий в оплате труда разных категорий работников. Речь шла не только о словесном описании действовавших экономических механизмах, но и о последовательном облачении излагаемых соображений в цифры, выяснении реальных пропорций распределения колхозных доходов на каждом теоретически выделенном этапе. В то время ни наука, ни государственная статистика не располагали такой информацией. Однако статистика переживала период подъема: круг освещаемых ею экономических явлений и процессов заметно ширился, методики их учета углублялись и совершенствовались, большинство данных были открытыми. В своем распоряжении ученые, стремившиеся к углубленному познанию закономерностей и пропорций развития хозяйства, имели не только требуемое “статистическое сырье”, но и немало “статистических полуфабрикатов”. Дело было за тем, чтобы найти подходящие методы обработки того и другого.

Поиск адекватного метода. Исходным пунктом задуманных мною расчетов была оценка общих размеров новой стоимости, или дохода, создаваемого трудом колхозников. ЦСУ СССР оценивал стоимость валовой продукции и валового дохода колхозов по сопоставимым ценам 1958 г., близким к государственным закупочным ценам. Между тем, последние служили главным орудием перераспределения колхозных доходов в пользу государства. Заниженная оценка валового дохода колхозов влекла за собою такую же неверную оценку производительности труда колхозников. А это позволяло официальной науке объяснять социально-экономическое отставание села, низкий уровень оплаты труда колхозников и примитивность сельского быта не фискальной политикой государства, интенсивно перекачивавшего средства из сельского хозяйства в промышленность, а плохой работой колхозников. Для опровержения этого утверждения следовало найти адекватный способ оценки валового дохода колхозов, независимый от устанавливаемых государством закупочных цен. Перепробовав несколько методов такой оценки, я сочла наиболее перспективными и хорошо дополняющими друг друга два из них. Исходной базой первого метода стали полные среднеотраслевые издержки производства сельскохозяйственной продукции, а второго – государственные розничные цены на продукты, изготовляемые из сельскохозяйственного сырья.

Методической основой исчисления полных, т.е. включающих прибавочный продукт, среднеотраслевых издержек производства было основанное на марксистской теории предположение о том, что в масштабе крупных отраслей материального производства качественно равный труд создает в единицу времени одинаковую новую стоимость, а более сложный и тяжелый труд – большую стоимость. То обстоятельство, что продукция сельского хозяйства СССР пользовалась большим общественным спросом, причем не полностью удовлетворяла последний, давало основания полагать, что в расчете на единицу простого труда в этой отрасли создавалась не меньшая стоимость, чем в других отраслях экономики. По мнению автора, стоимость сельскохозяйственной продукции, оцененная в полных среднеотраслевых издержках производства, характеризовала народно-хозяйственную эффективность труда колхозников более полно и объективно, чем государственная статистика. Разница между среднеотраслевыми и индивидуальными издержками производства продукции указывала на размер общественной экономии или перерасхода труда. Расчет соответствующих показателей по отраслям и секторам производства показывал их сравнительную эффективность. Наконец, со поставление фактической выручки колхозов от реализации товарной продукции с ее стоимостью в среднеотраслевых издержках производства позволяло судить об эквивалентности товарного обмена между колхозами и государством.

Некоторая слабость описанного подхода заключалась в том, что среднеотраслевые издержки производства сельскохозяйственной продукции, хотя и представляли собой вполне реальную величину, но не находили отражения ни в текущей отчетности хозяйств, ни в ценах, по которым продукты отрасли вступали в экономический оборот. В этом смысле расчетные данные о размерах и пропорциях распределения валового дохода колхозов в полных среднеотраслевых издержках производства носили несколько отвлеченный характер.

Компенсировать эту слабость был призван альтернативный метод оценки результатов труда колхозников в очищенных розничных ценах. Использование этих цен давало относительно точный слепок действительных пропорций обмена, существовавших в народном хозяйстве. Элемент условности здесь сводился к минимуму. Но, разумеется, государственные розничные цены на продукты переработки сельскохозяйственного сырья не могли быть использованы для оценки последнего без соответствующего пересчета. Для получения правильных результатов необходимо было учесть, с одной стороны, нормы расходования отдельных видов сырья на единицу готовой продукции, а с другой – участие промышленного труда в изготовлении последней. Иными словами, приходилось использовать модифицированные розничные цены, очищенные от наслоений, возникающих вне сельскохозяйственной стадии производства.

По мысли автора, полные среднеотраслевые издержки производства служили приблизительным отражением создававшейся в колхозном секторе трудовой стоимости, а очищенные розничные цены с той или иной мерой точности отражали рыночную стоимость тех же продуктов. Для анализа распределения колхозных доходов каждая из этих оценок представляла самостоятельный интерес, но наиболее важные выводы получались в результате их сопоставления. Последнее оказалось ценным средством анализа сравнительной эффективности колхозного и совхозного производства, производительности труда в животноводстве и земледелии, в общественных и личных подсобных хозяйствах. Наряду с этим, оно позволило раскрыть внутренние механизмы функционирования аграрной экономики, в частности, изучить процесс формирования доходов колхозного сектора как функцию его экономических отношений с государством, выяснить экономический механизм формирования межрегиональных и внутрирегиональных различий в уровне доходов колхозов. Как же выглядели все эти соотношения?

Отношения колхозов и государства. Несмотря на деятельное стремление Хрущева преодолеть отставание сельского хозяйства СССР, колхозный сектор производства в 1960-х гг. оставался экономически ущемленным и служил источником средств для развития других элементов хозяйства. Согласно выполненным мною расчетам, в 1964 г. через закупочные цены и прямые денежные доходы у совхозов изымалось 46% стоимости создаваемой продукции, а у колхозов – 43%. Однако 87% суммы, вычтенной из доходов совхозов, возвращались в порядке финансирования из бюджета, колхозы же не получали назад ничего. В результате пропорции распределения валового дохода, произведенного в общественном хозяйстве колхозов и совхозов, были совершенно различными.

В целом по СССР соответствующие цифры выглядели следующим образом (табл. 1).

Таблица 1.

Распределение валового дохода, созданного в разных секторах сельского хозяйства СССР (1964 г., %)

Как видим, у колхозов изымалось в три с лишним раза больше доходов, чем у совхозов, что обусловливало в полтора раза меньший уровень оплаты труда и почти втрое меньший уровень накоплений. В этих условиях важнейшим источником существования работников сельского хозяйства было личное подсобное хозяйство, доход от которого почти целиком (на 92%) направлялся на потребление. Причем в колхозах как размеры, так и экономическая роль этих хозяйств были значительно большими, чем в совхозах. Вот как выглядела структура доходов, получаемых колхозниками и работниками совхозов от общественного производства и личных подсобных хозяйств.

Таким образом, работники сельского хозяйства затрачивали на 20–25% больше труда, чем работники промышленности, но в расчете на день труда в колхозах получали лишь половину, а в совхозах – две трети заработка промышленного рабочего. В итоге суммарный годовой доход колхозников от общественного и личного подсобного хозяйств был на треть, а работников совхозов – на одну шестую часть ниже заработка работников промышленности. Официальная наука утверждала, что низкий уровень оплаты труда колхозников обусловлен худшим качеством их труда по сравнению с трудом работников совхозов и, особенно, промышленных рабочих. Но это утверждение не подтверждалось реальными фактами. В действительности доходы колхозов искусственно занижались недальновидной фискальной политикой государства. Не случайно, когда сельским жителям начали выдавать паспорта и закреплявшая их на месте плотина юридического бесправия стала рушиться, неудержимый поток миграции в считанные годы опустошил деревню и буквально затопил города, многие из которых совершенно изменили свое лицо: изменились и состав, и способы массового поведения, и образ жизни, и тип менталитета их населения. Из деревни же ушло почти все дееспособное население – остались лишь те, кто по каким-то причинам не мог уйти.

На фоне этой основной диспропорции в распределении колхозных доходов формировалась дальнейшая дифференциация хозяйств по уровню производительности труда, реализуемого валового дохода и оплаты труда. В колхозном секторе она была значительно более резкой, чем в совхозном, поскольку слабые в экономическом отношении совхозы получали экономическую помощь государства, о чем колхозы могли лишь только мечтать. 20– 25% общей дисперсии средней оплаты одного рабочего дня в колхозах страны приходилось на межзональные различия, а 75– 80% – на внутризональные.

Таблица 2.

В расчете на одного работника в год, в % к аналогичным показателям в промышленности

В 1954–1955 гг. разница между регионами (областями, краями, автономными и союзными республиками) СССР с наибольшим и наименьшим уровнем средней оплаты рабочего дня в колхозах составляла 6,4 раза, причем наименьшая оплата труда отставала от и без того низкой средней оплаты в 3 раза. И это в среднем по целой области! В результате целенаправленной и достаточно эффективной экономической политики Хрущева к 1962–1963 гг. общий размах межзональных различий в оплате труда колхозников снизился до 3,3 раза, в том числе отставание наименьшей оплаты от существенно выросшей средней сократилось до полутора раз. Децильный коэффициент межзональной дифференциации оплаты среднего рабочего дня снизился за тот же период с 274% до 202%, а квартильный – с 205% до 124%, что было безусловным достижением.

Однако задача состояла не в том, чтобы преодолеть зональные различия в уровне оплаты труда колхозников, а в том, чтобы обеспечить такую дифференциацию этого уровня, которая отражала бы региональные различия в уровне квалификации кадров, величине трудовой нагрузки и стоимости жизни работников. Выполненные нами расчеты показывали, что социально обоснованные различия между крупными экономическими районами СССР в среднем уровне оплаты труда колхозников должны были бы составить 1,8 раза, а фактические составляли 2,2 раза. Казалось бы – почти то, что надо. Однако направленность фактических и социально обоснованных различий в уровне оплаты труда колхозников разных экономических районов страны не совпадала. Иными словами, эта оплата была повышена или понижена не там, где для этого имелись объективные основания. Например, социально обоснованный уровень оплаты труда колхозников Западной Сибири был выше среднесоюзного на 32%, а фактический – лишь на 12%. Напротив, в Средней Азии расчетная оплата труда была на 8% ниже среднесоюзной, а фактическая – на 23% выше.

Напомню, что это происходило на фоне примерно на треть заниженного уровня оплаты труда колхозников в среднем по СССР. С учетом этого обстоятельства отношение фактической оплаты рабочего дня колхозника к общественно-нормальному для соответствующего региона уровню колебалось от 48–52% в Волго- Вятском и Центральном до 90–92% в Средне-азиатском и Северо-Кавказском регионах. Таким образом, в стране не было ни одного экономического района, где бы труд колхозников оплачивался полностью: межзональные различия касались лишь размеров недоплаты колхозникам, которая колебалась от 10% в самых благополучных до 50% в экономически наиболее ущемленных районах.

Ученые тщательно исследовали факторы зональной дифференциации валового дохода колхозов и его составных частей, в том числе фонда оплаты труда. Они показывали, что сложившийся к тому времени механизм распределения доходов между колхозами и государством не только не помогал смягчению межзональных различий в оплате сельскохозяйственного труда, связанных с влиянием естественных факторов, но и служил немаловажным фактором увеличения этих различий. В разрабатывавшихся рекомендациях правительству указывалось на целесообразность повышения среднего уровня закупочных цен на продукцию сельского хозяйства, совершенствования их зональной дифференциации, перехода к обложению налогом не валового, а чистого дохода колхозов, проведения экономической оценки земли и перехода на этой основе к взыманию прямых рентных платежей за землю, которые стимулировали бы интенсификацию сельского хозяйства.

Однако, при всей значимости межзональных различий, решающую роль в проблеме экономически слабых хозяйств играли внутризональные различия. На их долю в разные годы приходилось от 75% до 80% дисперсии индикаторов экономического развития колхозов, включая и средний уровень оплаты труда. Названные различия объяснялись двумя типами факторов – субъективными, связанными с уровнем квалификации работников, количеством и интенсивностью расходуемого ими труда, уровнем организации хозяйств, и объективными, определяемыми условиями производства. Согласно моим расчетам, социально обоснованные внутризональные различия в оплате рабочего дня колхозников должны были бы составлять в среднем 1,5–2,0 раза, а максимально – при условии, что все факторы действуют в одном направлении, – 2,5 раза. (Для справки: аналогичные различия в заработках работников совхозов редко превышали 1,5–1,7 раза). Между тем фактический уровень дифференциации оплаты труда в колхозном секторе производства был во много раз выше. Например, в 1962 г. в 11 из 24-х экономических районов и республик СССР различия в среднем уровне оплаты труда отдельными колхозами составляли более 15 раз, в 6 – от 10 до 15 раз, и в 7 регионах – от 5 до 10 раз.

Проблема социально необоснованной дифференциации сред-ней оплаты труда в колхозах вплотную смыкалась с более общей, крайне острой и сложной проблемой экономически слабых колхозов. Низкая производительность труда, малоэффективное использование земли, техники, удобрений, постоянный недобор сельскохозяйственной продукции в этих колхозах наносили большой ущерб как народному хозяйству, так и сельскому населению, труд которого не получал соответствующего вознаграждения, а жизненный уровень снижался. Проблема экономически слабых колхозов годами и десятилетиями находилась в центре внимания власти. Каких только мер не предпринималось, чтобы покончить с этим явлением! Здесь и укрупнение колхозов (1950–1952 гг.), и направление на руководство хозяйствами 25 тысяч лучших промышленных рабочих (1953–1954 гг.), и массовое преобразование колхозов в совхозы (на протяжении 60-х гг.), и введение государственных гарантий минимальной оплаты труда колхозников, разумеется, на очень низком уровне (1965 г.). Но эти меры носили чисто административный характер, они не базировались на предварительном изучении проблемы, тем более – на каких-либо социальных экспериментах. Причем каждая мера неизменно задумывалась и подавалась как панацея, способная “чудом” изменить ситуацию, а проводилась в жизнь бюрократически – без учета местных условий, предыдущей истории, интересов и отношения населения. Естественно, что они не способствовали коренному решению проблемы отставания сельского хозяйства. Для этого требовалось прежде всего изменение механизма экономических отношений между колхозами и государством, развитие регулируемого рынка сельскохозяйственной продукции, повышение хозяйственной самостоятель-ности колхозов, укрепление их материальной заинтересованности в развитии производства. Но на такие преобразования не решался даже Хрущев.

Основным фактором внутризональной дифференциации доходов колхозов и колхозников были различия в производительности труда, определяемые, главным образом, естественными условиями и уровнем экономического развития хозяйств. В колхозах большинства регионов производительность труда колебалась в 5–10 и более раз. В этих условиях обеспечить разным колхозам более или менее одинаковые возможности расширенного воспроизводства можно было только путем целенаправленного регулирования реализуемого валового дохода. Но сколько-нибудь развитый экономический механизм такого регулирования отсутствовал. Например, единый уровень цен на главные виды сельскохозяйственной продукции устанавливался для десятков областей и краев, где себестоимость этих продуктов нередко различалась в 4–7 раз. В пределах же этих огромных зон дифференциация цен почти не использовалась для регулирования доходов колхозов.

Не лучше обстояло дело и с распределением между колхозами объемов обязательных государственных заготовок, выполнявших две главные функции. Они были призваны, с одной стороны, обеспечивать государственные потребности в продовольствии, а с другой, перераспределять часть доходов колхозов на общегосударственные нужды. В этих условиях доведение до колхозов планов государственных заготовок служило экономическим рычагом регулирования доходов. Но в хозяйственной практике это обстоятельство игнорировалось: перед органами управления сельским хозяйством ставилась только одна задача: заготовить максимальное количество продукции, а это автоматически означало максимальное выкачивание колхозных доходов. Таким образом, имевшиеся у государства рычаги регулирования колхозного производства действовали в значительной мере стихийно. В результате уровень оплаты труда колхозников колебался даже сильней, чем производительность труда.

Не будучи в состоянии (и, к тому же, не видя необходимости) наладить эквивалентные экономические отношения с колхозами, государство вновь и вновь обращалось к административным методам управления. Например, руководителям местных органов власти поручалось выделить группы экономически слабых колхозов, имеющих право на получение помощи государства. Попадавшие в эту группу хозяйства в первую очередь укреплялись кадрами, получали преимущества в обеспечении техникой, удобрениями, кредитами и проч. До них доводились планы посевов наиболее выгодных культур, им устанавливались льготы по налоговому обложению, финансированию капитальных вложений, гарантированной оплате труда работников. Долгосрочная задолженность этих хозяйств государству многократно пролонгировалась, а затем списывалась. Хотя все эти меры положительно влияли на экономику слабых колхозов, они лишь смягчали симптомы “болезни”, не устраняя ее причин. Ведь колхозы были заинтересованы в том, чтобы не только войти в “заветный список”, но и оставаться в нем как можно дольше. Быть эконо-мически слабыми было выгодней, чем пытаться встать на свои но-ги. Поэтому стратегическая задача обеспечения расширенного воспроизводства в основной массе хозяйств таким путем не решалась. Понимавшие это ученые-аграрники выступали за более эффективное и продуманное использование косвенных методов регулирования развития колхозов с помощью экономических рычагов.

Предложения реформаторов. Исследователи, ориентированные на сочетание плановых и рыночных методов управления, обосновывали систему экономических мер, обеспечивающих расширенное воспроизводство в колхозах. Я участвовала в этой работе со стороны распределительных отношений. В частности, в упоминавшейся выше книге были предложены две программы совершенствования экономических отношений колхозов с государством. Первая, названная программой-минимумом, отличалась большим реализмом. Она не требовала серьезной ломки экономических отношений между колхозами и народным хозяйством, а предусматривала лишь их улучшение и была осуществимой в тогдашних условиях. Параллельно ей разрабатывалась программа-максимум, представлявшая собою концепцию более эффективных отношений колхозов с народным хозяйством. Она рассматривалась авторами как стратегический ориентир реформирования экономических отношений, который может быть реализован в будущем в случае заметного увеличения национального дохода страны, роста производительных сил аграрного сектора и совершенствования методов планового управления народным хозяйством.

Программа-минимум складывалась из таких мер, как увеличение доли колхозов в создаваемом валовом доходе через повышение среднего уровня государственных закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию; усиление зональной дифференциации цен и их сближение со среднеотраслевыми зональными издержками производства; разукрупнение громоздких ценовых зон и установление ареалов закупочных цен с таким расчетом, чтобы они включали районы с близкими издержками производства. Наряду с этим предлагалось доведение до колхозов твердых планов закупок важнейших продуктов на ряд лет вперед с учетом количества и экономической оценки закрепленной за ними земли (пока же последняя отсутствовала – на базе данных о природно-климатических и экономических условиях производства). Правительству рекомендовалось предоставить колхозам право свободного распоряжения продукцией, остающейся сверх выполнения договора с государством, а также пресекать любые попытки административного ограничения выдачи и продажи продукции колхозникам после выполнения обязательств перед государством, взимать с колхозов налог с чистого дохода данного (а не прошлого) года по прогрессивно растущим ставкам. Предлагавшаяся программа-минимум включала упорядочение принципов распределения валового дохода колхозов на потребление и накопление; широкое внедрение гарантированной оплаты труда, при которой фонд распределения по труду формируется не по остаточному принципу, а как необходимый элемент себестоимости продукции; совершенствование методов нормирования и тарификации труда; недопущение административного и экономического ущемления личных подсобных хозяйств колхозников.

Что касается программы-максимум, то ее краеугольным камнем служило четкое разделение функций, с одной стороны, закупок колхозной продукции государством, а с другой, перераспределения колхозных доходов в пользу последнего. С этой целью предлагалось установить закупочные цены на уровне, близком к полным среднезональным издержкам производства каждого вида продуктов (с отклонениями от этого принципа, необходимыми для материального стимулирования правильного размещения производства). В этом случае полностью отпадала необходимость административного регулирования заготовок (фактически – силового “выколачивания” из колхозов продукции, необходимой для их собственных нужд). Торговля между колхозами и государством принимала свободный характер, а государственные закупки превращались в наиболее выгодную и удобную для колхозов форму реализации продукции.

Однако эти преимущества не давались “бесплатно”. Обратной стороной предлагавшейся системы было то, что закупки сельхозпродукции переставали одновременно служить орудием изъятия колхозных доходов. Теперь для этого требовался дополнительный механизм. На наш взгляд, с этой целью следовало использовать прямые налоговые (рентные) платежи, устанавливаемые на несколько лет вперед с учетом природно-климатических условий, экономической оценки земель и уровня развития каждого колхоза. Представляя собой более гибкий инструмент перераспределения доходов, чем цены на закупаемую государством продукцию, такие платежи содействовали бы тому, чтобы в большинстве хозяйств обеспечивался необходимый уровень оплаты труда и внутрихозяйственных накоплений. Практиковавшееся в то время государственное аванасирование колхозов под закупаемую продукцию предлагалось заменить прямым кредитованием сезонного разрыва между их доходами и расходами, включая гарантированную оплату труда работников.

Названные предложения были концептуально связаны с идеями, развивавшимися В.Г. Венжером и учеными его школы лежали в том же русле. Они были направлены на замену административно-командных методов управления колхозным производством экономическими методами регулирования, базировавшимися на оптимальном сочетании элементов плана и рынка. Сложность заключалась в том, что реализация предлагавшейся нами системы мер требовала коренного пересмотра сложившихся пропорций розничных цен на потребительские товары, изготовляемые из сельскохозяйственного сырья, в частности, существенного повышения цен на продукты животноводства, бывшего убыточным в масштабе страны, и соответствующего снижения цен на продукцию земледелия. А это, в свою очередь, требовало народнохозяйственного маневра, который затрагивал чуть ли не все стороны экономической жизни общества и мог осуществляться лишь в тесной связи с решением многих других проблем, стоявших перед народным хозяйством страны. На реформу такого масштаба правительство СССР так и не решилось, а российское руководство решилось через четверть века – в начале 1990-х гг.

Социальная и научная ситуация. В середине 60-х гг. положение в сельском хозяйстве страны было неутешительным. За пять лет (1960–1965) в среднем по РСФСР продукция отрасли возросла всего на 6,7%.В Западной же Сибири в расчете на 100 га сельскохозяйственных угодий в 1963–1965 гг. она даже уменьшилась по сравнению с 1960–1962 гг. на 9,1%.В сочетании со сравнительно быстрым ростом доходов населения и повышением платежеспособного спроса на продукты питания это обусловило трудности в снабжении городов продовольствием.

Сельское хозяйство многих районов России испытывало возрастающий недостаток трудовых ресурсов. В то же время все большая часть сельских жителей переезжала в города. В 1963–1965 гг. села Новосибирской области потеряли около 7%своего населения. Огромный миграционный отток не только сокращал и без того недостаточную численность работников, но и ухудшал их состав, так как более двух третей чистых потерь сельского населения составляла молодежь 15–29 лет. Жить в селе оставались, главным образом, пожилые люди и старики. Возрастающий миграционный отток сельских жителей становился не только тормозом развития производства, но и достаточно ощутимой угрозой для социально-демографического воспроизводства села, вел к заметному снижению рождаемости. С другой стороны, большинство сельских мигрантов, которым удавалось закрепиться в городах, наталкивались на трудности с жильем, пропиской, работой, заработком, освоением нового образа жизни. Тяжелы были и чисто экономические последствия этого процесса для страны: дисбаланс между производством сельскохозяйственных продуктов и спросом на продовольствие возрастал. В этих условиях перед небольшим коллективом экономистов и социологов Института экономики и организации промышленного производства СО АН СССР (Новосибирск) была поставлена задача изучить процесс сельско-городской миграции населения с тем, чтобы обосновать долгосрочные и первоочередные меры его нормализации. Для этого следовало уточнить масштабы и направления этой миграции, выяснить соотношение и качественную структуру миграционных потоков из села в город и из города в село, определить конкретные причины и факторы изучаемого процесса, оценить его экономические и социальные последствия.

В середине 1960-х гг., когда начиналось это исследование, миграция населения как специфический социально-экономический процесс в СССР была изучена слабо, специальные же исследования миграции между городом и селом вообще почти не велись. Она изучалась либо в качестве одного из аспектов общего процесса миграции (1), либо в контексте изучения проблем обеспечения сельского хозяйства рабочей силой (2). Не было выяснено соотношение миграции населения с такими социально- демографическими процессами, как урбанизация, социальная мобильность, естественное воспроизводство населения и др. Информационная база большинства исследований ограничивалась скудной и ненадежной государственной статистикой, которая в лучшем случае позволяла судить о размерах “сальдо”, т.е. конечного результата миграции между территориями, сведений же о встречных потоках мигрантов, их качественном составе, мотивах перемены мест жительства разными группами мигрантов не давала. Социологические методы сбора и анализа информации о движении населения между городом и селом до середины 60-х гг. не применялись. В литературе можно было найти лишь отрывочные сведения об этом процессе, относившиеся к разным периодам времени и разным территориям, что не давало целостной картины процесса.

Слабая изученность проблемы требовала решения широкого круга теоретико-методологических задач. Западные исследования по этой проблеме в СССР были почти неизвестны, к тому же их методы часто не соответствовали нашим условиям. Между тем сибирские ученые не ограничивали свою задачу оценкой количественных размеров и пропорций сельско-городской миграции населения, а также его социально-демографических групп. Они стремились раскрыть внутренний механизм этого процесса, лежащие в его основе закономерности, связи с другими социально-экономическими процессами и лишь на этой основе обосновать рекомендации плановым органам по регулированию миграции. Поэтому первым этапом исследования стала разработка экономико-социологической концепции миграциинаселения со специальным акцентом на миграцию сельского населения в города.

Теоретико-методологическая концепция исследования . Первый вариант концепции, исходя из которого формировалась методика эмпирического исследования миграции, был опубликован в книге “Методика выборочного обследования миграции сельского населения” (3), более же развитые представления об этом процессе, базирующиеся на результатах анализа данных уже проведенного исследования, отражены в монографии “Миграция сельского населения”, подводящей окончательные ито-ги работы (4). Важнейшими элементами теоретико-методологи-ческой концепции исследования сельско-городской миграции бы-ло обоснование представлений о социально-экономических функциях этого процесса, его социальном механизме, “рациональной мо-дели”, учитывающей как экономические, так и социальные функции сельско-городской миграции, а также возможностях, це-лях и методах косвенного регулирования этого процесса. На этой базе формулировались конкретные цели эмпирического исследования миграции, определялись его этапы и разрабатывалась его методика.

Первый раздел концепции был посвящен обоснованию схематического представления коллектива о месте сельско-городской миграциив развитии общества. Оно включало определение: движущих сил или источников данного процесса; процессов–катализаторов и процессов-ингибиторов, усиливающих или тормозящих отток сельских жителей в города; инвариантных, т.е. независимых от социального контекста, функций изучаемого процесса (названных “ускорительной”, “перераспределительной” и “селективной”); его специфических функций или дисфункций, определяемых местом и временем, а также связей миграции сельского населения с “внешними” социально-экономическими процессами, которые: а) частично реализуются через ее посредство, б) стимулируются и ускоряются ею, в) сдерживаются и тормозятся ею и г) частично стимулируются и частично сдерживаются миграцией. Рассмотрение миграции населения из сел в города в таком широком социальном контексте представлялось особенно важным потому, что исследование должно было завершиться раз-работкой рекомендаций по ее регулированию. Между тем предла-гать практические меры воздействия на столь важный социальный процесс без ясного понимания его связи с другими сторонами общественного развития мы считали бы безответственным.

Содержание второго раздела концепции составляли определение важнейших понятий, описывающих изучаемый процесс, а также анализ его “первичной клеточки” – индивидуального акта добровольной миграции из сел в города. Представление об этом акте включало ряд взаимосвязанных элементов, а именно: внеш-ние стимулы к миграции или к стабилизации в селе, объективные возможности устройства в городе, идеологические воздействия на индивида, его информированность, миграционное поведение социального окружения, структуру личности индивида (цен-ностные ориентации, потребности), его внутренние побуждения, мотивы, общее отношение к миграции, конкретную жизненную ситуацию, внешний толчок к принятию решения о миграции, реализацию ре-шения, отъезд из села, вселение в город, адаптацию в городе или возвращение в село. Хотя полностью реализовать эту схему в эмпирическом исследовании не удалось, она позволила существенно обогатить его содержание.

Третий раздел был посвящен обсуждению необходимости, возможности и целей регулирования сельско-городской миграции. Признавая необходимость регулирования движения населения и рабочей силы в плановом народном хозяйстве, авторы одновременно подчеркивали, во-первых, что это регулирование может осуществляться лишь путем соответствующего изменения жизненных условий населения, во-вторых, что целенаправленное воздействие государства может распространяться как максимум на ту часть миграционного движения, которая вызывается экономическими причинами, в то время как остальная его часть для государства неуправляема. Отсюда следовало, что разрабатывать меры планомерного воздействия на процесс миграции населения имеет смысл лишь после того, как познаны его внутренние закономерности и определена конкретная цель регулирования.

В общей форме такая цель виделась в оптимальном (сбалансированном) выполнении основных социально-экономических функций миграции сельского населения в города, первою из которых служит обеспечение количественного и качественного соответствия требуемого и наличного составов работников в народном хозяйстве города и деревни, а второю – содействие более полной реализации личных способностей, социально-профессиональному продвижению и повышению благосостояния сельских жителей. Возможность увязать меры регулирования этих частично противоречащих друг другу функций виделась в том, что в реализации первой функции участвовало все трудоспособное население, а второй – главным образом молодежь.

Обсуждение методов регулирования добровольной миграции населения базировалось на анализе движущих сил этого процесса и внешних факторов, влияющих на его течение. Причем средством регулирования и управления миграцией из сел в города, по мнению авторов, могли служить только внешние факторы, но не движущие силы процесса. Решающая роль в регулировании миграции населения отводилась управлению такими условиями жизни людей, которые могут изменяться в результате экономической деятельности: распределения капитальных вложений, фондов заработной платы, общественных фондов потребления и проч. В общей сложности авторами были выделены около 40 факторов, существенно влияющих на направления и интенсивность исследуемого процесса, распадающихся на три типа: 1) не управляемые обществом природно-географические факторы-ус-ловия, 2) непосредственно не управляемые, но косвенно регулируемые факторы-условия, 3) непосредственно управляемые обществом факторы-регуляторы. Последняя группа, в свою очередь, разделялась на оперативно-административые, оперативно-органи-зационные, оперативные социально-экономические и привлекавшие основное внимание исследователей долгосрочные социально-экономические.

Как видно из сказанного, перед исследованием миграции населения из сел в города ставились и теоретические, и прикладные цели. С точки зрения теоретической, оно было необходимо для отработки, проверки, уточнения, увязки исходных представлений о предмете исследования, его структуре и важнейших связях. Прикладные же цели заключались в том, чтобы, во-первых, дать точное описание и охарактеризовать основные потоки миграции сельского населения Западной Сибири, во-вторых, определить динамические тенденции развития этого процесса, в-третьих, оценить реальные и прогнозируемые результаты миграции с точки зрения соответствия общественным интересам, в-четвертых, выяснить иерархию факторов, вызывающих повышенный миграционный отток сельского населения и в-пятых, выработать систему мер по регулированию миграции в направлении, соответствующем общественным интересам.

Этапы и методические характеристики исследования . Проведенные новосибирскими социологами исследования миграции сельского населения составили три крупных этапа. Первый (1965–1966) был связан с проведением пилотных социологических исследований по некоторым частным аспектам проблемы, в процессе которых формировались исходные представления о пред-мете исследования, определялись научные задачи, отрабатывались методы сборы информации о результатах этого этапа см. (5).

Второй этап (1967–1971) был посвящен проведению и обобщению итогов совместного с ЦСУ РСФР выборочного обследования миграции сельского населения, репрезентативного для Новосибирской области. Его результаты обобщены в нескольких сборниках и монографиях (6, 7).

На третьем этапе (с начала 70-х гг. до настоящего времени) отслеживались динамические сдвиги в интенсивности, направлениях и структуре сельско-городской миграции (8), а также углубленно исследовались такие аспекты проблемы, как: особенности реальной и потенциальной миграции жителей разных типов поселений и ее влияние на развитие сельского расселения (9); адаптация сельских мигрантов к жизни в городе (10); социально-психологический механизм миграции из сел в города, в том числе соотношение и связи потенциальной и реальной миграции сельского населения (11); взаимодействие процессов сельско-городской миграции и демографической урбанизации России (12); закономерности и взаимосвязь постоянной и сезонной миграции населения в сельской местности (13) и др.

Выборочное обследование 1967 г. базировалось на одновременном сборе статистической и социологической информации. Об-щая картина процесса и свойственные ему динамические тенденции устанавливались методами статистического обследования. С помощью соответствующих статистических документов выявля-лись направления и интенсивность основных миграционных потоков, социально-демографический состав двигавшихся в разных направлениях мигрантов, сравнительная интенсивность участия в миграции разных групп населения и проч. Надежность получаемых таким путем результатов могла быть обеспечена лишь репрезентативной для значительной территории выборкой, а также активным участием статистиков в подготовке первичных данных, контроле их качества, привязке их к данным текущего учета населения.

Социологическая часть обследования, базировавшаяся на опросе сельских жителей, дополняла статистические данные по меньшей мере в трех отношениях. Она позволяла, во-первых, выяснить потенциальные намерения людей в отношении миграции, во-вторых, оценить конкретные условия жизни каждого индивида и их влияние на формирование миграционных намерений, в-третьих, хотя бы отчасти проникнуть во внутренний мир субъектов миграции, выяснить особенности их ценностных ориентаций, предпочтений, мотиваций поступков. Совместная обработка и анализ статистических и социологических данных позволяли ученым воспроизвести более или менее полную картину исследуемого процесса.

Молодой социологический коллектив, никогда не проводивший крупных репрезентативных обследований, вряд ли справился бы с этой задачей, если бы в этой работе не согласились участвовать два очень опытных и высококвалифицированных статистика. Руководителями статистической части исследования стали заместитель начальника отдела переписей населения ЦСУ РСФСР В.Д. Миркин и начальник Новосибирского областного статуправления К.Ф. Ершова, оказавшие нам поистине неоценимую помощь. Совместная работа над проектом, методической программой и инструментарием исследования продолжалась несколько месяцев. После этого был проведен пробный опрос населения двух сельских районов, позволивший существенно уточнить и улучшить разработанный инструментарий.

Чтобы обеспечить репрезентативность обследования хотя бы для Новосибирской области, по нормам ЦСУ следовало опросить не менее 2%сельского населения, или 5 тыс. семей. Алгоритм построения многомерной районированной выборки (автор Е.Е. Горяченко) носил иерархический характер. Сперва по ряду важных, с точки зрения миграции, признаков методом таксономии были отобраны 14 из 29 сельских районов области. Затем из 185 относившихся к ним сельсоветов тем же методом были выбраны 34. В каждом попавшем в выборку сельсовете изучались все поселения, а в каждом поселении опрашивались 20%семей (каждая пятая в порядке учета в похозяйственной книге). Построенная таким образом выборка охватила 212 поселений, свыше 5 тыс. семей, 10,5 тыс. взрослых жителей, в том числе более 8 тыс. работников, обеспечив хорошее совпадение с генеральной совокупностью как по средним показателям, так и по распределениям.

Главными инструментами статистической части исследования были, во-первых, обширная “Характеристика населенного пункта”, призванная дать полную картину комплекса жизненных условий в каждом изучаемом поселении, во-вторых, поименные “Списки мигрантов”, выбывших и прибывших в каждый из населенных пунктов в 1964–1966 гг. Главная функция этих списков заключалась в конкретизации направлений миграционных потоков, а также социально-демографического состава мигрантов, движущихся в тех или иных направлениях. Кроме того, участвовавшие в обследовании статистики составляли развернутые справки о социально-экономическом состоянии и развитии вошедших в выборку районов, сельских советов, колхозов, совхозов, а также находящихся на их территории школ, клубов и медицинских учреждений. Часть этих документов прямо касалась миграции (например, справки о трудоустройстве и миграции выпускников сельских школ), другая же часть освещала влияющие на нее условия (наличие вакантных рабочих мест в хозяйствах, уровень оплаты труда основных категорий работников и проч.).

Социологический инструментарий был представлен “Анке-той сельской семьи”, содержавшей 108 вопросов. Первый раздел анкеты содержал общие сведения о поле, возрасте, образовании и занятии каждого взрослого члена семьи, опыте его предыдущей географической мобильности, причинах переезда в данный населенный пункт (для прибывших в последние десять лет), преимущественной ориентации на жизнь в селе или городе, условиях труда и занятости, наличии, отсутствии и степени серьезности намерения мигрировать из села. Тех, кто заявлял о намерении сменить место жительства, спрашивали о мотивах такого решения, предположительном времени отъезда, вероятном месте вселения, условиях, при которых опрашиваемый мог бы остаться в селе, и др. Особый раздел анкеты был посвящен сведениям о тех членах семьи, которые мигрировали в течение последних десять лет. Данные этого раздела образовывали связующее звено между “Списками мигрантов”, содержавшими ограниченное количество статистических данных о фактически переехавших лицах, и сведениями, более детально раскрывающими социологическиеаспекты процесса, но лишь по отношению к потенциальным мигрантам. Остальная часть анкеты выясняла вопросы, связанные с наличием, воспитанием и обучением детей, жилищными и бытовыми условиями семей, ведением ЛПХ, удовлетворением потребностей населения в торговом, транспортном, культурном и медицинском обслуживании. Изучались направления, частота и цели поездок взрослых членов семей за пределы своих поселений, количество расходуемого на это времени.

Статистическая часть инструментария заполнялась работниками местных учреждений под руководством и контролем областного статуправления. Надо сказать, что эта работа растянулась на несколько месяцев, так как качество ее выполнения оставляло желать много лучшего. Заполненные “характеристики” и “справки” неоднократно возвращались исполнителям на доработку. Особенно мучительно заполнялись списки выбывших из населенных пунктов мигрантов: сельсоветский учет, как правило, был очень запущен, а вспомнить задним числом направление миграции, возраст, образование, занятие тех, кто уехали два-три года назад, очень часто не удавалось. Помнится, что последние списки мигрантов продолжали поступать в институт через полгода после завершения основного исследования.

Реализация социологической части проекта также была непростым испытанием. Пилотные экспедиции показали, что доверять проведение опроса населения местной интеллигенции опасно, поэтому оно было возложено на сотрудников, аспирантов и стажеров-дипломников отдела социальных проблем ИЭиОПП. Причем опросить пять тысяч семей надо было в течение месяца – срок, на который Президиум СО АН СССР предоставлял нам автомашины. В соответствии с их числом были организованы восемь экспедиционных отрядов по три-четыре социолога в каждом. В институте работал диспетчерский пункт, обеспечивавший общее руководство работой, решение возникавших методических вопросов, связь между отрядами и помощь тем, кто не укладывался в общие сроки. В конечном счете, информация была собрана, и ее качество оказалось приличным. В этой связи надо отметить, что экспедиционные трудности в известной мере компенсировались и даже перекрывались радушием, с которым сельские жители встречали социологов. Приезд ученых, интересующихся конкретными деталями их жизни, их мнениями, оценками и намерениями, производил на них впечатление чуда. Респонденты буквально не знали, куда посадить интервьюера, чем его или ее угостить, охотно отвечали на все вопросы, приглашали приезжать еще. Случалось и так, что закончившего опрос и выходящего из дома социолога у крыльца ждали несколько человек, хотевших заполучить его к себе. Ссылки на требования какой-то выборки, согласно которым опрашивать надо только определенные семьи, наталкивались на непонимание населения. Раздавались возгласы: “Ну конечно, мы-то знаем, почему вы идете к Петровым. Это председатель вам указал. К нам-то небось никто не зайдет!” Это было и трогательно, и больно: ведь от тех, кто заинтересовались их жизненными проблемами, люди ждали быстрого практического решения, а наши силы в этом плане были весьма ограниченны.

Направления и итоги исследования. Анализ богатой социолого-статистической информации, собранной в процессе обследования, должен был показать:

• кто, куда, почему и зачем выезжает из сибирских сел и кто и почему вселяется в них;
• каковы приоритетные направления миграции основных социально-демографических групп населения;
• какие факторы и причины лежат в основе исследуемого процесса;
• как реализуется экономическая функция сельско-город-ской миграции, и, в частности, какое влияние она оказывает на обеспеченность села рабочей силой, особенно кадрами специалистов и механизаторов сельского хозяйства;

– как осуществляется социальная функция этой миграции, связанная с повышением образования, приобретением квалификации и социально-профессиональным продвижением сельской молодежи;

– как процесс сельско-городской миграции соотносится с развитием (трансформацией) системы расселения и массового обслуживания сельского населения.

Направления, интенсивность, качественная структура и движущие силы миграции сельских жителей. Это направление исследования должно было дать оценку таким малоизученным сторонам миграции сельского населения, как: а) количественное и качественное соотношение внутрисельской и сельско-городской миграции, б) соотношение встречных потоков, следующих в село и из него, в) направления и качественный состав реальной и потенциальной миграции из села, г) объективные и субъективные механизмы формирования решения сельских жителей о миграции в города.

Для ответа на первый из этих вопросов использовались три источника данных. Процентное распределение общего числа выбывших и прибывших мигрантов между селами, малыми и крупными городами рассчитывалось на основе поименных списков мигрантов и прямого статистического учета миграции. Абсолютная же численность мигрантов, выбывших и прибывших в сельскую местность области, оценивалась по данным ежегодного учета естественного и механического прироста населения. Комбинация этих данных позволила выяснить, что около двух пятых общего миграционного оборота сельского населения, в том числе половину прибывающих и треть выбывающих из села мигрантов, составляла внутрисельская миграция, практически вообще не учитывавшаяся статистикой, поскольку ее сальдо было почти нулевым. Одновременно было установлено, что снижение миграционной подвижности поколений по мере повышения их возраста, четко проявляющееся при миграции сельских жителей в крупные и средние города, во внутрисельской миграции почти не заметно – она носит вневозрастной характер.

Совершенно иной характер носил миграционный обмен сел с крупными и средними городами: на долю последних приходилось почти 90%чистой убыли сельского населения, в них направлялись 60%покидавших село мигрантов, и они же были местом выхода 44%лиц, прибывавших в сельскую местность. Это означало, что миграционные отношения города и села отнюдь не носили одностороннего характера, как это на первый взгляд представлялось. Люди не только покидали село в поисках лучшей жизни, но и возвращались обратно. Преимущественная ориентация на крупные города четко проявлялась у всех возрастных категорий селян, но у младших поколений была много сильнее. Результаты исследования опровергли распространенное представление о слабой поселенческой мобильности сельских жи-телей, большая часть которых чуть ли не всю жизнь проживают там, где родились. Оказалось, что это представление справедливо лишь по отношению к четверти (28%)селян, в то время как около половины их (45%)жили в нескольких селах, а четверть (25%)не менее года жили в городах, из них 17% – в крупных. При этом 72%селян, имевших опыт городской жизни, проживали там более трех лет, а около 40% – более десяти лет. Это свидетельствовало об интенсивных двусторонних связях между городом и селом, обеспечивавших хорошую информированность сельского населения об условиях городской жизни и содействовавших сближению его потребностей и запросов с горожанами.

Изучение социальных механизмов формирования решений о миграции сельских жителей в города опиралось на сопоставление данных об общем предпочтении ими городской или сельской жизни и об их миграционных намерениях. С этой целью были выделены группы респондентов, не собиравшихся менять места жительства (стабильные – 79,4%)и намеренных в ближайшие два-три года мигрировать из села (потенциальные мигранты – 20,6%).Последние, в свою очередь, составили три подгруппы: наиболее вероятных (11,8%), вероятных (3,6%) и наименее вероятных мигрантов (5,2%).Изучение особенностей состава названных групп по полу, возрасту, образованию и намечаемым местам вселения (сельская местность, малые города и поселки, крупные и средние города) показало, что намерения наиболее вероятных мигрантов носят более урбанистический характер, чем менее решительно настроенных групп потенциальных мигрантов и чем реальных мигрантов 1964–1966 гг.

Исследование социального механизма переезда населения из сел в города исходило из того, что одним из важных факторов принятия соответствующего решения служит ранее формирующееся у субъекта предпочтение городского или сельского образа жизни. Для проверки этой гипотезы респондентам задавался вопрос: “Где бы вы больше хотели жить: в селе, рабочем поселке, райцентре или большом городе?” с просьбой аргументировать свое предпочтение. Как выяснилось, 76%опрошенных предпочли бы и далее жить в селе, 5% – в малом городе или рабочем поселке, 17% – в большом городе и 2%не имели определенного взгляда. Доля лиц, ориентированных на жизнь в городе, существенно возрастала с переходом от старших к более молодым возрастам, от лиц без образования – к более образованным, от местных уроженцев – к лицам с большим опытом географической мобильности. Это обстоятельство позволяло прогнозировать дальнейший рост доли сельских жителей, предпочитающих городской образ жизни.

О твердом намерении сменить место жительства сообщили менее 5%лиц, ориентированных на жизнь в селе (более половины которых намеревались переехать в другое село), и свыше 40%тех, кто хотел бы жить в большом городе, подавляющая часть которых (84%)намеревались осуществить это намерение. Интенсивность потенциальной миграции в крупные города лиц, определенно предпочитавших сельскую или городскую жизнь, различалась почти в 6 раз – соответственно, 10,6% и 58,3%,в то время как интенсивность внутрисельской миграции у них была практически одинаковой (3,4% и 3,6%).

Сопоставление структуры мотивов общего предпочтения городской или сельской жизни и потенциальной миграции в город или село позволило выявить наиболее действенные факторы и мотивы миграции. Выяснилось, что наиболее действенным стимулом к переезду сельских жителей в города являлись лучшие условия продолжения образования самими респондентами и обучения их детей. На 100 лиц, назвавших данный мотив предпочтения города, приходилось более 80 человек, намеревавшихся мигрировать по этой причине в город. Второе место занимала возможность повышения заработка (48 потенциальных мигрантов на 100 назвавших данное преимущество города). На третьем месте стояли мотивы, связанные с содержанием и условиями труда (29 на 100). Преимущества же городского быта, в принципе отмечавшиеся 60%опрошенных, по отношению к миграции оказались наименее действенным фактором: соответствующий мотив переезда назвали 10%потенциальных мигрантов.

Влияние миграции на систему сельского расселения. В центре внимания здесь находились два тесно связанных вопроса, ответы на которые представляли важность для разработки мер по оптимизации сельской миграции: а) какое влияние на миграцию оказывает существующая система расселения и обслуживания жителей сельских районов и б) какую роль в изменении сельского расселения играет сам миграционный процесс. Важными особенностями сельского расселения в Западной Сибири являлись малая плотность населения, относительно крупные размеры населенных пунктов и их большая пространственная рассредоточенность. Средний размер территории, примыкающей к населенному пункту, в этом регионе был в 3–6 раз больше, а среднее расстояние между соседними поселениями – в 2–2,5 раза больше, чем в центральных районах страны.В рассматриваемый период центры сельских районов Новосибирской области в среднем насчитывали около 4 тыс. жителей, центральные усадьбы совхозов и колхозов примерно 1 тыс., а центры отделений или бригад – 300–350 человек. Вместе с тем более 50%сельских поселений имели менее 300 жителей.

Интенсивность миграции населения из населенных пунктов, хозяйств, районов концентрированно отражалась показателем относительного сальдо миграции, размеры которого даже для целых сельсоветов дифференцировались от –24%до +16%за пять лет. В 1962–1967 гг. прирост населения за счет миграции (в среднем примерно на 10%)имели 22% поселений, где жило 30%населения; 40%поселений (с 46%населения) потеряли через миграцию около 10%жителей; наибольший же миграционный отток наблюдался в 38%поселений (с 24%населения), откуда за рассматриваемый период выехала почти треть всех жителей. С учетом естественного прироста общая численность населения первой группы поселков возросла на 20%,второй сократилась на 3–7%,а третьей уменьшилась примерно на четверть. Сопоставление данных о реальной и потенциальной миграциях населения сравниваемых групп поселений показало достаточно высокое совпадение, свидетельствовавшее об устойчивости выявленных различий.

Как показало исследование, наиболее важным фактором, дифференцировавшим интенсивность миграционного оттока населения, служила людность, или размер поселения. Так, наиболее мелкие поселки (до 100 жителей) за рассматриваемые пять лет потеряли 35%населения, населенные пункты, где проживало от 101 до 300 жителей, – 16%, от 301 до 1000 – 10%.Наиболее же крупные села, насчитывавшие более тысячи жителей, в результате миграции увеличили население еще на 4%.При этом поселения разной людности характеризовались различным соотношением внутрисельской и сельско-городской миграций. Главным направлением внутрисельской миграции было переселение жителей мелких периферийных поселков на центральные усадьбы хозяйств или в крупные индустриальные поселки сельского типа. В результате миграционного обмена с городами все группы сельских поселений теряли население и рабочие кадры, но в благоустроенных населенных пунктах, насчитывавших более 500 жителей, их отток был в 3–3,5 раза меньше, чем в небольших сельскохозяйственных поселках, условия жизни в которых особенно сильно отставали от требований и запросов населения.

В 1968 г., когда собранная нами информация еще готовилась к обработке, ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление “Об упорядочении строительства на селе”, где ста-вилась задача постепенного преобразования сельских населенных пунктов в благоустроенные поселки с хорошими жилищными и культурно- бытовыми условиями, удовлетворяющими запросы сельского населения. С этой целью проектным организациям предлагалось разработать проекты районной планировки и застройки центральных усадеб колхозов и совхозов, а также оценить производственную целесообразность сохранения отдельных сельских поселков и разделить их в этой связи на перспективные, сохраняемые и неперспективные. Принципиально возражать против этого было трудно, ведь речь шла о существенном улучшении условий жизни самой забытой и депривированной части советского общества, о том же, во что может вылиться эта кампания, мы тогда не подозревали. В Новосибирской области было определено, что сохранению подлежат поселения, имеющие не менее 250 жителей. Это означало необходимость ликвидации или превращения в пункты сезонного пользования более половины всех сельских поселков, переселения в перспективные села до 30%сельского населения.

Не отрицая целесообразности постепенного преобразования сложившейся системы сельского расселения в целях сближения условий жизни в городе и на селе, мы вместе с тем считали неправильным “представлять дело так, будто сселение мелких поселков – это вопрос всего нескольких лет, в связи с чем специфические нужды их населения можно уже практически не принимать во внимание” (7. С. 293), что преобразование сельского расселения “даже при самом успешном развитии... продлится, по-ви-димому, несколько десятков лет, в течение которых нужды сельского населения, в том числе и проживающего в более мелких поселках, будут постепенно удовлетворяться все более полно” (7. С. 294). Указывалось и на то, что “в течение сравнительно долгого срока, на который рассчитан данный процесс, могут появиться и некоторые противодействующие ему факторы, связанные с развитием технического прогресса и повышением уровня жизни”. Например, обзаведение большинства населения мотоциклами, мотороллерами и мопедами может “настолько повысить его подвижность, что необходимость сселения мелких поселков в крупные в значительной степени отпадет” (7. С. 294). Наконец, отмечалось, что производственные условия сельского хозяйства часто требуют сохранения и небольших поселков – при отделениях хозяйств, фермах, пасеках и т.д. Из всего этого делался вывод о том, что “наряду с принятием мер к возможно более быстрому и организованному сселению малоперспективных и отдаленных поселков, следует уделить самое пристальное внимание улучшению условий жизни в существующих сельских поселках, включая сохраняющиеся и неперспективные. Ибо именно они в настоящее время являются главными источниками пополнения городского населения” (7. С. 294–295).

Отмечая, что крупный размер поселения сам по себе еще не служит гарантией нормального воспроизводства населения, авторы выдвигали задачу создать в каждом населенном пункте комплекс “нормальных” жизненных условий, дифференцирующийся в зависимости от социально-производственных функций поселков, их людности, местоположения и т.д. Чтобы определить необходимый на данном этапе уровень обеспечения поселений учреждениями массового обслуживания, использовалась инфор-мация, во-первых, о мнениях сельских жителях об уровне обслуживания в местах их жительства, во-вторых, о сальдо миграции населения соответствующих поселений. В результате ис-следования выяснилось, что интенсивность миграции зависит не только от объективного уровня обслуживания населения в каж-дом селе, но и от его субъективной оценки, отражающей по-требности и запросы соответствующих групп населения. А последние, в свою очередь, определяются социально-профессиональной структурой жителей и конкретными условиями их жизни. Ученые предположили, что в сознании территориальных групп населения формируются специфические социальные нормы, или некоторые общие представления, о том уровне обслуживания, который необходим и достаточен для поселений каждого типа. Чтобы определить эти нормы, мы сопоставили показатели развития социально-бытовой инфраструктуры, характерные для поселений разного уровня людности, имевших в 1962–1967 гг. положительное или отрицательное сальдо миграции. Анализ этих данных позволил приблизительно оценить, какой уровень обслуживания необходим для стабилизации и увеличения численности населения мелких, средних и крупных поселений. Помимо этого были подробно изучены жилищные условия, проблемы транспортного, социального и культурно-бытового обслуживания сельского населения, проживающего в поселениях разного размера и типа, разработаны рекомендации по совершенствованию социальной инфраструктуры села.

Дальнейшее развитие исследования

Системное изучение сельского сектора общества. Одним из наиболее значимых результатов проведенного исследования стало глубокое убеждение коллектива в том, что повышенный отток сельского населения в города не может быть объяснен какой-то внешней причиной, устранить которую было бы относительно просто. Слишком много подобных причин наблюдалось на поверхности, начиная с громадной разницы в уровне жизни горожан и селян, кончая паспортизацией сельского населения, давшей в 1960-х гг. сильный толчок к повышению миграции. На самом деле в основе всего комплекса факторов повышенной сельско-городской миграции лежала одна решающая причина – недопустимо глубокий разрыв в уровне и темпах социального развития города и села. В социально-экономическом плане советское село отставало от города на многие десятилетия, если не века. Это проявлялось в огромной доле физического, преимущественно ручного труда, низком уровне благосостояния, дискомфортности быта, примитивности повседневной культуры, ограниченных возможностях получения образования, недоступности квалифицированных медицинских услуг, значительно худшем состоянии здоровья и меньшей продолжительности жизни селян по сравнению с горожанами. По данным специальных исследований, состояние здоровья возрастных категорий сельского населения в конце 1960-х гг. соответствовало здоровью горожан 15–20 годами старше.

В этих условиях стратегическое решение проблемы несоответствия параметров сельско-городской миграции интересам народного хозяйства виделось в целенаправленном преодолении необоснованных социальных различий в положении городского и сельского населения, причем на деле,а не на словах, которых произносилось достаточно много. Необходимо было поставить практическую задачуформирования в сельской местности среды жизнедеятельности, которая была бы равноценна и равнопривлекательна городской. В планомерно управляемом обществе решение этой задачи должно было опираться на комплексную целевую программу социально-экономического развития села или, как мы стали называть его позже, сельскогосектора советского общества. Разумеется, мы не слишком верили в реальность принятия Госпланом СССР подобной программы, поскольку советская власть рассматривала село и сельское хозяйство прежде всего как источник ресурсов для индустриализации и урбанизации. Но разработать методологию построения программы социально-эконо-мического развития сибирского, а быть может, и советского села представлялось достаточно интересным.

Первым шагом в этом направлении стало теоретическое обоснование общественных функций, выполняемых сельским сектором, а также его границ в физическом, экономическом и социальном пространстве. Ведь объект целевого программного управления должен был представлять собой относительно самостоятельную подсистемуобщества. Однако постановка вопроса о выделении сельского сектора в качестве системного объекта изучения, прогнозирования и планирования в известной мере противоречила идеологеме об уже происходящем сближении и предстоящем слиянии города исела. Поэтому она встретила сопротивление ученых, исследовавших процессы урбанизации и индустриализации общества, а также отношения города и села. Они делали упор на неразрывную связанность сельского сектора с остальной частью общества, мы же подчеркивали, что системность объекта определяется отнюдь не отсутствием его связей с внешней средой, а существенно большей развитостью и интенсивностью внутренних связей по сравнению со внешними, что было характерно для сельского сектора. Критиковали нашу позицию и за нацеленность якобы не в будущее, а в прошлое, утверждая, что социальные различия между городом и селом успешно преодолеваются, что они пространственно интегрируются, и через 15–20 лет проблема социальных различий между городом и селом будет полностью решена. Советовали даже не тратить время на изучение исчезающего с общественной сцены объекта.

Но изучая развитие сибирского села, мы убеждались, что имеем дело с особым социокультурным миром, который не собирается исчезать: он вмещает многие миллионы людей, воспитанных в крестьянской культуре с ее особыми ценностями, свыкшихся с сельским образом жизни и, что особенно важно, выполняющих уникальные функции по отношению к обществу. Бросались в глаза и различие механизмов управления городом и селом; неэквивалентность экономического обмена, односторонняя перекачка ресурсов из сел в города; качественная неравноценность социального статуса, уровня, образа и качества жизни со-ответствующих групп населения. Что касается сближения и пространственной интеграции с городами, то в Сибири эти тенденции наблюдались лишь в пригородных районах, в то время как основная часть сельского сектора периферия и “глубинка” оставались таким же захолустьем.

Исходя из этих соображений, по завершении исследования миграции сельского населения новосибирские экономсоциологи приступили к разработке методологии изучения сельского сектора как специфической функциональной подсистемы общества, характеризующейся как развитыми внешними, так и жизненно важными для ее функционирования и развития внутренними связями. Содержание этого этапа исследования выходит за рамки данной статьи, а его главные результаты отражены в ряде статей и монографий (14).

Лонгитюдное изучение сибирского села. Крупномасштабное социолого-статистическое исследование миграции сельского населения не только стимулировало системное изучение сельского сектора общества, но и положило начало логитюдному исследованию социально-экономического развития западносибирской деревни. Поскольку процесс миграции изучался в исключительно широком контексте, совокупность собранных данных позволила ученым построить разностороннюю и дифференцированную картину социально-экономического развития села. Отсюда, естественно, родилось стремление превратить проведенное обследование в базу для лонгитюдного социолого-статистического изучения села, т. е. повторять его через равные интервалы времени на той же или сопоставимой выборке поселений и сравнимом инструментарии. В итоге были проведены еще три обследования: в 1972, 1977 и 1982 гг.

Обследования 1972 и 1977 гг. проводились совместно с ЦСУ РСФСР и новосибирским областным статистическим управлением, благодаря чему удалось повторить не только социологическую, но и весьма трудоемкую статистическую часть работы, включая составление поименных списков мигрантов. Исходную выборку сельских со-ветов удалось сохранить, но количество поселений на их территории сократилось с 212 в 1967 г. до 178 в 1972-м и 141 в 1977 г. Долю опрашиваемых семей в связи с финансовыми и организационными трудностями пришлось сократить и поставить в обратную зависимость от людности изучаемых поселений. В мелких поселениях (до 300 человек) опрашивалась каждая седьмая семья, в средних – четырнадцатая, а в крупных (свыше 1 000 человек) – двадцать первая. Всего в 1972 г. было опрошено 1 670 семей. Инструментарий первых повторных исследований состоял из анкеты сельской семьи, анкеты работника, форм учета прибывших и выбывших за три предшествовавших года мигрантов, характеристик сельскохозяйственных предприятий, населенных пунктов и учреждений обслуживания. Его содержание позволяло продолжить изучение миграционных процессов, но основной акцент переносился на комплексное изучение жизнедеятельности сельского сектора как специфической подсистемы общества. Результаты анализа материалов обследований 1972 и 1977 гг. отражены в (15) и (16).

В 1982 г. договориться со статистическими органами о продолжении совместной работы институту не удалось. Социологам пришлось взять на себя заполнение главного статистического документа – “Характеристики населенного пункта”, а в остальном ограничиться проведением опроса сельских семей и работников. На этот раз основное внимание концентрировалось на проблемах широко понимаемого благосостояния сельских жителей, включая такие условия жизнедеятельности, как структура занятости, условия труда, уровень и источники доходов, характер и качество жилья, обеспеченность предметами длительного пользования, соотношение времени работы, домашнего труда и досуга и др. Анализ результатов этого обследования позволил судить о динамике социально-экономического развития западно-сибирского села уже за целых 15 лет (17). На этом лонгитюдное исследование было завершено: от его продолжения отказались и социологи. С одной стороны , здесь проявилась накопленная усталость преимущественно женского коллектива от тяжести экспедиций по сельскому бездорожью, а с другой, программа исследования 1967 г., даже с учетом модернизации, перестала отвечать усложнившимся интересам ученых: фокус научных интересов коллектива к этому времени переместился на экономико-социоло-гические проблемы развития АПК, изучение которых требовало иной методики.

Основные научные труды

1. См., например: Переведенцев В.И. Миграция населения и трудовые проблемы Сибири. Новосибирск: Наука, 1966.

2. См.: Гольцов А.Н., Москалева Н.И., Трудова М.Г. Опыт выборочного обследования миграции сельского населения// Опыт социологичес-кого изучения села в СССР, социальная структура сельского населе-ния в СССР. М., 1968.

3. Методика выборочного обследования миграции сельского населения/ Ред. К.Ф. Ершова, В.Д. Миркина, Т.И. Заславской. Новосибирск: Наука, 1969.

4. Заславская Т.И. Миграция населения как предмет исследования// Миграция сельского населения. М.: Мысль, 1970.

5. Социальные проблемы трудовых ресурсов села / Ред. Т.И. Заславской. Новосибирск: Наука, 1968; Доклады Всесоюзному симпозиуму по проблемам социологии села/ Ред. Т.И. Заславской. Новосибирск: Наука, 1968.

6. Миграция сельского населения: цели, задачи и методы регулирования/ Ред. Т.И. Заславской. Новосибирск: ИЭиОПП СО АН СССР, 1969;

7. Миграция сельского населения / Ред. Т.И. Заславской. М.: Мысль, 1970.

8. Корель Л.В. Миграция сельского населения // Социально экономическое развитие сибирского села/ Ред. Т.И. Заславской, З.В. Куприянова. Новосибирск: Наука, 1987.

9. Развитие сельских поселений: Лингвистический метод типологизации социальных объектов/ Ред. Т.И. Заславской, И.Б. Мучник. М.: Мысль, 1977.

10. Калмык В.А. Адаптация сельских мигрантов к условиям жизни в городе// Социально-экономическое развитие села и миграция населения/ Ред. Т.И. Заславской, В.А. Калмык. Новосибирск: ИЭиОПП, 1972.

11. Корель Л.В. К вопросу о связи между потенциальной и реальной миграцией сельских жителей в города// Социально-экономическое развитие села и миграция населения/ Ред. Т.И. Заславской, В.А. Калмык. Новосибирск: ИЭиОПП, 1972; Азарх Э.Д., Корель Л.В. Исследование отношения сельских жителей к условиям жизни в го-роде и селе// Современная сибирская деревня: Некоторые проблемы социального развития. Новосибирск: ИЭиОПП СО АН СССР, 1975.

12. Корель Л.В. Перемещения населения между городом и селом в условиях урбанизации. Новосибирск: Наука, 1982.

13. Шабанова М.А. Сезонная и постоянная миграция населения в сельском районе: Комплексное социолого-статистическое исследование/ Ред. Т.И. Заславской. Новосибирск: Наука, 1991; Шабанова М.А. Современное отходничество как социокультурный феномен// Социологические исследования. 1992. № 4.; Шабанова М.А. Отходничество и рынок рабочей силы// Регион: экономика и социология. 1992. №2.

14. Проблемы системного изучения деревни/ Ред. Т.И. Заславской и Р.В. Рывкиной. Новосибирск: ИЭиОПП СО АН СССР, 1975; Методологические проблемы системного изучения деревни/ Ред. Т.И. Заславской, Р.В. Рывкиной. Новосибирск: Наука, 1977; Заславская Т.И. К методологии комплексного изучения и прогнозирования развития деревни// Проблемы развития современной науки. Новосибирск: Наука, 1978; Заславская Т.И. Сельский сектор как объект долгосрочного социального прогнозирования// Методологические проблемы современной науки. Новосибирск: Наука, 1979; Рывки- на Р.В. Образ жизни сельского населения. Новосибирск: Наука, 1979; Методология и методика системного изучения советской деревни/ Ред. Т.И. Заславской, Р.В. Рывкиной. Новосибирск: Наука, 1980.

15. Современная сибирская деревня: некоторые проблемы социального развития/ Ред. Т.И. Заславской. Новсибирск, 1975; Социологические исследования сибирской деревни/ Ред. Т.И. Заславской, В.А. Калмык. Новосибирск, 1976; Сибирская деревня в условиях урбанизации/ Ред. Т.И. Заславской, В.А. Калмык. Новосибирск, 1976;

16. Пути социального развития деревни/ Ред. Т.И. Заславской, Л.А. Хахулиной. Новосибирск, 1978; Социальное развитие села: анализ и моделирование/ Ред. Т.И. Заславской, Л.А. Хахулиной. Новосибирск: 1980; Методологические и методические проблемы системного изучения советской деревни. 1980.

17. Современное развитие сибирского села. Опыт социологического изучения/ Ред. Л.А. Хахулиной. Новосибирск: ИЭиОПП СО АН СССР, 1983. Социально-экономическое развитие сибирского села/ Ред. Т.И. Заславская, З.В. Куприяновой. Новосибирск: Наука, 1987.