Три слоя биографического повествования
В. Б. Голофаст
(Голофаст В. Б. Социология семьи. Статьи разных лет / Под ред. О. Б. Божкова,
СПб., Алетейя, 2006. С . 407-411. Редакторы International Biography and History of Russian Sociology Projects благодарят О. Божкова, Социологический институт РАН, Петербург,за предоставленное нам право публикации настоящей статьи В. Голофаста).
Автобиографические повествования — это яркий пример текстов с культурно ориентированным содержанием. Личная форма изложения скорее скрывает этот факт, превращая мучительную проблему идентичности (если она вообще обнаруживает себя) в более или менее канонизированную серию попыток выделить, зафиксировать и оценить свое место в историческом потоке как процессе непрерывного воспроизводства и структурного изменения. Силы этого потока заведомо превосходят своим многообразием и взаимосплетением любые индивидуальные возможности, так что, если исследователю удается преодолеть маску биографической иллюзии, любая биография становится лично обусловленным свидетельством социально-культурного, а не только жизненного мира индивида данного типа. Это значит, что любая биография переполнена интерсубъективным содержанием, вопреки субъективно принятой позиции рассказчика. Итак, социологическая ценность автобиографического повествования обнаруживает себя при дистанцировании, отступлении в область концептуального синтеза данного свидетельства с социальным знанием релевантных социально-культурных форм. В этом случае устанавливается перспектива нормативного и выпадающего, обычного и странного, нового и давно освоенного и прочих социально-культурных координат. Наивное доверие к взгляду и оценке рассказчика уступает место критическому суждению и сравнению в плоскости социального знания, а не только личного опыта и индивидуальной эмпатии и способности понимания.
Упрощая эту методологическую ситуацию, можно выделить три слоя биографического повествования.
Первый слой — рутина, личный, семейный, групповой быт, область устойчиво воспроизводимых действий, мыслей, чувств и обстоятельств. Социологу обычно важен семейный, но также институциональный, статусно-профессиональный обиход. Отметим неявно-нормативный характер соответствующих явлений. Он обнаруживается по эмоциональным реакциям, которые сопровождают инерцию обихода, или напротив, явные разрывы, провалы в повторяющемся мире повседневности. Так или иначе, приходится очертить круг людей, которые сохраняют, разделяют и поддерживают коллективный обиход, которые живут этой рутиной. Обычно она редко удостаивается слова, вербализации, индивидуального, а тем более коллективного внимания. Она есть, она сама собой разумеется, она на своем месте, как правила туалета, иерархии, кулинарии, застолья, собрания или фольклора. С той только разницей, что дело не в правилах, а в сути того, что может ими регулироваться.
«От темна до темна работа в поле. Пахали на коровах, быках. Лошадей было немного. А летом, во время жнивья дети тоже участвовали в работе: собирали в поле колоски и подносили косцам холодную воду — за один трудодень. Несмотря на тяжелую работу в колхозе, все ждали хороших перемен. Вечерами часто звучали песни» (Воспоминания детства, деревня, период второй мировой войны. Конкурс шестидесятников. 1995 г. № 8. С. 2. БФ).
Две опасности подстерегают исследователя при интерпретации рутины. Первая — неопределенность обобщения. Нужно определить контекст (или серию контекстов: эпоха, место, социальная общность), где данная регулярность привычна, обыденна, сложилась и есть. Вторая опасность — сверхобобщение, всякая генерализация требует дополнительной проверки и аргументации. Вот суждения того же внимательного наблюдателя: «Отцу было тяжело содержать семью, т.к. рабочие даже высокой квалификации зарабатывали мало. Поэтому он часто менял заводы, но везде бывало одно и то же. Значительно более высоким жизненным уровнем отличались конструктора, ученые. Муж моей сестры Лиды работал начальником отдела КБ судостроительной промышленности. Жили они очень хорошо. Отец мой язвительно называл их господами, так как они собирали свой круг гостей; у них первых среди нас появился телевизор и машина "Москвич". Вообще в ту пору наблюдалось значительное расслоение общества. Особенно, конечно, выделялись работники сельского хозяйства, где наблюдалось значительное снижение уровня жизни. Однако антагонизма среди различных слоев общества не было. Считалось, что каждый получает то, что ему положено» (Послевоенные годы. Ленинград. Там же).
Второй слой автобиографического повествования — событийная сторона жизни, событийная культура. Личные и общественные события — обычный предмет анализа биографий. Отметим, что события — это тоже, как правило, рутина, но макроструктуры жизни — семейной, местной, городской или социетальной. Рядовой человек редко попадает в переплет общественный событий, оставаясь на втором-третьем плане. Если же это случается, то оставляет в нем неизгладимое впечатление. И все же, поразительно, как мало событий включает ординарная биография. Если теории жизненного цикла индивида, семьи или группы позволяют сравнительно легко структурировать любое биографическое повествование, то молчание о событиях макропланов институциональных, секторальных или социетальных — принуждает ввести понятие горизонта индивидуальной жизни. Что бы ни демонстрировал нам телевизор новостей и развлечений, не многое входит в нашу жизнь как событие. Но, может быть, дело в том, что мы не знаем кукловода или телевизионные поколения еще не писали своих биографий? Или граница между символическим и реальным еще отягощена инерцией традиционного?
Как бы то ни было, нередки и неординарные биографии: в них повышенная степень индивидуализации хода жизни, рефлексия личного отношения ко всему важному, исключительному. Другой поворот — критическое отношение к культу индивидуальности, исповедуемому в нашей культуре. Это проявляется в обескураживающей банализации, например, встреч с известными в обществе людьми (лидерами, культурными героями), в тривиальности воспоминаний о переломных эпохах истории. «Запомнилась смерть Сталина. Несколько дней по всем этажам училища звучали траурные мелодии. У многих выступали на глазах слезы. Но после траурных дней все вошло в колею» (там же, Севастополь, с.З).
«Вспоминаю случай, связанный с приездом в часть Н. С. Хрущева. Случилось это в октябре 1959 г. после его визита в КНР. К встрече, конечно, готовились как полагается. Красили все, что только можно. Наконец, сообщили: "Едет!". Появился он в сопровождении группы военных и краевого начальства. После осмотра боевой техники получилось так, что я со своими матросами оказался к нему ближе остальных. Он подошел ко мне, поздоровался за руку, задал несколько вопросов. После моего ответа Никита Сергеевич откомментировал: "Без труда и вошь не убьешь!" Сопровождающие как по команде заулыбались. Мне же запомнились его усталые глаза и галстук нежно-голубого цвета. После посещения нас Н. С. Хрущевым меня замучил замполит просьбами выступить перед личным составом, поделиться впечатлениями от беседы с первым секретарем. Я, конечно, отказался от такой чуши» (там же. Тихоокеанский Флот, с.4)
Итак, интеграция личных и общественных (групповых, институциональных...) событий — это особый параметр связи индивидуальной жизни и социальной истории, который может быть предметом анализа и сравнения биографических повествований.
Третий слой биографических повествовательных структур — это тайная, скрытая сторона жизни, ее загадка, судьба, малопонятное или безнадежно непонятное, пугающее, неожиданные совпадения, провалы. Естественно было бы связать эту сторону с многообразием форм социального контроля: табу на вербализацию секса, болезни, смерти, помешательства, на этническое, социальное, физическое неравенство или страдания и унижения, на стыд и срам, на стигматизацию и насилие, вообще на проявление моральных крайностей... Но проблема шире. Согласно принятым теориям, индивид — это поле столкновения социально-культурного детерминизма и свободы, случая, биологической нужды и социальной настоятельности, рефлексии и заблуждения, догадки и неведения. Сама идея социальной науки состоит в признании факта неспособности индивида (или общества) свободно или незаинтересованно читать или направлять свою жизнь. Впрочем, самоанализ не только усиливает ощущение драмы существования, но нередко и умиротворяет.
Стандартная техника прояснения скрытых сторон жизни — их активная тематизация в биографических интервью или в сценариях биографий, что резко повышает уровень диалогичности биографических текстов, а также опасность появления артефактов.
Когда же дело касается спонтанных автобиографий, мотивы написания которых обычно не вполне ясны, очевидность третьего слоя проявляется при появлении первых же вопросов «почему?», «зачем?», «что случилось»», «чем вызвано?» Вот пример довольно мотивированных поворотов в карьере военного инженера, отрывки из биографии которого приводили выше, где многое тем не менее остается в тени.
«В 1952 г. я кончил среднюю школу и поступил в высшее военно-морское училище инженеров оружия. (…) Выбор мой был обоснован отчасти интересом к специальности, А ОТЧАСТИ чтобы облегчить жизнь родителей. (...) В 1956 г. наш факультет перевели в Севастополь, где на базе существующего командного училища создали инженерное. (...) В начале 1958 г., после окончания училища, я был направлен на постоянное место службы: Тихоокеанский флот, на базу подготовки ракет для кораблей флота. (...) Несмотря на интересную службу, я стремился заниматься более творческой работой, создавать и изучать новую технику. Мое желание совпало с решением правительства (!?) о значительном сокращениивооруженных сил в 1960 г. Пришлось приложитьнекоторые усилия, и в 1960 г. я был уволен в запас.
В Ленинграде после длительных поисков поступил в Государственный институт прикладной химии (ГИПХ), где в то время одним из ведущих направлений было изучение и разработка новых ракетных топлив. Мой диплом позволял мне работать инженером, и я был принят на должность младшего научного сотрудника. (...) В 1970 г. я защитил кандидатскую диссертацию, а в 1991 г. — докторскую. Огромная, сложная и ответственная работа охватила всю жизнь. (...) В успешном запуске ракеты-носителя "Энергия" и корабля "Буран" была заслуга и нашего коллектива, а также моя личная» (Там же, с. 4–5). Зададимся простыми вопросами: почему молодой и явно успешный военный инженер уходит в запас всего через два года после окончания училища? Потому что дорожил гражданской жизнью, или больше всего интересовался наукой, или заботился о своих немолодых родителях, или стремился удержать прописку в Ленинграде, или помогал родителям получить новую квартиру (это есть далее в тексте и относится к началу 60-х гг.)? Все ли эти мотивы сразу и как расставить приоритеты? Почему талантливому, работающему на острие прорывов в технике ученому потребовалось 10 лет для защиты кандидатской диссертации и вдвое больше времени для докторской?
Подобные вопросы при анализе одной биографии могут так и остаться без определенных ответов, но вряд ли их можно окончательно выяснить путем прямых обращений к автору биографии. Такие вопросы развивают исследование и требуют новых материалов, а может быть, и способов изучения.
* * *
Привычное, хорошо знакомое нередко экранирует анализ, препятствует обнаружению обусловленного разнообразия, правила, закономерности. Но с другой стороны, структурный характер биографических данных является их функциональным свойством, позволяющим сразу отбросить нереалистические гипотезы. Другим важным качеством биографических текстов является укрупненный взгляд на действительность, характерный для здравого смысла и обыденного языка, что, конечно, не всегда помогает быстро продвигаться к сути дела, но зато сохраняет ценность биографического повествования для «простого читателя». Биография как жизнь без литературных украшений притягивает магией возможного на самом деле, для другого, а значит — в опасности или в успехе — и для себя.
Трехслойная структура всякого биографического повествования — только один из возможных разрезов в структуре социально-культурных координат. В дальнейшем я предполагаю искать и другие тропинки в сплетении культурных оппозиций, характерных для всякого связного текста. Можно предположить, например, что любой достаточно длинный текст состоит из разнородных более или менее крупных частей, построенных на отдельных группах оппозиций, различающихся хронологическим или событийным ритмом (см. упоминавшееся выше различие обычной и макрорутины). Кроме того, для данной культурной традиции желательно было бы выделить стилистические (лингвистические) маркеры вступления в зону теневого, скрытого, неясного содержания, в которых, вероятно, действует своя логика сопоставлений и чередований.