Сергей Рапопорт
(Вильнюс)

ЧАСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК ВАЛЕРИЙ ГОЛОФАСТ КАК ЦЕННОСТЬ КУЛЬТУРЫ

В марте 2001 года я отослал Голофасту «глубокое удовлетворение по поводу того, что некогда мне посчастливилось приблизиться, т.е. пересечь черту, отделяющую его так называемый ближний круг – от миллионов совершенно посторонних людей, которые согласились прикинуться имеющими крайне интересные для него – т.е. Валерия Борисовича – тайны, на разгадку которых он не пощадил лучшие заливы отведенного ему моря жизни». Тут, в принципе, всё сказано; остается – в контексте 2007 года – немного прокомментировать вышесказанное.

20 с лишним лет назад я (живьём, а не заочно – как с автором) познакомился с Валерием Борисовичем Голофастом (ВБГ) на «социокультурной территории», куда пробивались люди, преодолевшие частную жизнь; попасть в клан профессиональных учёных означало жизненный успех. Симпатичное своеобразие этого «гетто научности» заключалось в том, что объектом мышления собравшихся там людей было поведение множества анонимных жителей, раскинувшихся «за забором» во всей остальной жизни.

Передо мной – стажёром из тогдашней провинции - ВБГ предстал в своей теперь «канонизированной» ипостаси – как социальный мыслитель, культуролог, автор ученых текстов и заведующий сектором социологического института в Ленинграде.

Начальный этап знакомства означал преодоление цензовых преград, обязательно отмеченных клановой престижностью – обменом публикациями, так или иначе преодолевавшими банальность и застойность тогдашней правящей идеологии, текстами и идеями, которые ни в коем случае не могли быть тогда публикуемыми, и т.п. Без этого формального условия у меня не было бы практически никакого шанса наткнуться на Валерия Борисовича среди хаоса его и моей жизни.

Дальше уже началось неосознаваемое преодоление этой публичности – по направлению к индивидуализации встречи и частным отношениям.

Научность стала внешностью, оформлявшей наше соприсутствие и сомыслие; точнее говоря, качество работы его головы, которым я наслаждался, было неотделимо от вкуса этого совершенно конкретного частного человека. Впрочем, публичные проявления ВБГ не имели характера назидательного, были импровизациями и открытиями – и для себя, и для окружающих. Теперь, после того, как наши размышления на социокультурные темы приобрели индивидуальный характер, я и в его опубликованных текстах слышу тембры и отзвуки его частности. Кстати, он в своих публикациях и размышлениях часто занимался обобщениями частной человеческой жизни.

Так вот, в первой, официальной ипостаси житие ВБГ превращалось во вклад в публичную культуру, т.е. склад его работ и замыслов, адресаты=реципиенты которых предусматриваются самим фактом публикаций или - невнятно материализуются, в частности, в голосах на этой конференции. Вторая его ипостась, о которой я тут распространяюсь, это был он сам, его участие=присутствие в культуре живой, творящейся здесь и сейчас, безотносительно к эху дальних, незнакомых воспринимателей, учеников, конкурентов и учёных авторитетов. Результаты того, как Валера переживал и понимал жизнь, в которой ему довелось жить, оказывались устными сиюминутными текстами, расчитанными на конкретного адресата, присутствовавшего рядом или на расстоянии электронного письма.

Понятное дело, все эти предположения распространимы на всех участников тогдашнего питерского дружеского круга, кто готов согласиться с ними.

Остаётся заключить, что Валерий Борисович Голофаст в первом описанном выше воплощении перешёл в распоряжение памяти публичной культуры и тем самым стал бессмертным.

Только частная жизнь предусматривает неизбежную смерть. Восьмого декабря две тысячи четвертого года описанное выше непосредственное культурное событие прекратилось; частный человек Валерий стал достоянием ветшающей памяти нескольких исчезающих граждан.