А. Н. Алексеев

30 лет «в строю» (Мое членство в КПСС)

«Телескоп». 2011. № 3 (87), с. 7-12, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/alekseev_party_11.pdf.

В № 3 «Телескопа» за 2010 г. опубликовано интервью, взятое 20 лет назад русско-американским социологом и культурологом, профессором Университета Невады (Лас-Вегас) Дмитрием Шалиным у питерских социологов, тогда – сотрудников Ленинградского филиала Института социологии АН СССР А. Алексеева, О. Божкова, Л. Кесельмана и Г. Саганенко. [1]

Интервью проводилось в рамках исследования об интеллигенции и перестройке, предпринятого Д. Шалиным в конце 1980-х – первой половине 1990-х гг. Интервьюер и интервьюируемые были достаточно хорошо знакомы друг с другом: за 15 лет до этого (итого теперь, стало быть, 35 лет назад), Д. Шалин, бывший аспирант и сотрудник сектора, возглавлявшегося В. А. Ядовым, эмигрировал в США. Приезд Д. Шалина в научную командировку в Россию дал повод для встречи давних коллег, для воспоминаний об обстоятельствах жизни социологического сообщества середины 1970-х гг., для дискуссии об особенностях  тогдашнего профессионального, идеологического и нравственного самосознания.

Одной из центральных тем беседы была «научно-партийная жизнь», роль принадлежности к партии и комсомолу в профессиональных занятиях и повседневной жизни работников «идеологического фронта», к каковым тогда причисляли (хочешь – не хочешь) социологов. Интересна датировка интервью – конец июля 1990 г. За несколько дней до этого, окончательно «разочаровавшись» в КПСС после ее XXVIII съезда, подавляющее большинство членов партии из Ленинградского филиала Института социологии заявили о своем выходе из КПСС.

Так что тема беседы (социология и принадлежность к КПСС в минувшие годы) была в тот момент как нельзя более актуальной.

I

Еще при первой публикации этого интервью (на российско-американском сайте «Международная биографическая инициатива» в 2006 г. [2] ) возникло искушение сопроводить его некоторыми документами, относящимися к обстоятельствам «исхода» ленинградских социологов из КПСС. Эти документы воспроизведены и в «Телескопе». Но не менее интересны были бы комментарии более широкого и концептуального плана, рефлексия по поводу партийности – не социологии, но социологов, а может – и не только социологов, а вообще – гуманитарной интеллигенции, а может – и не только гуманитарной.

Вот такой рефлексией (в значительно мере – ауторефлексией) здесь и займусь.

Начну с того, что уже обдумано, осмыслено и даже напечатано (но не в «Телескопе»; так что читателям этого журнала может оказаться внове, а тематически - более чем уместно здесь). Это фрагмент биографического интервью, взятого у меня Б. Докторовым в 2006 г., однако увидевшего свет только в 2010 г. – будучи включено в состав недавно вышедшей книги А. Алексеева и Р. Ленчовского «Профессия – социолог…». [3]

Итак, большая автоцитата []4 :

«Слишком правоверный комсомолец, или дурной шестидесятник

- Андрей, многие годы мы с тобою были членами одной партийной организации. А как все у тебя начиналось?

Членом КПСС, как нетрудно подсчитать, я был почти 30 лет: с 1961 по 1990 г. Из них около 4-х лет пребывал в положении исключенного из партии, однако “восстановлен в рядах” был в 1988-м, “без перерыва в стаже”. Вступал — добровольно, выходил — тоже добровольно, без кавычек.

Сейчас “шестидесятилетние” и старше, не состоявшие в партии (в нашей профессии таких немного, но есть), порой сообщают об этом с гордостью. А состоявшие — порой забывают об этом упомянуть. Упоминание же может сопровождаться “извинениями”... С этим иногда сочетается заявление о собственной ранней внутренней оппозиционности (выходит -  цинизм, карьеризм...). Или же заявление о собственной прошлой коммунистической правоверности (выходит - наивность, слепота...).
То и другое (цинизм ли, наивность ли...) не украшают. Третий вариант — “двоемыслие”  - как бы примиряет эти противоположности. Но и тут, понятно, нет предмета для самоутверждения... В этом пространстве самоопределений я бы отнес себя к “двоемыслящим наивнякам”. Существуют и комплиментарные определения, типа “коммунист-романтик”...

Я вступал в партию не слишком рано, но и не слишком поздно — в 27 лет. Работал тогда в газете “Смена”. XX съезд состоялся пять лет назад. До вторжения в Чехословакию оставалось еще семь лет. Сверстникам, с которыми учился в школе или в вузе, говорил: чем больше в партии будет порядочных людей, тем скорее преодолеем “наследие культа личности”...

Как раз в 1961 г. я попал в какую-то молодежную “элитную” (других тогда не было) зарубежную турпоездку в Англию. Вел там дневник — для себя. Вернувшись, прочитал его участникам поездки. Был дружно одобрен. А месяц спустя опубликовал фрагменты из дневника в комсомольской газете — без какой-либо редактуры -  под названием (мною же придуманным...): “Вкус собственной правоты”… Были в дневнике и такие строки (в газету, впрочем, не предлагавшиеся):

“Честное слово, советский человек, хоть наша собственная пропаганда порой и оглупляет его (воодушевленные решениями  “очередного пленума”) — действительно на голову выше человека буржуазного общества. Вот что надо сравнивать в первую очередь, а не метро или нищих на тротуаре. В конце концов нищего можно найти и там, и там”.

Несколько месяцев спустя после получения партийного билета состоялось первое “хождение в рабочие”. (Этот “побег” был замышлен, понятно, раньше...). Мое интервью о собственной молодости, записанное в середине 90-х, удачно называлось: “Слишком правоверный комсомолец, или дурной шестидесятник”. А вот запись из дневника от марта 1964 г. (еще работал на заводе, в газету пока не вернулся):

“...Если хочешь, чтобы люди хоть что-то восприняли из твоей, утерянной ими коммунистической убежденности, не страшись клеймить коммунистического идола, опошленного и истерзанного”.

Уже позднее, во времена аспирантуры и начала социологической карьеры состоялось первое знакомство с диссидентской литературой, начался процесс идеологического прозрения. Но и в конце 70-х, помню, произнесенное вслух перед друзьями заключение, что “монополия коммунистической партии является главным источником бед нашего общества”, было для меня выстраданным, личным открытием. (А для друзей – уже давно очевидное!). Вот такое “замедленное развитие”... Не зря —  “дурной шестидесятник”!
(Так ведь и в конце 80-х, в начале перестройки, сколько еще сохранялось — и не только у меня! —  иллюзий о “демократической платформе в КПСС” и о “социализме с человеческим лицом”!).

По идее, на рубеже 60-х — 70-х можно было бы, по совокупности “еретических” мыслей (пусть еще смутных...), из партии и выйти. Но тут уже срабатывал инстинкт самосохранения. “Ломать себе жизнь” вовсе не хотелось... Да и зачем, когда состоя в партии, можно самореализоваться полнее, “принести больше пользы” и т. п.? Вот уже и не наивность, а механизм “двоемыслия”...

- Припомни какие-либо сюжеты из твоей деятельности нашего партийного лидера...

Был у меня тогда относительно недолгий период едва ли не экстремального испытания. При образовании в 1975 г. Института социально-экономических проблем из ленинградских филиалов нескольких московских институтов (экономисты, математики, социологи, философы) понадобился  для него (точнее — в нем) партийный секретарь, для которого, по совокупности анкетных данных, я, как видно, вполне подошел.

(Надо заметить, что в моем партийно-спецотдельском “досье”, похоже, остались не отраженными или не замеченными — ни скоропостижное смещение с номенклатурной должности в партийной газете 10 лет назад, ни научно-идеологические споры с деканом факультета журналистики А. Ф. Бережным — еще в 60-х гг., ни “поверхностный” и вроде оставшийся без последствий интерес ко мне сотрудников первого отдела — в те же годы).

В ленинградском подразделении Института социологических исследований я числился партгрупоргом — должность сугубо формальная: не заглянув в архив, я бы сейчас об этом даже и не вспомнил. Другое дело — секретарь партийного бюро Института, номенклатура то ли обкома, то ли горкома.

Так или иначе, возникла жизненная ситуация, которую пришлось для себя определить: “Посадили в сани — не говори, что не свои...”. Для меня главным оправданием пребывания на этом посту стала, пожалуй, не безуспешная борьба, как теперь сказали бы, за “прозрачность” организационного становления нового института.
<…> (Здесь опущено краткое изложение  эпизода своеобразной «партийной» защиты В. А. Ядова от идеологических обвинений в связи с эмиграцией его бывших сотрудников, в том числе Д. Шалина, что подробно и документально освещено в опубликованном в «Телескопе» интервью. А. А.).

Однако продолжалось мое партийное секретарство меньше года. Дело в том, что еще летом 1975 г. состоялось исключение из партии старшего преподавателя кафедры психологии, научного руководителя  лаборатории социологии Тартуского университета (Эстония) Юло Вооглайда. Одна из первых формулировок исключения — “за антипартийную деятельность и неискренность перед партией” (впоследствии смягчено до: “за непартийное поведение и отсутствие политической бдительности”).
Из письма в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС товарищу А. Я. Пельше от 27 июня 1975 г.:

“...Мое обращение к Вам, Арвид Янович, как Председателю КПК, — это личное обращение коммуниста. Я являюсь секретарем партийного бюро Института социально-экономических проблем АН СССР, но в данном случае выступаю от своего и только своего имени. К этому письму меня обязывает мой партийный долг. Я вступал в партию на 3 года позже Ю. Вооглайда, но я готов сегодня разделить ответственность с теми, кто рекомендовал его в ряды КПСС.
Копию этого письма я направляю в ЦК КП Эстонии...” (Из архива А. А.).

Когда Гелий Николаевич Черкасов (директор Института социально-экономических проблем) узнал об этом письме (а два месяца спустя было еще и второе: “...подтверждаю свою готовность поручиться за Ю. Вооглайда своим собственным партийным билетом”), то схватился за голову: “Что Вы наделали, А. Н.!”.

Странно, что дело обошлось без партийного взыскания. Меня устно отчитали в райкоме КПСС — за попытку использовать свое общественное (должностное?) положение “для оказания давления на ЦК нашей партии” (так!!). Но уж больше в состав партийного бюро не выдвигали...

А от все же исключенного тогда из партии (хотя и со «смягченной формулировкой») Вооглайда на Новый, 1976 год  пришла открытка: “Дорогой Андрей! Усатый — это ты, пожалуй. Желаю тебе и в этом удачи. Твой Юло”. На обороте открытки был изображен эстонский крестьянин, подковывающий... черта!

...Ну, вот и суди сам, когда же мне и таким, как я, стало ясно, что КПСС “далеко не ум и не совесть эпохи”... Понимал это — не только когда восстанавливался в партии, на гребне перестроечной волны, но и раньше — когда в “год Оруэлла” исключали “...за написание и распространение клеветнических материалов на (так! —  А. А.) советскую действительность...”, и еще раньше — в пору партийного секретарства, и еще раньше — примерно с 1968 г. А вот до этого, увы, не понимал. Но если бы уже тогда понял, то и жизнь бы, наверное, сложилась совсем по-другому. Впрочем, в биографии, как и в истории — нет сослагательного наклонения.

- В те годы, когда ты восстанавливался в КПСС, ты понимал, что эта организация «далеко не ум и не совесть эпохи»... Что тебя тогда заставляло тратить силы, чтобы восстанавливаться? И после восстановления ты сразу вышел. Так?

Что касается, того, что заставляло “тратить себя” на восстановление в КПСС, то об этом столько понаписано в “Драматической социологии и социологической ауторефлексии” (том 2),  что здесь не хочется повторяться. Главная формула моего ответа на этот вопрос была найдена сравнительно недавно (уже когда писал ту книгу): необходимая оборона (в том смысле, в каком рассматривает это понятие А.Ф. Кони: “вынужденное защищение от несправедливого нападения...”).

Можно сказать, что защищал умаленную честь, достоинство, ущемленные права, которые в той ситуации идентифицировались как... членство в КПСС. А ради таких ценностей тратить себя не жалко...

Сразу вышел из партии, как восстановили... Ну, не совсем сразу: полтора года прошло. Это было в июле 1990 г. Когда открылся XXVIII съезд. Когда стало ясно, что этот социальный институт исторически полностью себя исчерпал. И не один я выходил, а “за компанию” с большинством коллег. По-моему, с тобой вместе... Вспоминаю собрание на втором этаже, в здании на Серпуховской улице.

...Это похоже на то, когда неправильно уволенный добивается восстановления на работе, и ему это (вдруг!..) удается, то часто сразу же увольняется. Ему не работа эта была нужна, а сам факт восстановления...».

Вот так виделись эволюционировавшие на протяжении десятилетий взаимоотношения автора этих строк с КПСС в 2006 г., т. е. 15 лет спустя после выхода из партии и 45 лет после вступления в нее.

II

А теперь вернемся на 10 лет ранее, в 1997 год. Мне тогда довелось давать интервью корреспонденту журнала «Пчела». Называлось оно тогда, кстати, так же, как цитированный выше фрагмент из биографического интервью: «Слишком правоверный комсомолец, или дурной шестидесятник». [5]

«(Вопрос интервьюера Тимура Чагунавы): — Мне довелось познакомиться с опубликованными в газете «Смена» (25 и 27 июня 1961 г.) Вашими путевыми заметками «Вкус собственной правоты» — о поездке в Англию. Вы там отвечаете на вопрос молодого преподавателя социологии из британского университета, не является ли Ваша коммунистическая убежденность неким аналогом веры, когда человек как бы выстраивает себе идеал…

— Наверное, я тогда рассказывал своему собеседнику о бригадах коммунистического труда, «певцом» и в какой-то мере «изобретателем» которых я был на рубеже 50—60-х годов. Было такое «движение за коммунистическое отношение к труду»… Сомневаюсь, что оно поминается в современных школьных учебниках истории. Вы о нем когда-нибудь слышали?

— Нет.

— Ну вот. А ведь еще и в 1985 году, когда я работал на «Ленполиграфмаше» слесарем, мне (кстати, уже исключенному тогда из партии, из Союза журналистов, отовсюду) присваивали звание «ударника коммунистического труда»… Ладно, вернемся к вопросу, поставленному английским профессором. Я сказал ему тогда, вполне искренне, что «коммунизм — это в моем сердце…». — «Но в таком случае это что-то вроде веры, — заметил мой оппонент. — Может быть, русские выдумали себе идола — коммунистический идеал, и молятся на него?». Судя по тому, что написано в моем тогдашнем дневнике (а в газете был опубликован, без каких-либо исправлений, мой личный дневник) я ответил: «Религия учит — верь не стараясь понять. Мы же верим в то, что хорошо понимаем. (Какое самонадеянное заявление!). Мы верим в себя, в собственные силы, в дело рук своих. Чтобы по-настоящему верить, надо понимать. А чтобы хорошо понять, надо также поверить». <…> «Трудно понять наши идеалы, если не хочешь понять, если не веришь, что мы строим счастье для человечества», — комментировал я эту беседу в своем дневнике 1961 года. Ну как Вам, современному молодому человеку, нравлюсь я, в мои молодые годы?

— Мне трудно это себе представить…»

Здесь прерву ненадолго цитирование интервью ради ремарки, сделанной в книге «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия», где это интервью было воспроизведено[6] :

Ремарка: «Это — ты. Это — я. Это — мы…»

Перечитав в начале 90-х свои дневники и журналистские сочинения рубежа 50—60-х, автор этих строк поначалу был изрядно удручен и растерян: ну и набекрень же были тогда мозги! Характерна моя тогдашняя письменно зафиксированная реакция на вышеупомянутый дневник-очерк о поездке в Англию:
«…Случай этого дневника дает уникальную для автора возможность заглянуть в себя тогдашнего. Грустно? Смешно? Страшно? Не отворачивай лица. Смотрись в потускневшее зеркало. Да, это — ты. Это — я. Это… мы. Старт духовного марафона, дистанция которого — без малого 30 лет. Неопровержимая улика в “досье на самого себя”. Нелицеприятный материал к биографии “поколения шестидесятых”. Уже на пороге финиша, не следует забывать о старте… 25.04.91».
Ныне автор относится к этим своим текстам «хладнокровно», с профессиональным, социологическим интересом. (Июль 2001).

Продолжу цитирование из «Пчелы» [7] :

…— Правда, ортодоксом я оказался «слишком последовательным». В том же 1961 году я вступил в партию и тут же ушел из газеты на завод, рабочим (тогда это вызвало удивление комсомольского начальства, но диссидентства усмотрено не было; еще и слова такого не знали). А ушел на завод для того, чтобы познать «вкус собственной правоты» не снаружи, а изнутри этих бригад коммунистического труда. А еще год спустя, в той же «Смене» (оставаясь рабочим) опубликовал гневную статью о формализме в организации «движения за коммунистическое отношение к труду».

— Сколько лет Вам было тогда?

— В 1961-м — двадцать семь.

— Насколько я знаю из записи вашего радиоинтервью 1995 года, Вы подразделяете свое поколение — на «подвижников», «циников» и «слепых». Как Вы это можете прокомментировать?

— Я тогда отвечал на вопросы своего бывшего сокурсника по университету Валентина Горшкова, ныне — ведущего радиопередачи «Исповедь шестидесятника». «Подвижник»

— это человек, который понял, в каком обществе он живет, достаточно рано, отважился на противостояние ему. Примеров циничного общественного поведения приводить не буду, их более чем достаточно. А еще больше было «слепых»… Литературным примером «слепого» (кстати, прозревшего на краю смерти) может служить Шулубин из «Ракового корпуса» Солженицына. Читали?

— Признаться, еще нет.

— Похоже, что в современные школьные программы этот роман еще не успел войти. Прочтите обязательно! Там еще у Солженицына Шулубин цитирует Пушкина: «На всех стихиях человек тиран, предатель или узник…». Вроде, для «дурака» и места у Пушкина не нашлось, с горечью замечает Шулубин.

— Ну, а что такое «циник» в Вашей триаде?

— Это когда «ведают что творят». Человек думает одно, говорит другое, а делает третье… Этот социальный тип, кстати, распространен в любом обществе. Мои же собственные, иногда и нонконформные, но по большей части — очень «правоверные» действия в то далекое время (да и позже!) диктовались простой формулой: не стану делать того, что мне противно. Вот только порог «неприемлемого» для меня, как и для большинства людей моего поколения, был невысок… Это было своего рода спасением от пучины цинизма.

— А чем для вас определялся этот порог тогда?

— Тут причудливо соединялись общечеловеческие ценности (нормы человеческой порядочности, чувство собственного достоинства, «золотое» правило этики, хоть тогда этого выражения не знал), впитанные из семьи, особенно от моей матери, с одной стороны, и тогдашние идеологические догмы, воспринятые из школьных и университетских курсов (от «Конституции СССР», как тогда называлось школьное обществоведение, до «Истории партии» и «Основ марксизма-ленинизма»), с другой. Добавьте к этому увлечение комсомольской работой, причащение к партийной журналистике… Вытеснить «базовые» моральные и духовные ценности из моего тогдашнего мировоззрения идеологическим догмам было не под силу, равно как и наоборот. Те и другие как-то уживались, «притирались» друг к другу. Срабатывал инстинкт самосохранения целостной личности.

<…>

— Когда вы вступали в комсомол, какие перспективы жизни и работы вам представлялись?

— Я вступал в комсомол в школе, еще в 8-9-м классе. И гордился тем, что вступил рано. А вот некоторые мои одноклассники стали комсомольцами лишь накануне экзаменов на аттестат зрелости… И мне казалось, что я — «честнее их», потому что вступал в комсомол (как потом и в партию) по убеждению, а не для того, чтобы «улучшить свою анкету».

— Какие исторические события повлияли на развитие Ваших политических взглядов?

— «Политические взгляды» — это уже из сегодняшнего лексикона. Какие могут быть «политические взгляды» у гребцов на галере, где «партия — наш рулевой»? Тогда говорили — «идейная убежденность»… Действительно, аналог веры! XX съезд развенчал для меня культ одного «бога», чтобы возвысить культ другого (Ленина). Конечно, можно было бы поговорить о моих реакциях на советское вторжение в Чехословакию в 1968 году или на войну в Афганистане, но давайте не будем выходить за рамки избранной темы [1950-е гг. — А. А.].

<…>

— Что вы можете сказать о своем поколении в целом?

— Его принято называть «шестидесятниками». Весьма неоднородно это поколение, различны и траектории жизни его представителей. Общим для всех было разве что военное детство, послевоенная школа.

Кстати, моя типология («подвижники», «циники», «слепые») неполна. Т. е. она относится только к тонкому слою более или менее идеологически активной интеллигенции. Другая часть интеллигенции, в поисках самосохранения, просто старалась держаться подальше от «идеологической надстройки». И в «народной гуще» было иначе: «жить, чтобы жить»: работать, примитивно отдыхать, кормить семью, не задаваясь «смысложизненными» вопросами. Особенностью тех и других было чувство страха, которого, в силу разных обстоятельств, не ведали ни «подвижники», ни «слепые». Интересно, что на рубеже 50—60-х годов, мне, молодому журналисту, казалось, что нужно «разбудить» массу «простых людей», приобщить ее к ценностям высокой культуры и… «правильной» идеологии.

В семьях, которых в свое время непосредственно коснулись репрессии, дети взрослели (можно сказать — «прозревали») раньше. Что касается меня, то мое идейное созревание было каким-то замедленным. Сейчас не любят об этом вспоминать, ведь мне еще в середине 80-х годов казалось, что партия и общество должны обновляться вместе.

— Что еще Вы можете сказать о себе?

— Несколько лет назад я собрал в три папки свои сочинения 50—70-х годов (дневники, журналистские публикации, научные статьи <…>. Перечитав все это, я, в поисках самоопределения, колебался между названиями: «недоразвитый» или «запоздалый» шестидесятник. Емкую формулу подсказал мне мой друг — поэт Андрей Чернов: «дурной шестидесятник». Я бы отнес ее к себе. Понадобилась почти целая жизнь, чтобы кое-что понять — о мире и о себе, о «мире в себе» и о «себе в мире»».

III

Вот теперь пора высказаться о том, как мне это видится сегодня, можно сказать, на склоне лет. И высказаться не только о себе, и вовсе не в исповедальном жанре, как в вышеприведенном отрывке.

Борису Докторову принадлежит опыт построения «лестницы поколений» новейшей российской (постхрущевской) социологии. С его концептуальной схемой и историко-науковедческой моделью я полностью согласен. Среди примерно 20 имен «отцов-основателей», первопроходцев, представителей первого поколения советских социологов, указанных им в одной из публикаций  [8] , только двое не состояли в КПСС.

Как интерпретировать этот факт?

Для начала, внесем коррективы в наши прежние (вышеприведенные) типологии, которые  уместно охарактеризовать как слишком однозначно и экспрессивно очерченные. Вот, например, типология 2006 г: цинизм; наивность; двоемыслие.[9] Как правило, любое из этих определений может быть отнесено к тому или иному конкретному лицу лишь с массой оговорок, а к кому-то  вообще ни одно не приемлемо. А вот типология из интервью 1997 г.: подвижники; циники; «слепые». Ну и еще – выживающие. И тоже – сомнительно, и уж всяко, например,  к первопроходцам нашей науки непосредственно не применимо.

Тут – в чем проблема? Во-первых, не социологам объяснять, что идеальные типы никогда не бывают представлены «в чистом виде». Во-вторых, все используемые слова слишком нагружены оценочными и эмоциональными коннотациями, причем, по большей части негативными.

Значит, если даже не отказываться от самого классификационного основания или принципа, надо поискать не столь жесткие определения или внести смысловые уточнения в термины.

Впрочем, и сама по себе аналитико-рефлексивная типология, которую я ныне намерен предложить, отличается от ранее использовавшихся автором этих строк.
Но прежде, чем подразделять, попробую указать на то безусловно общее, что характеризует, в частности, первое поколение советских социологов, тех, кто торил путь, кто в 60-е гг. минувшего века дал нашей нынешней социологии имя и смысл, кто возглавлял первые, ныне – легендарные,  социологические коллективы, а некоторые из которых и по сей день остаются лидерами нашей науки. (Увы, многих уж нет).

Здесь испытаем нашу модель на оселке как раз поколения первопроходцев-шестидесятников, поскольку именно в этом поколении черты общественного лица, таланта и интеллекта наиболее отчетливо проявлены. Напомним, подавляющее большинство этих ключевых фигур новейшей отечественной (советской) социологии были членами КПСС. Была ли партийность их «достоинством» или «недостатком»?

Ну, тут возможны, пошлые объяснения: мол, «время было такое» или «а как же иначе?». Но вряд ли такого рода аргументы удовлетворят думающего читателя, тем более – вникающего в историю советской общественной науки.

Да и нужны ли нашим учителям оправдания, хоть перед собой, хоть перед учениками, не говоря уж о потомках? Вон, Ядов полемически озаглавил свою заметку-комментарий все к тому же интервью в «Телескопе» № 4: «Как я не выходил из КПСС».

Сразу исключим версию сугубого «карьеризма», в смысле преимущественного поиска атрибутов власти, благосостояния, престижа. Исключим и версию сугубого «любопытства», в смысле абстрактного интереса к предмету исследования (как устроено общество и почему так, а не иначе). Не станем категорически отрицать у всех первопроходцев возможность такого рода мотиваций. Однако признаем, что главным было нечто другое. А именно – то, что можно назвать жизненной энергетикой, своего рода витальностью, «пассионарностью», если угодно.

Но пассионарным может быть и прохиндей. Здесь же это оплодотворялось тем, что сейчас бы назвали гражданственностью, тогда же – избегали этого слова, а предпочитали – «социально активную личность», или активную жизненную позицию.

Вполне в духе знаменитого Марксова тезиса о Фейербахе, эти философы (ну, не одни лишь философы…) стремились не только и даже не столько объяснять мир, сколько изменить его. Аура шестидесятничества подпитывала романтически-утопическое, сознание, веру и надежду на «социализм с человеческим лицом», преодоление его (социализма) всяческих живучих «извращениий» и «превращений» (не замечать их не могли!). Ну, и не только вера, разумеется, но и прагматическая уверенность, что надо познавать общество, «как оно есть», чтобы усовершенствовать его, открывая путь к его (советского общества) процветанию и гармонии.

Люди, исполненные «ума и таланта» (по Пушкину), благородных стремлений и внутренней энергии – таким мне видятся наши научные учителя - не все, но во всяком случае большинство.

Как это сопрягается с членством в так называемом «передовом отряде» общества сначала «победившего», а затем и «развитого» социализма? Да вполне естественно, хотя бы в силу того, что КПСС,  по численности составлявшая примерно одну десятую взрослого населения страны, с равной интенсивностью «втягивала» и впитывала в себя – нет, не представителей разных социальных групп (здесь действовали квоты, «нужные пропорции», регулирование состава), а все разнообразие носителей высоких и низких человеческих качеств, схожих в одном – относительная социальная активность, каковы бы ни были ее (этой активности) источники, мотивы и цели.
Люди, исполненные «ума и таланта» (по Пушкину), благородных стремлений и внутренней энергии – такими мне видятся наши научные учителя - не все, но во всяком случае большинство.[10] КПСС, этому «союзу единомышленников», разномыслие (по Фирсову)[11] и разнодействие на самом деле были свойственны не меньше, а иногда и проявлялись в нем ярче, чем в обществе в целом (так сказать, в среднем).[12]

Понятно, что членство / не членство в КПСС не являлось ключевой, тем более - исчерпывающей характеристикой, неким атрибутом (сущностным качеством), а всего лишь одним из модусов, опосредующих связь между ментальным ядром личности и различными жизне-проявлениями и формами поведения. Вместе с тем, это было одним из индикаторов  (не однозначным!) общественного статуса, жизненного успеха, престижа, но и не только, а также – в значительной мере – возможности влиять на ход вещей.
Здесь возникали конфликты несоответствия между обязанностью следовать «партийной линии» и - если не правом, то иллюзией участия в ее (этой линии) выработке. Беспартийные были от этих «роковых» противоречий счастливо избавлены, но и в возможностях самореализации и общественного влияния отчасти ограничены. Ну, тут каждый делал свой выбор - иногда осознанный, иногда интуитивный.

Кто-то вступал в партию в эгоистических интересах, а кто-то - из романтических побуждений (чтобы способствовать «улучшению» или «исправлению» общества [13] ). Другие сторонились этой «привлекательной», но и «сомнительной» перспективы. Третьи «плыли по течению».

Ну, а теперь, попробую предложить укрупненное типологическое подразделение для мотивации и самоопределения членства в КПСС в эпоху «развитого социализма», опирающееся на все сказанное выше. Принадлежность к партии, которая представляла собой иерархическую структуру – от реально господствующей высшей номенклатуры до послушных и безгласных низовых партийных ячеек – могла иметь как минимум три мотивационных основания. Эти основания, имея принципиально разную природу, иногда сочетались в одном человеке - редко когда органично и в равных пропорциях. Так или иначе, ими можно описать и  объяснить как «монолитность», так и «разнородность» партийной массы.

Я бы обозначил эти психо-социальные типы партийцев того времени - от излета хрущевской «оттепели» до заката брежневского «застоя», т. е. в период, когда сам состоял в рядах КПСС (30 лет «в строю», однако!) – как: (а) тип конформиста, (б) тип карьериста и (в) тип идеалиста (романтика). Здесь важна не только идентификация соответствующих черт, но и представление о каждом типе в контексте двух других, т. е. это, по-видимому, системная триада, в смысле Р. Баранцева.[14] Важно, далее, уже не раз подчеркивавшаяся здесь необходимость понимания того, что это типы – идеальные и редко когда представлены «в чистом виде».

Обратим внимание, что ни цинизм, ни двоемыслие в этой типологии не фигурируют. Хотя понятно, что цинизм так или иначе тяготеет в карьерному типу. А двоемыслие – достаточно универсальная характеристическая черта «человека советского» вообще, а члена КПСС, в частности.

Далее, ни одно из этих типологических определений не имеет преимущественно позитивной или негативной эмоционально-ценностной окраски. Итоговый общественный вклад мог быть как позитивным, так и негативным  – и у «конформиста», и у «карьериста» (сюда, кстати, правомерно отнести и людей, искавших полнейшей самореализации в главном «деле жизни», для чего членство в партии оказывалось вовсе не безразличным), и у «идеалиста-романтика». И основания будь то для самоуважения, будь то для самоуничижения у представителей разных типов бывших партийцев едва ли не равновесомы. Заслуживают безусловного морального осуждения или сожаления лишь крайние формы того или иного (например: «шагающий по трупам» карьерист, способный на предательство конформист или фанатический приверженец пусть даже благой идеи).
Не возьму на себя смелость высказываться слишком уверенно насчет количественных соотношений названных типов в партийных рядах. Предположу лишь, что, по крайней мере в низовых и «средних» уровнях партийной иерархии, конформистский мотив членства в КПСС преобладал над карьеристским, а карьеристский – над идеалистическим. Кроме того, надо иметь в виду, что со временем у субъекта могла и меняться ведущая мотивация принадлежности к партии.

Такой мне видится сегодня биографическая (и, если угодно, историческая) ретроспектива многолетнего «пребывания в рядах» правящей партии значительной части моих сверстников и современников, в том числе – коллег-социологов. Будем благожелательны, судя других, и строги -  в суде над собой.

А теперь – предоставлю читателям разных поколений – как  тем, кто «успел» состоять в КПСС, так и тем, кто не успел походить даже в комсомольцах - рассудить себя и других, самокритично и беспристрастно: к какому типу он бы себя (или кого другого…) отнес, если (бы)  жил в 60-80-х гг. минувшего века (от которых мы так ли уж далеко ушли?).

***

Предложенный здесь эскиз социальной модели может быть развернут в более широкую и богатую концептуальную схему, что уже выходит за рамки наших возможностей в настоящем тексте.

Май 2011