Анна Готлиб

Ответ В. Шляпентоху, или можно ли написать историю социологии «с человеческим лицом».

Уважаемый Владимир Эммануилович!

К сожалению, мне,   Готлиб Анне Семеновне, российскому социологу, много лет  работающей в области эмпирической социологии, не довелось знать Вас  лично, хотя наши судьбы, было дело, однажды  причудливо пересеклись:  в 1978 году я не была принята в аспирантуру Института социологии, несмотря на все мои пятерки, потому что Вы эмигрировали  в этом году из СССР. Пресловутый «еврейский вопрос» опять  тогда обострился в Институте.

Я не знала Вас лично, но для нас, самарских социологов,  не имеющих, базового образования, (его тогда просто не было в стране) и потому   вынужденных самостоятельно осваивать процедуры увлекательнейшего  процесса, называемого социологическим исследованием, Вы были абсолютным авторитетом, можно сказать методическим богом, чьи суждения имели абсолютную ценность, не подвергаемую никаким сомнениям.

Сегодня, преодолевая свою ту, вчерашнюю (или уже позавчерашнюю)  робость перед Вашим авторитетом, я все-таки хочу поспорить с Вами. Конечно, в нашем споре не родится истина. У нас, если хотите,  экзистенциальный спор,  когда стороны (то есть, мы с вами) оказываются  «онтологически задеты», если воспользоваться выражением моего сына, философа  Виталия  Лехциера [1]. В таком споре  речь идет об идентичности, которая  оказывается  «задетой», «поставленной под вопрос»,  переживется как вызывающее покушение на идентичное «я» (здесь «я» - просто одна сторона спора) со стороны  другого,   покушение,  требующее ответа.

В нашем случае, я полагаю, под вопрос поставлена моя методологическая идентичность: Вы фактически отказываете в  праве на существование  будущей истории  советской социологии, построенной на интервью с советскими российскими  социологами, только потому, что она (история) будет произведена, (уже производится Б. Докторовым)  в качественной традиции: с использованием  качественных (свободных интервью) и исследовательской ихинтерпретацией.  Вы заявляете, что Вы – родом оттуда, из советских 60-х.  В это время, как мы помним, социологическое поле СССР было монопарадигмальным, а агенты этого пространства, (если воспользоваться терминологией П.Бурдье),  социологи, обладая разными капиталами, все же имели одну общую черту: все работали в рамках так называемого количественного подхода, «количественной социологии» - социологического варианта  научного знания  в его  нововременной форме.

Из этого пространства, из позиции в этом поле, что Вы в общем и не скрываете,  а скорее наоборот - провозглашаете,   Вы и говорите о наивном доверии  Д. Шалина, Б. Докторова и других поклонников биографического метода, к информантам, которые  на самом деле переполнены в момент интервью «пристрастиями, преданы разным идеологическим нормам, обеспокоены своим престижем» и потому уж точно не говорят правды.  Все это, «загрязняет»,  по Вашему выражению информационную среду,  и следовательно,  я продолжу вашу мысль, ставит под сомнение научную ценность американо-российского проекта «Международная биографическая инициатива».

Хочу напомнить Вам то, что Вы,  конечно же, хорошо знаете: в каждой  социологической методологии  (а социология - полипарадигмальная наука и применительно к эмпирическому познанию) существуют свой способ познания, свои критерии качества полученной информации, своя исследовательская логика, как конечно, а может быть, и в первую очередь, свое видение природы социальной реальности. И Вы, конечно же,  знаете, не можете не знать, что социальная реальность, реальность в которой мы живем, реальность нашего конкретного общества в качественной традиции, «настоенной» преимущественно на феноменологической социологии, символическом интеракционизме, понимающей социологии,   – это результат коллективного истолкования (определения) повседневной жизни, непрерывно творимый продукт повседневных взаимодействий, интерпретаций и реинтерпретаций. В так понимаемой социальной реальности индивидуальное истолкование, лежащее в основании коллективного, как вы понимаете, -  не копия действительности, но всегда ее индивидуальная конструкция, обусловленная «громадьем» факторов: биографической позицией человека (согласно А.Шюцу),  ситуацией интервью, осознанным или неосознанным стремлением управлять впечатлениями о себе (согласно И.Гофману) и, наверное, еще множеством других факторов.

В этой традиции в  принципе нет проблемы недоверия  субъекту рассказывающему (информанту), стремления «подловить» его на лжи, используя различные методические приемы. Вот как точно пишет об этом  К. Риссман: «Когда люди рассказывают о своих жизнях, они иногда лгут, многое забывают, преувеличивают, путаются, и неправильно понимают вещи. Тем не менее, они открывают истины. Данные истины не отражают прошлое таким, каким оно есть на самом деле, стремясь придерживаться стандартов объективности. Вместо этого они открывают нам истины нашего опыта (выделено мной – А. Г)». [2] Здесь опыт понимается прежде всего как субъективный опыт, как переживание в феноменологическом значении этого термина - наделение ситуации индивидуальными смыслами, как рассказанная жизнь.

Рассказанная жизнь, конечно же,   - всегда конструирование жизни, «иллюзия», «артефакт» (термины П. Бурдье) [3], всегда попытка связать воедино разрозненные элементы своей жизни, сконструировать причины и следствия тех или иных ее поворотов. Вместе с тем, искусственность, «иллюзионность», сконструированность рассказанной жизни, которая так смущает П.Бурдье, «обговоренность» мира в целом – это и есть та реальность, в которой мы живем, и другой не дано. 

Современная  философия имеет в своем арсенале блестящий инструмент анализа этой проблемы. Я имею в виду «принцип объективной ошибки», впервые обозначенный  М. Мамардашвили и А.Пятигорским в работе «Символ и сознание» и детально проанализированный Ю. Разиновым в работе «Я как объективная ошибка».  Он означает «принцип определения объектов, функционирующих посредством высказывания о самих  этих объектах, и существующих в качестве фактов языка, то есть объектов с особым онтологически статусом» .[4] Объективная ошибка состоит в том, что мы оперируем представлениями о сознании как  объектами с наблюдаемыми характеристиками (на самом деле с квазиобъектами). При этом мы совершаем ошибку намеренно, понимая, что таковы правила игры: «когда мы говорим, что какая-то часть сознания нами приравнивается в действительному положению вещей …мы допускаем в качестве универсального позитивного принципа, что возможна ошибка, но мы должны и будем ей верить» .[5]

Нарочитая двусмысленность термина «объективная ошибка», его «кентавричность» призвана описывать  такие объекты, внутренняя природа которых не схватывается в дихотомическом членении на «субъект» и «объект», «бытие» и «сознание» …и может быть  описана путем «парадигмального смещения терминов». Объективная ошибка возникает как необходимый элемент общественной связи, структурирующая саму эту связь. Ее объективность состоит в том, что задает форму объекта до самого объекта, форму отношения до самого этого отношения, форму мысли до самой мысли. В то же время это ошибка, действующая на уровне самой социальной действительности,когда субъект «работает»  с квазипредметами, иллюзиями, фикциями как будто они являются настоящими, причем само это оперирование имеет для индивида прагматический смысл, значимо для него.

Для информантов, на мой взгляд,  это означает, что рассказанная жизнь воспринимается в  естественной установке сознания как изначальная и самодовлеющая реальность, связывающая человека с обстоятельствами его жизни его, как объективная и необходимая форма, имеющая своим следствием структурирование самой жизни. Для исследователя использование «принципа объективной ошибки» означает принятие тезиса о невозможности противопоставления реальной жизни рассказу о ней, признание того факта, что рассказанная жизнь и сама жизнь тесно переплетены, накладываются друг на друга, создавая ту самую реальность, в которой мы живем, совершаем поступки и … иного не дано.

Если это так, тогда в рассказах о себе  даже очень изощренных людей, социологов,  все-таки можно найти  правдоподобное описание советской социальной действительности (термин «достоверное» в качественной традиции принципиально не «работает»), да и самого процесса развития социологии, их взаимообусловленность. Полагаю, что все-таки можно через субъективные жизнеописания «пробиться»  к описанию реальности, чего-то существующего вовне. Для этого надо просто дать биографиям кредит реальности. Повышения реалистичности биографий можно, по мнению финского социолога Й.П. Руса,добиться и,  используя определенные процедуры при анализе транскриптов интервью: обращать внимание на контекст биографии, выделять наиболее аутентичные места, учитывать ее (биографии) референциальность (отнесенность к определенным событиям),  и рефлексивность (выделение автора как рассказчика истории, который смотрит на себя со стороны).

Вместе с тем, самое главное, и здесь я  соглашусь с Э.Беляевым,  не заниматься тем, «что кто кому сказал  и насколько это правда», а искать типическое в интервью социологов, паттерны,  чем, собственно говоря, и должна заниматься социология в какой  бы парадигме, классической или качественной,  она  не осуществлялась.  Этот исследовательский  поиск  повторяющегося в текстах информантов, как известно, осуществляется в присущей  качественной методологии логике познания – исследовательской  интерпретации, которая в методологическом отношении не может уступать интепретациям  интервьюируемых людей,  но должна быть с ней вровень .[6] Это означает, что в готовом продукте качественного исследования, проводившемся  в так называемом научном направлении, хотя это и не нововременная, а иная  форма научности, [7]  в том типе исследования -  «новой социологии», которую так блестяще обосновал А.Шюц, конструкты (голоса) информантов и конструкты (голос) исследователя должны присутствовать  в равной мере. «Конструкт конструктов» (А.Щюц), интерпретация интепретаций, «двойная рефлексивность (Т.Шанин)- все это методологические имена  равенства позиций исследователя и информантов.  И конечно же, никто не исключает, а напротив предполагает оценку соответствия полученных выводов результатам других исследований, проведенных в социологии или в смежных науках (знаменитая триангуляция), как никто не исключает и других доказательств того, что этим выводам можно доверять: здесь и обращение к самим информантам с целью оценки правильности выводов исследования, и приглашение в «исследовательскую   кухню»  для того, чтобы  коллега  смог убедиться  в правильности процедур интерпретации и т.д.

Конечно, этот путь написания истории советской социологии  - через биографии тех, кто был и есть ее акторы, кто в повседневности профессиональной жизни исоздавал ееправила и нормы, этот путь гораздо более сложен, нежели анализ деятельности различных социологических институций.  Но результат (будущий, Докторовский) того стоит, на мой взгляд. Мы можем получить «живую» историю социологии, во всех ее красках и оттенках, четко вписанную в реальность советской действительности и, может быть, в чем-то противостоящую ей.  Историю, которую будут дописывать, а, возможно, и переписывать уже новые поколения социологов.  

В заключении хотелось бы сказать: я, наверное, не убедила Вас, Владимир Эммануилович, да наверное, Вы все это и без меня знаете.  Но спор-то наш -  экзистенциальный: я просто пыталась прояснить свою позицию.