Наталия Мазлумянова
ТОЧКА ОТСЧЕТА (неюбилейные заметки о Г.С. Батыгине)
В феврале 2006 года мы собрались, чтобы отметить 55 лет со дня рождения Геннадия Семеновича Батыгина. Сидели, вспоминали... Оказалось, что особая, «необыкновенная» история, связанная с Батыгиным, есть почти у каждого. И мне пришла в голову такая мысль. Конечно, Г.С. был талантливым ученым, замечательным педагогом, добрым человеком, щедро помогавшим многим, надо-не надо... Но есть ведь и другие социологи высокого класса... есть прекрасные преподаватели, душой болеющие за своих питомцев... (вот стилистов такого уровня среди обществоведов найти нелегко)... и добрые люди не перевелись еще на Руси...
Мне кажется, уникальность Г.С., то, за что кто-то его назвал «тихим харизматиком», прежде всего, в другом. Каким бы прагматичным и даже циничным не считалось время, у многих людей, независимо от возраста, остается потребность в идеале. Некоторые идеалы, разные, но близкие, Батыгин и сумел олицетворить, воплотить в себе. Он осознанно, продуманно строил свой образ, работал на него, транслировал его. Это был важный воспитательный момент, может быть, не менее важный, чем научная и преподавательская деятельность. Пообщавшись с Батыгиным, многие начинали верить: есть еще у нас люди, преданные науке (а значит, есть и наука); есть ученые с глубокими знаниями и широкой эрудицией; есть еще настоящая научная этика, есть доброта, терпимость, благородство... И если даже человек, встретивший Г.С. на своем жизненном пути, – автор журнала, аспирант или студент – не будет в дальнейшем заниматься наукой, он будет знать – есть где-то свет, есть точка отсчета... Отсюда и «удивительные истории», и значимость его для многих…
С детства у него было чувство сакральности знания. С благоговением воспринимал слово «профессор» (профессор Паганель, голова профессора Доуэля). А также было и «постыдное стремление к моральному суждению», которое позже в себе давил. Все это вылилось в желание учить и воспитывать. Учась в университете, знал: будет у него стол с книгами, студенты-аспиранты, и он всю жизнь будет «читать им Аристотеля, Платона или еще что-нибудь такое, что приближает нас к финальной истине». После инфаркта за год написал докторскую, боясь, что умрет раньше, чем станет профессором. Где-то глубоко романтичный был человек.
Он и стал настоящим профессором, в самом глубинном, архетипическом смысле слова. Как проверить, настоящая ли перед нами принцесса? Легко – с помощью горошины. А как понять, «настоящий» ли профессор? Еще проще – он должен знать все. Батыгин знал все. Ну, или почти все в своей области и еще много чего кроме... Как-то заглянул коллега: «Геннадий Семенович, как вы думаете, сколько в мире выходит изданий по социологии?». Называет цифру с точностью до единицы. Все отпали. Скромно, потупив глаза: «Ну, это же всем известно...». Знал даже то, чего не знал. Иногда при редактировании журнала возникали вопросы из самых разных областей, на которые у него не могло быть ответа; но – напрягал эрудицию, затем интуицию... и правильный ответ появлялся. Эрудиция его была колоссальна. Но ему все было мало. Чуть ли не с завистью рассказывал про одного аспиранта, который в точности знал различия в составе типографских красок. «Господи, вам-то это зачем?». – «Ну, как же...». Случалось, брал себе аспирантов не со своими – с их темами, ходил специально в библиотеку, погружался в новую для себя область...
Постоянно что-то не успевал, вечно не высыпался, ходил с красными, воспаленными глазами – нагружал себя сверх меры. И без конца всем помогал. Очень хотелось его от лишней работы оградить. Встать, что ли, с метлой у дверей? Ну, развивал бы свою научную тему, читал бы лекции, писал бы статьи и книги – нагрузка огромная. Что ж бросаться выполнять каждую просьбу? Зачем переписывать статьи за слабых авторов? Возиться с чужими аспирантами? С готовностью выходить из-за компьютера и, не торопясь, пить кофе со всеми, кто забредет на огонек в редакцию, когда в голове тикают часы и потом придется работать за счет сна? Я не сразу поняла, что это не только от доброты и уж вовсе не от бесхарактерности. Он организовывал свое научное микросообщество, особую атмосферу, «светлый круг». Демонстрировал академический дух, манеру поведения. Создавал оазис, задавал тон, подавал пример... Как-то мы в шутку уговаривали его сбрить бороду. – «Нельзя. Это стигма» (имея в виду знак профессорской роли).
Бывал он разным. Иногда мог с авторитетным видом нести полную ерунду, если кто-то верил, его это забавляло. Развивал то одну «теорию», то другую... играл. Кое-кто принимал это всерьез. И вот уже появляется фраза, что о дним из принципов Батыгина было: если работа не оплачивается, ей не нужно заниматься. Но есть же разница между советом ученику не браться за новую тему, раз на нее не выделили гранта, и провозглашением своего собственного принципа никогда не работать бесплатно. Не было у Батыгина такого принципа. А если бы был – не было бы у многих других их статей, книг и диссертаций.
Умел находить и подчеркивать достоинства в тех, кому не симпатизировал . Будучи чувствительным и ранимым, избегал давать эмоциональные оценки, старался учитывать лишь объективные критерии. Во всех неудачах винил себя. Возможно, считал, что других нужно рассматривать как обстоятельства, себя – как субъекта. Расскажешь ему о возникших трудностях, каких-то проблемах с работой (которые, скорее всего, ему и расхлебывать), подумает-подумает и скажет: «Это хорошо». И объяснит – чем хорошо, найдет какой-то неожиданный поворот. («Это даже хорошо, что пока нам плохо» – была такая песенка в фильме «Айболит-66».) И приуменьшит усилия и время, необходимые для решения проблемы, – вполне искренне. Порой хотелось специально пожаловаться ему на жизнь, чтобы получить такой успокаивающий, жизнеутверждающий ответ.
Меня очень огорчала его наивность, как мне тогда казалось, в отношении «еврейского вопроса». Обожал рассуждать о евреях, причем в присутствии людей, меньше всего к этому располагающих, пытался вовлечь их в обсуждение «больной» темы. Я думала, будучи наполовину русским, наполовину евреем, он и тех и других чувствует своими, хочет их примирить, что ли, отменить «запретные темы». Но может, это был и вызов, а может, просто воспитательная акция. Ведь, продемонстрировав, даже из вежливости по отношению к Батыгину, отсутствие антисемитизма, терпимость, потом не так легко будет испытывать и выражать противоположные чувства. Таковы законы психики, человек стремится быть последовательным, хотя бы из самоуважения...
Очень многим помогал в трудной ситуации. Не боялся брать к себе на работу «отщепенцев». Говорил, что люди, как и собаки, бывают разных пород и можно определить тип человека по лицу, манере говорить, походке... «Спасенные», надо сказать, редко его подводили. Мы с ним так и познакомились – на ученом совете, на котором меня, в результате конфликта с непосредственным начальством, должны были выгнать из института. Идти мне было абсолютно некуда, разве что в районную библиотеку, если возьмут. И вдруг встает (сам!) Батыгин и говорит, что читал мои статьи (он все читал), они показались ему толковыми и он приглашает меня к себе. Приехал рыцарь на белом коне... Я от потрясения чуть не отказалась.
Взгляд кроткий, речь тихая, подчеркнутое внимание к собеседнику... инок... Но при необходимости, в редких случаях, – мог превратиться в разъяренный паровой каток. И так же тихо, медленно и методично укатать оппонента в асфальт, шаг за шагом добивая его своими безупречно выверенными и выстроенными аргументами.
Мне он казался таким «голландским мальчиком». Читали нам в школе рассказ про мальчика, который увидел в плотине дырку и заткнул ее пальцем. Если бы он побежал за помощью, плотину бы прорвало, затопило бы город... Батыгин был всегда крайним. Принимающим последнее решение. За себя и за многих...
Что бы ни было – целый день преподавал, устал-не спал-заболел... – хоть поздно вечером, но прибегал в редакцию. Такие тревожные годы, катаклизмы в городе и стране... но горит лампа, и Батыгин сидит за своим компьютером: готовится очередной выпуск журнала. В этой неизменности виделась такая прочность, надежность. Казалось, так будет всегда... Обманул.