Проведение социального исследования в условиях радикальных социальных изменений: биография осуществляемого исследовательского проекта (1)

Мелвин Л. Кон

(Русский перевод статьи профессора Мелвина Кона ( Melvil L.  Kohn) “Doing Social Research Under Conditions of Radical Social Change: The Biography of an Ongoing Project ”, любезно предоставлен нам доктором философских наук, профессором Валерием Хмелько. Этот перевод несколько отличается от оригинала, также размещенного на нашем сайте, поскольку он был выполнен в 1992 году с первого варианта статьи.)

 
О том, что мне присуждена премия Кули-Мида (Cooley-Mead Award – высшая награда, вручаемая Секцией социальной психологии Американской социологической ассоциации за многолетний вклад в области социальной психологии. – Прим. ред.), я узнал из трансатлантического телефонного разговора со своей женой в то время, когда был в Варшаве, работая над сравнительным польско-украинским исследованием (2). Присуждение премии было связано с определенными условиями: я должен был выступить с докладом, и этот доклад не мог быть уже обещан кому-либо для публикации. Эти условия поставили меня в затруднительное положение: единственным материалом, который был у меня в работе, была статья, содержащая теоретическое обоснование и стратегию исследования и уже обещанная для публикации [7]. Да и само исследование не настолько продвинулось, чтобы дать какие-либо существенные результаты. Но мыслимо ли было отказаться от премии из-за отсутствия подходящего материала?

Сетуя на такое стечение обстоятельств, я сказал своей коллеге по университету и другу антропологу Кэтрин Вердери (Katherine Verdery) , специализирующейся на изучении Румынии, что единственный вывод, который я пока смог извлечь из наших попыток, это то, что проводить исследования в условиях радикальных социальных изменений почти невозможно – это сущее наказание. Кэтрин отпарировала: «Ваши исследования. Но не этнографические». Она, конечно, была права, а ее замечание побудило меня написать квазиэтнографический отчет о самом этом проекте.

С самого начала я должен отметить, что у меня есть шестеро сотрудников – Кристина Яницкая (Krystyna Janicka), Валерий Хмелько (Valery Khmelko), Богдан Мах ( Bogdan Mach ), Владимир Паниотто (Vladirnir Paniotto), Казимир Сломчинский (Kazimierz Slomczynski), Войцех Заборовский (Wojciech Zaborowski ), – и все они глубоко вовлечены в осуществление проекта. У меня нет и тени сомнения, что каждый из них рассказал бы историю этого исследования по-другому, но я уверен, что наши отчеты были бы созвучны. Тем не менее, это отчет только одного участника, написанный с его собственной, частной, но выгодной позиции.

О методике составления этого квазиэтнографического отчета я могу сообщить только то, что в главном я полагаюсь не на долговременную память, а на обширные полевые записи и на бесчисленное количество заметок, сделанных сразу вскоре после описываемых событий. Будучи однажды обучен Биллом Уайтом (Bill Whyte) прекрасному искусству ведения полевых записей и являясь человеком обязательным, я располагаю несколькими сотнями страниц записей – сырьём, достаточным для такого предприятия.

И если есть какое-то рациональное основание для написания этой статьи, помимо того, чтобы обеспечить оправдание изложению некоторых из моих любимых жизненных эпизодов, то это следующее: можно многое узнать о социальных и психологических явлениях, рассматривая те проблемы, с которыми сталкиваешься, когда пытаешься изучать эти явления (3). Действительно, многие проблемы, с которыми мы столкнулись, являются типичными для стран Восточной Европы в их пока еще неясных переходах от централизованных политических и экономических систем хоть во что-нибудь. Наши проблемы возникали, главным образом (хотя не только), из-за нарастания беспорядка в исследовательских инфраструктурах Польши и Украины. Да и как не расти беспорядку в исследовательских инфраструктурах, когда распадаются все институциональные структуры общества?

Предыстория проекта

Как и многие исследовательские начинания, этот проект имеет долгую предысторию. Поскольку выбор отправной точки до некоторой степени произволен, я хотел бы начать с драматического эпизода, которым отмечено начало моего знакомства с удивительными поляками. Это произошло на Всемирном конгрессе Международной социологической ассоциации (МСА) в Варне, в Болгарии, в сентябре 1970-го. В программе была указана секция, организованная Советской социологической ассоциацией, по социальной стратификации в социалистическом обществе. Тема возбудила во мне любопытство. Заседание секции оказалось пикировкой между советскими и поляками, с участием венгров, выступивших в поддержку поляков, и восточных немцев, пособлявших советским, – и большая часть всего этого на английском, как будто специально для меня.

Вспомните, пожалуйста, что в Восточной Европе это было время навязанной ортодоксии, и глава советской делегации М.Н. Руткевич навязывал её особенно жёстко. Советская установка – я излагаю ее в лишь слегка карикатурном виде – была: «Да, некоторая профессиональная дифференциация в социалистическом обществе есть, никакой социальной стратификации .у нас нет; в условиях социализма это невозможно». Польский ответ, изложенный их ведущим марксистским ученым Владимиром Весоловским (Wlodzimierz Wesolowski), был, по существу, таким: «Мы тоже читали нашего Маркса, но мы, кроме того, провели и обследования, и наши результаты оказались удивительно похожими на результаты западных европейцев и американцев. У нас в социалистической Польше социальная стратификация, несомненно, существует, и наша система социальной стратификации не очень сильно отличается от тех, что существуют в капиталистических обществах». Это приводило в ярость Руткевича и его пособников. А их ярость, казалось, только подогревает Весоловского и его соратников еще энергичнее продолжать то, что (как я позднее понял) было любимой игрой поляков в закрытых помещениях, – донимать советских.

Кто эти потрясающие люди? – я должен был это выяснить. В стесненных обстоятельствах Варненского конгресса самое большее, что я мог сделать, это перейти туда, где сидели поляки, и обменяться тем, что американцы называют «деловыми карточками», а японцы более уместно называют «именными карточками». В последующие недели и месяцы это повлекло за собой обмен книгами и оттисками.

Четыре года спустя, следующий конгресс ISA, на этот раз в Торонто, и в этот раз снова под совместным председательством Руткевича и Весоловского. И хотя сессия называлась «Трансформации социальной структуры в СССР и Польше», на ней рассматривались во многом те же вопросы, что и прежде, да и дискуссия была такой же горячей. Однако на этот раз была новость от Весоловского: я был в списке лиц, которые будут приглашены посетить Польшу, время неопределенное («Мы являемся плановым обществом, поэтому все должно быть хорошо проработано заранее...»). Всего несколькими месяцами позднее на самом деле пришло приглашение. Жребий был брошен.

Я представлю самую чудесную неделю в моей профессиональной жизни через одну краткую встречу – кульминацию этой недели – в ее предпоследний день. Я прочитал лекцию в польской Академии наук, провел неофициальный семинар с аспирантами Весоловского в Варшавском университете, было много живейших дискуссий с польскими социологами и психологами, в индивидуальных и в небольших группах. Моя жена и я были поражены сложностью жизни в Польше, особенно жизни политической, и преисполнены восхищения поляками, с которыми встречались. В этот предпоследний день у меня была интенсивная трехчасовая дискуссия с ведущим немарксистским польским социологом Стефаном Новаком. В конце нашей долгой беседы Новак взял меня собой к Весоловскому, в третье из трех мест работы Весоловского. Первые два были в Академии (где он проводил исследования) и в Университете (где он преподавал студентам). Третье было в Институте основных проблем марксизма-ленинизма ЦК Польской объединенной рабочей (коммунистической) партии (Institute for the Study of Fundamental Problems in Marxism - Leninism of the Polish United Workers’ (Communist) Party). В этом институте Весоловский официально был вторым, а практически первым лицом в руководстве.

В его кабинете в партийном институте, с большим портретом Карла Маркса, смотрящего на нас сверху вниз (и пустым крюком, с которого, я полагаю, на нас должен был взирать сверху и Владимир Ильич Ленин), Весоловский изложил мне свое предложение: «Мы рады видеть вас в Польше. Теперь давайте поговорим о деле». На мгновение мне почудилось, что Карл подмигнул мне; я и правда поднял на него глаза с некоторым недоверием, услышав эти слова в такой обстановке. Предложение, однако, было и простым и неотразимым. Весоловский хотел повторить моё исследование в Польше, с тем, чтобы выяснить, применимы ли в социалистическом обществе мои выводы и объяснения, касающиеся социальной стратификации, условий труда и личности (4). Чего больше я мог пожелать? Конечно, в такой попытке я хотел сотрудничать.

Весоловский продолжал: исследование должно быть их, оплачиваемое ими, с тем, чтобы данные были их собственностью. Как он объяснил, они слишком многое испытали с Большим Братом, чтобы желать какого-либо другого соглашения. То, о чем он просил меня, – это быть техническим консультантом исследования, «и давайте посмотрим, что из этого будет получаться». Его предложению суждено было стать моделью – мысленно я назвал ее «моделью Весоловского», – которой я следовал во всех моих последующих межнациональных исследованиях.

Говоря конкретно, он предложил, что его протеже, Казимир Сломчинский (которого я уже встречал на конгрессе в Варне и затем на обеде предыдущим вечером) отправится на месяц в Национальный институт душевного здоровья (National Institute of Mental Health), где я тогда работал, чтобы перевести на польский наш с Карми Скулером (Carmi Schooler) вопросник, обсуждая перевод, пока он будет им заниматься, со мной. Новак, наклонившись ко мне, сказал: «Мел, тебе повезло. Он лучший социолог своего поколения, который у нас есть». Прекрасно, я согласен. Расходы? Ну, «поскольку Сломчинский – польский гражданин, мы можем оплатить расходы на полет в Нью-Йорк LOT’у в злотых (LOT – польская авиакомпания . – Прим. ред.). Но ему нужно добраться из Нью-Йорка в Вашингтон, и ему нужны средства на проживание в Вашингтоне». Нет проблем, даже если Национальный институт душевного здоровья (НИДЗ) откажется от этих минимальных расходов, я могу оплатить железнодорожный билет, а жить он будет с моей женой и со мной. Договорились.

Так началось более чем пятнадцатилетнее тесное сотрудничество со Сломчинским, который тогда провел большую часть времени, работая со мной в НИДЗ и, позднее, в Университете Хопкинса (The Johns Hopkins University). Осуществление этого проекта достигло кульминации в совместном опубликовании одной книги на польском [9] и одной на английском [6], последняя посвящена Весоловскому с такими словами: «Влодзимежу Весоловскому, чьей идеей это было». В течение этих лет произошло много важных событий, которые сказались на проводившемся исследовании, известные среди них – приход «Солидарности», военное положение, драматический выход Весоловского из партии, когда она, в соответствии с решением ее высшего руководителя, ввела военное положение. Он был уволен из университета, где мог оказывать пагубное влияние на студентов, – но не из Академии. К тому времени он уже давным-давно покинул партийный институт.

Истокисоветскихсвязей

По совпадению обстоятельств я был, почти случайно, вовлечен в восстановление связей между Американской и Советской социологическими ассоциациями, связей, которые ослабели с концом относительной свободы хрущевского периода и реанимацией ортодоксии при Брежневе.

Это началось одним декабрьским вечером 1983 года на обеде в Барселоне во время совещания Комитета по публикациям МАС. Официальный переводчик советского члена этого Комитета, Хачика Момджяна (Момджян Хачик Нишанович (1909–1996) – доктор философских наук, профессор; до 1990 г . – заведующий кафедрой философии АОН при ЦК КПСС. – Прим. ред.), сказал мне, что «профессор Момджян хотел бы поговорить с вами об улучшении отношений между советскими и американскими социологами». Я с готовностью согласился, поскольку (это был предгорбачевский период), хотя это и не могло принести много пользы, но, во всяком случае, не могло причинить вреда миру на земле. Так что на следующий вечер за обедом мы сидели втроем в стороне от остальных и беседовали.

Разговор начинался медленно, мучительно медленно. Момджян сказал что-то по-русски, что было переведено так: «Профессор Момджян говорит, что было бы желательно иметь больше контактов между американскими и советскими социологами». Я ответил в том же духе, только чуть-чуть поднимая ставку. Мы провели в такой манере обмен еще тремя или четырьмя ходами, едва продвигаясь к чему-либо конкретному, и тогда я решил ускорить этот процесс, предложив, как можно сделать первый маленький шаг к достижению этой достойной цели. К моему удивлению мое предложение принял «переводчик», и внес своё более обстоятельное предложение. Я показал на Момджяна, который не понял ни то, что я сказал, ни ответ его «переводчика». Переводчик, который, конечно же, понял, что я имел в виду, сказал: «Это занимает слишком много времени, я расскажу ему потом». Так что Момджян, – который в это время был Президентом Советской социологической ассоциации, – не был независимо действующим лицом, как я думал.

Был ли, не был ли Момджян независимо действующим лицом, но втроем мы вскоре договорились, что делегация Советской социологической ассоциации приедет в 1985 году на съезд Американской социологической ассоциации и представит там ряд докладов о советских исследованиях по теме съезда того года – социологии труда. Как оказалось, эта сессия, на которой я председательствовал, была моим последним публичным выступлением в качестве сотрудника НИДЗа, так как я еще раньше решил, что правительство США недостаточно велико, чтобы вместить и Рональда Рейгана и меня, а было очевидно, что он наберет достаточно голосов для переизбрания. Я также предположил – и как оказалось, правильно, – что более удачной была бы попытка получить финансирование на исследования от правительства США в качестве соискателя грантов для университета, чем в качестве сотрудника НИДЗа. Но все это было в будущем, гораздо более далеком, чем я тогда предполагал.

Важнее, чем сама сессия – то, что участие советской стороны привело к серии совместных американо-советских симпозиумов по социологии и – с приходом эры Горбачева – к таким действиям, как приезды советских студентов для подготовки магистерских и докторских работ на кафедрах социологии в США. Несколько социологов из США – в их числе и я – получили возможность совершить поездки по Советскому Союзу для чтения лекций, несколько советских социологов читали лекции в Соединенных Штатах, и расширился обмен программами для социологов среднего звена.

На Первом американо-советском симпозиуме, проводившемся в Вильнюсе, в Латвии, в июле 1987 года, я встретил выдающегося советского социального психолога и социолога труда Владимира Ядова, с которым я обменивался книгами и статьями на протяжении нескольких лет, но никогда до того не встречался лично; ему не разрешали выезжать за рубеж. Во время нескольких длительных бесед мы с Ядовым пытались выяснить возможности для повторения моих исследований в Советском Союзе. К нашему общему неудовольствию, он не мог найти способ это осуществить, потому что был в немилости у властей, располагал незначительными ресурсами для некоторых исследований, но не на такую идеологически чувствительную тему, как социальная структура и личность.

В следующий раз я встретился с Ядовым в октябре 1988-го, на Втором американо-советском симпозиуме, который мы с ним вместе организовали в центре для конференций в окрестностях Балтимора. У него были поразительные новости: Центральный Комитет советской коммунистической партии узаконил социологию, одним из их первых актов было переименование института советской Академии наук, который проводил социологические исследования. Институт, которому давали любые другие названия, но только не социологии, наконец получил своё истинное название: Институт социологии. Еще более поразительно было то, что Ядов, – который некогда был изгнан из Ленинградского отделения этого Института, был назначен директором. Теперь у него были и власть, и ресурсы. Ему не хватало только времени, чтобы проводить исследования.

Имея это в виду, Ядов включил в состав советской делегации двух украинских социологов: Валерия Хмелько и Владимира Паниотто, которых он очень уважал. Об их достоинствах как возможных сотрудников еще до того высоко отзывался наш общий с Ядовым друг Игорь Кон. С поддержкой Ядова и Кона, Хмелько и я (Паниотто, будучи специалистом в области методики, передал руководство Хмелько – специалисту в области социологии личности) беседовали несколько раз, но мы обсуждали не столько исследовательский проект как таковой, сколько возможность для него провести два или три месяца со мной в Университете Хопкинса, если он сможет получить стипендию. Все это было только предположительно, но тем не менее обнадёживающе. Интерес здесь был взаимный, но было совершенно непонятно, как можно было бы это осуществить.

Начало осуществляемого проекта

Следующие важные шаги к украинскому исследованию были сделаны в декабре 1989-го, когда я провёл три недели в Москве и Киеве, в сложном соединении разнообразных дел, среди них – присутствие на Третьем советско-американском симпозиуме, в этот раз посвященном исследованиям общественного мнения.

Утром после моего прибытия в Москву Ядов сказал мне, что он так составил мое расписание, чтобы разделить время между Москвой и Киевом – присутствие на симпозиуме в Москве, чтение лекций в обоих городах и обсуждение исследования с Хмелько и Паниотто в Киеве. Так что сразу же после окончания симпозиума мы с женой отбыли ночным поездом в Киев на четыре очень насыщенных дня. Здесь я прочитал три лекции, переговорил с Хмелько об издании сборника моих работ, который Советская социологическая ассоциация планировала тогда опубликовать на русском языке под его редакцией, и имел длительные беседы о политических событиях в Украине.

Мои переговоры с Хмелько о возможностях совместного исследования происходили в его кабинете в Институте истории партии при Центральном комитете Компартии Украины. Этот институт был украинским филиалом Института марксизма-ленинизма при Центральном комитете Коммунистической партии Советского Союза – института, аналогичного тому, в котором за полтора десятилетия до этого Весоловский предложил провести польское исследование.

Хмелько сказал мне, что он предложил, а его коллеги и шеф согласились провести исследование социально-психологических факторов, которые могут облегчать или затруднять развитие «саморегуляции» – термин приблизительно эквивалентный моему «self-direction». Хотя я предпочел бы другую постановку проблемы – исследование взаимных связей между социальной структурой и личностью (5), но поскольку и социально-структурные, и психологические переменные включались в одно и то же исследование, оно дало бы для анализа базу данных. До сих пор о’кей.

Моя озабоченность возможными смещениями в ответах людей при опросе под эгидой партии, по крайней мере, частично улеглась, потому что опрос должно было проводить Украинское отделение Центра общественного мнения Татьяны Заславской, самого «прогрессивного» учреждения, которое только можно было найти в этом высоко политизированном обществе. Моей главной заботой, таким образом, стало содержание вопросника.

Коллеги Хмелько и его шеф одобрили включение в вопросник многих психологических переменных из моих исследований, а также согласились (что очень меня удивило) измерять и социальную стратификацию, и социально-классовое положение, как их измерял я (что было бы совершенно немыслимо за пару лет до этого) (6). Хмелько спросил: что еще я хотел бы включить в исследование? Главным образом – условия труда, сердцевину моей теоретической модели, объясняющей, как положение в социальной структуре влияет на личность и какое влияние личности испытывает (7). Иначе исследование для меня не будет представлять интереса. На что Хмелько спросил: «Хотите ли вы оплатить эти вопросы?».

Даже будучи осведомленным о тех самых разных путях, каким советские исследовательские институты добывали средства для своих исследований, я оказался не вполне готов к тому, что исследовательский институт Коммунистической партии сам окажется ищущим источники финансирования на стороне. Не приходиться объяснять, насколько смехотворной была для меня идея обратиться в исследовательские фонды в Соединенных Штатах, чтобы оказать финансовую поддержку опросу, проводимому исследовательским институтом украинской коммунистической партии, и, конечно, это было совершенно несовместимо с тем, что я представлял себе как «модель Весоловского».

Мой ответ должен был подействовать на Хмелько, как удар: «Ни за что! Если партийный институт хочет провести исследование, они должны платить за него. Это исключено, чтобы я добивался гранта для оплаты нескольких вопросов в исследовании, качество которого я не могу контролировать». Я выдвинул контрпредложение: «Я могу быть консультантом и, возможно, сотрудником при анализе данных. Моя цена – это то, что исследование должно представлять для меня интерес, а если исследование не включает условия труда, оно представляет для меня нулевой интерес». Хмелько принял все это с исключительным тактом. Мы быстро перешли к техническим вопросам перевода вопросника и осуществления работы.

Когда мы уходили из института, я неудачно пошутил, что последний раз, когда институт коммунистической партии финансировал повторение моего исследования, исследование было успешным, но партия (польская коммунистическая партия) – потерпела крах. Тогда не казалось вероятным, даже в отдаленном будущем, что такая же судьба ожидает и коммунистическую партию второй по численности населения республики Советского Союза.

По возвращении в Москву произошло три события, имеющих отношение к исследованию, два – приятные, одно – неприятное. Первым было сообщение Ядова: он высказал предположение, что его институт, вероятно, сможет финансировать исследование в Украине. Вторым был телефонный звонок от Паниотто, который сказал мне, что только что получил сообщение от Отдела международных исследований и обменов (International Research and Exchanges Board, IREX), что его приглашают посетить Колумбийский университет (Columbia University) с середины января до середины февраля. Мы договорились, что я попытаюсь продлить время его пребывания без значительного увеличения финансирования, так, чтобы он мог поработать со мной в Университете Хопкинса над переводом на русский язык нашего со Скулером вопросника. Третье событие, неприятное, в свете предстоящего украинского исследования было пугающим.

Однажды за ужином Борис Грушин, очень хорошо информированный советский социолог, сказал мне, что американским участникам конференции по общественному мнению показали «потемкинскую деревню»: нас ввели в заблуждение, что советские исследования проводятся почти так же, как и у нас на Западе. Хотя в действительности – за небольшим и незначительным исключением – советские исследования вообще не проводятся путём личных (face-to-face) интервью. Советские исследователи рассылают вопросники по почте, раздают анкеты на рабочих местах или же поручают так называемому интервьюеру наблюдать за заполнением вопросника респондентом, – что, по крайней мере, дает уверенность в том, что лицо, которое заполняет его, является заранее определенным респондентом, но что никоим образом не представляет собой интервью. Некоторые проводят телефонные опросы, которые действительно базируются на интервью (хотя и не личных), но в стране, где очень немногие имеют личные телефоны, выборка должна быть необъятной.

Следующим крупным событием было пребывание Паниотто в течение месяца в Университете Хопкинса. Мне удалось добиться, чтобы IREX не только продлил ему время пребывания, но и выдал дополнительную субсидию в тысячу долларов, большую часть которой он вложил в компьютер. Хотя тогда я ещё не представлял себе, что этот компьютер сделает возможным наше будущее исследование.

Все еще работая без уверенности в том, что украинское исследование состоится, что удастся найти для него финансирование, мы с Паниотто сделали рывок вперед. Это был очень напряженный месяц для нас обоих, и не только потому, что нужно было проделать большую работу, но и также из-за наших других занятий: мне нужно было писать и преподавать, а ему – вести библиографические поиски в библиотеке Хопкинса и справиться с решением вопроса века – какой компьютер купить. И однако же мы сумели тщательно обсудить, что представляет собой личное интервью, и мы таки работали над переводом.

То, что я узнал в Москве о советских методах опросов, заставило меня проявить настойчивость и выяснить, к моему огорчению, что украинские исследования ничем не отличаются от обычных советских образцов: необученная, низкооплачиваемая женщина приносит анкету на дом к респонденту и возвращается через день или два, чтобы забрать её; единственная ее задача – удостовериться, что респондент ответил на все вопросы. Я был непоколебим в своей убежденности, что этот метод не может дать необходимой нам детализированной информации. После двух недель часто оживленных, временами напряженных дискуссий он согласился, что было бы невозможно сравнивать данные по Украине, полученные путём анкетирования, с данными по США, Польше и Японии, полученными методом интервью. Само собой подразумевалось, что мои украинские коллеги должны научиться проводить опросы методом интервью, и что я должен помочь им это освоить.

Следующим спорным вопросом был язык. В украинской практике было принято проводить все обследования на русском языке. Зная, что Паниотто является консультантом Руха, украинского националистского движения, я был удивлен тем, что он следует этой практике. Предположение о том, что украинцы могут уклоняться или отказываться от интервью на русском языке, по-видимому, скорее могло возникнуть у человека со стороны. Когда я предложил предоставить респондентам выбор, на каком языке проводить интервью, на русском или украинском, Паниотто согласился – он не считал, что будет трудно создать лингвистически эквивалентные вопросники. (Сейчас, спустя всего два с половиной года, проводить опросы на двух языках стало в Украине стандартной процедурой.)

И затем, в заключение, кропотливая работа по переводу. Это было повторением усилий Сломчинского полтора десятилетия ранее переводить американский вопросник на польский. Существенная разница состояла лишь в том, что Паниотто понимает и английский, и польский, так что при подготовке русского перевода он мог использовать оба варианта вопросников. К моей радости, он обладает невероятной способностью к языкам. Он не только задавал множество важных вопросов о содержании формулировок в англоязычном варианте вопросника, но и всякий раз, когда он усматривал различие в нюансах между англоязычным и польскоязычным вариантами вопроса, почти неизменно оказывалось, что в наших измерительных моделях эти два варианта оказывались не полностью эквивалентными. Ко времени отъезда Паниотто я всё еще не был уверен, что украинское исследование состоится. Меня беспокоило то, как много работы предстоит проделать до того, как Паниотто и Хмелько смогут провести высококачественный опрос методом интервью. Однако я убедился, что мои украинские коллеги смогут подготовить вопросник, полностью сопоставимый по смыслу с американским и польским вариантами.

Я попросил Паниотто отвезти Хмелько длинное письмо, в котором я поднимал вопрос о необходимости интервьюирования, а не анкетирования, и множество других технических проблем. Я также предложил:

И американское, и польское исследования проводились во времена относительной социальной стабильности.... Украинское же исследование будет проводиться во время больших социальных изменений. В некоторых отношениях это сделает планирование и выполнение украинского исследования гораздо более трудным. Но потенциально это дает также огромное преимущество, если мы сможем как-то изучить процесс изменений... Это крупный вопрос для обстоятельной дискуссии.

Эта обстоятельная дискуссия состоялась в июне того же года, когда я снова приехал в Киев.

Планирование всерьез

Когда я приехал в Киев в июне 1990-го, моя цель была посмотреть, возможно ли сделать украинское исследование действительно реальным. Оттуда я собирался поехать в Варшаву посмотреть, есть ли какие-либо надежды на новое польское исследование. Я рассматривал поездку как испытание: или я пойду всерьёз на новое исследование в Украине, в Польше или в обеих странах, или откажусь от межнациональных исследований, по крайней мере, до тех пор, пока не соберу какие-то свежие данные по Соединенным Штатам.

Официально я находился в Киеве как представитель IREX в установлении связей с украинской Академией наук. Эта официальная роль обеспечила мне номер в довольно комфортабельной партийной гостинице, номер с видом на золотые купола Собора Св. Софии и гарантированный источник пищи, которую не так легко было достать в Украине даже тогда. Моя роль представителя IREX обеспечила мне также доступ к официальным лицам Академии – что дало мне самому почувствовать, как функционирует Академия под руководством лиц, чьи академические и партийные функции едва ли могли быть разграничены.

Положение моих коллег со времени моего предыдущего визита значительно изменилось. Хмелько стал одним из авторов «Демократической платформы» в Коммунистической партии Украины, призыва к ее трансформации в социал-демократическую партию, после чего партийным комитетом Института партии ему был предъявлен ультиматум: либо он уходит из фракции Демократической платформы, либо – из Института. Он ушёл из Института. Он также гораздо больше втянулся во внутрипартийную политику, был даже избран на первый (и последний) отчасти демократически избранный съезд партии.

Тем временем социологи Украины создали независимую социологическую организацию, Социологическую ассоциацию Украины, и Хмелько был избран её первым вице-президентом, а Паниотто – вице-президентом по международным связям. Ассоциация создала исследовательский Центр, финансироваться который должен был по контрактам с заказчиками – будь то правительственные учреждения или зарубежные клиенты. Хмелько был назначен его директором, так что он получил работу, хотя и без гарантий заработка и стабильной занятости. Паниотто остался временно в украинской Академии наук, но собирался также тесно сотрудничать с Хмелько в развёртывании Центра.

Для нашего исследования – если это исследование должно было состояться – происшедшие перемены имели несколько важных последствий. Любое наше исследование теперь уже не должно было быть частью работы, проводимой партийным институтом. А это означало, что нам больше не надо втискивать наши вопросы в сборный вопросник, и мне больше не нужно было беспокоиться о том, как повлияет на ответы людей на наши вопросы партийное спонсорство над исследованием. Но это также означало, что больше нет гарантированного источника финансирования полевых работ. Более того, и что возможно более важно, Хмелько и Паниотто должны будут теперь заново создавать опросную сеть, огромное предприятие; но также появлялась возможность создать нечто, что вряд ли существовало в Советском Союзе, – исследовательский центр опросов, который мог бы проводить опросы путем личных (face-to-face) интервью. Перспектива очень захватывающая, хотя и несколько устрашающая.

Десять дней у нас с Хмелько и Паниотто шли дискуссии, с перерывами для моих встреч с официальными лицами Академии, наших встреч с представителями Социологической ассоциации Украины, моих лекций в Высшей партийной школе (где, к моему удивлению, несколько взволнованных слушателей спросили меня о будущем этой партии) и для участия Хмелько в нескольких партийных совещаниях. Несмотря на все эти отвлечения, план исследований мы выработали. Исследование должно было в значительной мере стать повторением американо-польско-японских, с главной задачей проверить, применимы ли результаты и интерпретации этих исследований к части Советского Союза – Украине – в процессе его «демократизации» и переходе от централизовано планируемой и административно управляемой экономики к рыночной.

Хмелько и Паниотто собирались попытаться получить средства на полевые работы из союзных и украинских источников. Мы были уверены, что Ядов постарается обеспечить максимальную возможную поддержку от союзной Академии наук, но мы совсем не были уверены, что ему это удастся. Гораздо меньше мы были уверены в том, что можем рассчитывать на заверения о поддержке, полученные от руководящих лиц из украинской Академии, большей частью функционеров коммунистической партии. Мы прорабатывали также другие возможности, в том числе и возможность перехода Хмелько и Паниотто в Киевский университет, который, может быть, поддержит это исследование. Наши оценки требующегося финансирования были скромными – весьма скромными, так как они основывались на предыдущем украинском опыте по проведению опросов и не учитывали в полной мере, что опрос, проводимый методом интервью, может оказаться гораздо более дорогим.

Я взял на себя привлечение американских источников для финансирования той части анализа данных, которая могла быть выполнена в Соединенных Штатах. Эти расходы должны были включать приезд Хмелько и Паниотто в Университет Хопкинса на достаточно продолжительный период времени, чтобы я мог провести их интенсивное обучение LISREL’у (LInear Structural RELation – начиная с 1980-х годов одна из наиболее популярных компьютерных программ, предназначенная для моделирования структурными уравнениями. – Прим. ред.) и чтобы мы проанализировали часть данных совместно. Мы даже подписали формальное письменное соглашение, которое, как они думали, могло бы быть полезно для обращения в союзные и украинские источники финансирования.

Когда я смотрю на это соглашение всего два года спустя, оно кажется необычайно устаревшим. Цель этого исследования определялась как «Сбор и анализ данных, необходимых для оценки и предсказания взаимного влияния социальной структуры и личности в ходе перестройки». Это была формулировка моих коллег с использованием ходкого тогда слова «перестройка», казавшегося наиболее подходящим, чтобы добиться официальной поддержки. Фактически наше соглашение предусматривало, главным образом, распространение уже проведенных сравнительных исследований США, Польши и Японии теперь также и на Украину. А термин «перестройка» означал новый акцент – на социальных изменениях.

В это время я развивал то, что тогда было только зародышем идеи: все наши исследования в США, Польше и Японии были проведены в условиях относительной социальной стабильности. Наши результаты, выводы, и интерпретации могут быть не полностью применимы в условиях радикальных социальных изменений. Если это так, то мы можем узнать некоторые интереснейшие вещи, которые могут заставить нас существенно изменить наши интерпретации. В моих записях не зафиксировано, обсуждал ли я эту идею с Хмелько и Паниотто, когда я был в Киеве, или мы были слишком заняты проблемами финансирования, формулированием нашего договора и техническими деталями, чтобы уделять много времени более крупным теоретическим проблемам. Мы, однако, основательно обсудили то, какие вопросы включать в исследование, какие новые вопросы нужно составить и как добиться сопоставимости вариантов вопросников на русском и украинском языках.

Сравнительное исследование

Затем я отправился прямо в Варшаву, где я присутствовал на конференции по социальным переменам в Восточной Европе и провел ряд дискуссий с Весоловским, Сломчинским и Богданом Махом.

Позвольте мне представить Маха. Несколько лет назад Весоловский привлек Маха, его протеже из следующего поколения, к переводу на польский сборника наших с Карми Скулером работ и редактированию их для издания книги. В ходе работы с Махом я обнаружил, что он и первоклассный социолог, и неординарный человек (8). Я очень хотел сотрудничать с ним, но не вполне представлял, как это сделать.

Мы все трое были обрадованы перспективой украинского исследования, все трое видели захватывающую возможность сделать радикальные социальные изменения центральной задачей этого исследования и все трое осознавали основное методологическое ограничение планируемого исследования: мы не имели отправных данных для Украины. Нравится нам это или нет, но польские данные 1978 года должны были их заменить. Надежды на точный анализ значительно возросли бы, если бы мы смогли провести новое исследование в Польше, сделав, таким образом, возможным по-настоящему сравнительное исследование – сравнительное и во времени (в Польше), и межнациональное.

Вопрос был в том, кто может провести новое польское исследование. Я видел два потенциально проблематичных момента. Один – это то, что Сломчинский и его исследовательская группа, членом которой был Мах, планировали, как мне было известно, провести исследование социальных изменений в Польше, но не социальной психологии социальных изменений, что хотелось мне изучить, а изменения в польской социальной структуре как таковой. Отправными для этого должны были стать данные исследования, проведенного ими в 1987 году. Каким-то образом – я и сегодня не совсем понимаю, как это случилось, – известия о планируемом украинском исследовании соблазнили сначала Сломчинского, а затем и других членов его исследовательской группы отодвинуть в сторону их планы повторить свое исследование 1987 года и вместо этого подрядиться на повторение и существенное расширение нашего, 1978 года, исследования социальной структуры и личности.

Вторым проблематичным моментом было то, что Сломчинский теперь преподавал в Огайо и большую часть своего времени проводил в Соединенных Штатах, так что он не мог играть в проведении нового исследования ту центральную роль, которую он играл в исследовании 1978 года. Правда, очень хотел теперь участвовать Мах, а также Кристина Яницкая (которая играла большую роль в разработке и проведении исследования 1978 года) и Войцех Заборовский, которого я едва знал в то время, но к которому и Сломчинский, и Весоловский были в высшей степени расположены. Мне подумалось тогда – и я так думаю и сейчас – что это великолепная исследовательская группа.

Как я записал себе для памяти, когда находился в Варшаве: «Я думаю, что, по крайней мере, потенциально соединились части целого: сравнительное исследование Польши и Украины, сосредоточенное на социальных изменениях. У нас уже было сравнительное исследование США, Польши и Японии в условиях очевидной стабильности; а что происходит в условиях быстрых социальных перемен? Это очень захватывающее изыскание!».

А средства? Теперь полевые работы в Польше будут гораздо дороже, чем в 1978-м или даже чем сейчас в Украине. И не только потому, что польские цены все больше и больше приближались к уровню мировых, но и потому, что польские интервьюеры долго были мало оплачиваемыми, и сейчас оплату надо было поднять. Еще большее значение имело то, что традиционный способ финансирования исследований в польской Академии наук – непосредственное распределение средств в Академии – перестал существовать, и было неясно, какой способ его заменит (если заменит). Это была проблема, которая преследовала нас и в последующие месяцы. По-прежнему, с самого начала, мы все считали «модель Весоловского» наилучшей. Нашей задачей было обеспечение польского финансирования полевых работ, американского финансирования приезда польских коллег в Университет Хопкинса для совместного анализа и обучения LISREL’у (кроме Сломчинского, который его уже освоил). И для Сломчинского, и для меня было очевидным, что я должен попытаться получить гораздо более значительное финансирование, но и также и то, что мои шансы на его получение намного повысились: исследовательский проект стал гораздо лучше.

После Варшавы я поехал в Мадрид на заседание Исполнительного комитета МСА и на Всемирный социологический конгресс. Это были неприятные две недели, тон которых был задан тем, что в первый же день в Мадриде меня ограбили трое мужчин. Заседания Исполнительного комитета были еще хуже. Однако здесь были и два более счастливых события, непосредственно относящихся к этой истории.

Одним событием было представление мной друг другу Сломчинского и Паниотто. Мы все трое отдавали себе отчет – и это было несколько забавно, – что американец сводил вместе польского и украинского социологов для попытки сотрудничества. Паниотто сразу же осознал преимущества польско-украинского сравнительного исследования – он и Хмелько все время намеревались сравнить данные, которые они получат по Украине, с польскими данными 1978 года, и новое польское исследование непосредственно отвечало их планам.

Вторым событием стало то, что Ядов заверил меня в полной финансовой поддержке украинского исследования. Как оказалось впоследствии, он не смог сдержать это обещание по причинам, от него полностью не зависящим. Несмотря на это, его поддержка нашего исследования оказалась неоценимой.

Добывание средств и обучение интервьюеров

Основная активность в течение следующих нескольких месяцев – моя и моих коллег – была направлена на добывание средств для исследования. Чтобы упростить пересказ этой сложной истории, я опишу наши усилия так, как если бы они представляли три отдельных попытки, хотя в действительности они были внутренне взаимосвязаны. Не только потому, что мы рассматривали все три направления усилий как существенные для проекта в целом, и не только потому, что мы волновались за успех друг друга, но и потому, что финансирующие органы одних стран ожидали подтверждения в действиях соответствующих организаций других стран.

Мы извлекли выгоду из того, что может быть названо кольцом удач, хотя заранее не было никаких гарантий, что это кольцо не окажется порочным кругом. На Национальный научный фонд ( National Science Foundation, NSF ) и Национальный Совет по советским и восточноевропейским исследованиям (National Council for Soviet and East European Research, NCSEER) в США произвело большое впечатление то, что наше исследование имеет поддержку польской, советской и украинской академий наук, Польской социологической ассоциации и Социологической ассоциации Украины. Эта поддержка показывала, что предлагаемое исследование имело потенциальную ценность для соответствующих научных институтов этих стран, а не только для американских социологов. Кроме того, и NSF, и NCSEER хорошо осознавали достоинства «модели Весоловского» для обеспечения качества данных, которые могут быть получены: это должно было быть полной противоположностью принципу «доллары за данные». На польское и украинское руководство, в свою очередь, большое впечатление произвело одобрение проекта Национальным научным фондом. Все это объяснимо, но я содрогаюсь при мысли о том, что могло бы случиться, если бы мы не смогли получить какое-нибудь одно из этого множества подтверждений. Но я продолжаю нашу историю, а в ней нас ожидало еще множество событий и волнений прежде, чем мы соединили все в единое целое, – если это в самом деле у нас получилось.

Вскоре после того, как я вернулся домой в июле 1990, я прочитал статью в «ASA Footnotes» о заинтересованности NSF в поддержке совместных исследований в Восточной Европе. Это было как по заказу. Я позвонил директору социологической программы NSF Мюррею Вебстеру (Murray Webster), представился и спросил, можно ли нам встретиться, чтобы обсудить планируемое мною исследование. Вебстер пригласил меня зайти к нему, и это оказалось очень полезным, поскольку настроило меня на подготовку заявки.

Когда я принялся работать над заявкой, я пришел в ужас от размеров бюджета: я просил средства на кодирование и контроль за качеством для обоих обследований; для приезда в Университет Хопкинса двух украинцев и двух поляков на семестр для каждого; на компьютеры для Киева, Варшавы и Университета Хопкинса; на зарплату для помощников в исследовании; на поездки – множество поездок; на оплату почтовых расходов и компьютерные программы и на всякие другие расходы по проведению такого исследования; и астрономическую сумму на накладные расходы. Это составило почти две трети миллиона долларов, и я опасался, что запрос такой большой суммы может лишить меня шанса вообще что-нибудь получить.

Я послал Вебстеру проект бюджета и попросил его совета. Он сказал, что NSF вероятно не сможет выделить столько денег, сколько мне нужно, но что я должен предоставить полный перечень всех необходимых и обоснованных расходов и, если я успешно пройду соответствующее рецензирование, они сделают, что смогут. Рецензирование я прошел успешно, и NSF выделил мне немногим менее половины того, что я просил. Вебстер был настолько любезен, что позвонил мне сказать, что очень сожалеет, что они не могут сделать большего; я ответил, что очень рад тому, что они смогли сделать то, что они сделали. Загвоздка, однако, была в том, что теперь я должен был уложиться в новый бюджет, в пределах выделенной суммы, и при этом я должен был объяснить, как я смогу провести это исследование, так чтобы сократить расходы, «не принося в жертву ни объем, ни качество». Как заметила моя жена, я должен был доказать, что я был лжецом, когда первоначально сообщил NSF, что эта работа будет стоить вдвое дороже.

Тем временем задача стала еще более запутанной, я узнал от Боба Рандольфа (Bob Randolph) исполнительного директора NCSEER, что Совет готов пополнить частичный грант от NSF, если его рецензенты сочтут, что это исследование внесет значительный вклад в наше понимание Восточной Европы. Прекрасно, воистину чудесно. NCSEER требуется заявка, во многом подобная поданной в NSF, вместе с бюджетом, с точным указанием, что я намерен делать с фондами, которые выделяет NSF, и на что будут истрачены запрашиваемые дополнительные средства. Объяснив в NSF, как бы я мог отлично выполнить работу на те средства, которые они были в состоянии выделить, я должен был теперь объяснить NCSEER, почему мне нужны дополнительные средства. И хотя эта задача казалась обескураживающей, она оказалась вполне выполнимой (9). NCSEER одобрил моё предложение.

Моя роль была наименее трудной. Я имел дело со стабильными, упрочившимися учреждениями с эффективным и хорошо понятным механизмом принятия решений. Мои польские и украинские коллеги тем временем имели дело с учреждениями в процессе дезинтеграции и с новыми учреждениями, пока лишь нащупывающими рациональные и эффективные процедуры, или создавали свои собственные организации.

Мои польские коллеги сначала надеялись, что их полевые работы будут финансироваться польской Академией наук, как это было в исследовании 1978 года, но эта надежда сменилась неопределенностью. Когда я посетил Варшаву в январе 1991-го, директор Института философии и социологии, к которому административно относились исследования Сломчинского и где работали Яницкая и Заборовский, обещал административную поддержку, включая поддержку основной части украинского исследования. Директор только что организованного Института политических исследований, где работал Мах, также заверил нас в административной поддержке. Общественное одобрение проекта дошло до такой степени, что он даже пригласил меня провести семинар по предлагаемому нами исследованию в его институте. Можно ли будет перевести общественное одобрение исследования и обещания административной поддержки в поддержку финансовую, для директоров институтов, однако, было так же неясно, как и для нас. Уверенность была лишь в том, что даже административная поддержка находилась в зависимости от получения мною гранта от NSF.

Затем польское правительство внесло радикальное изменение в способы финансирования исследований в Академии. До 1991 года институтам, входящим в состав Академии, выделялся ежегодный бюджет, который они, в свою очередь, распределяли по своим исследовательским отделам, – во многом так же, как НИДЗ финансирует исследования, осуществляемые в его стенах. Теперь правительство требовало, чтобы ученые, работающие в Академии, подавали заявки на индивидуальные гранты в новое учреждение – Государственный комитет по научным исследованиям. Этому Комитету потребовалось некоторое время, чтобы разработать формы заявок и процедуры их подачи, что задерживало начало нашей работы. Мои коллеги разработали предложения из двух частей – по одной от каждого института – для двух отдельных компонентов общего исследования. В последовавшем конкурсе оценки обоих проектов рецензентами были исключительно благоприятными. В конце концов, двум взаимосвязанным заявкам было в целом выделено денег больше, чем на любой другой проект в области социальных наук – в почти конвертируемых сейчас злотых это более 16.500 долларов.

Однако даже и после объявления решений о финансировании были ещё ужасающе длительные задержки и мучительные разочарования. Решения Государственного комитета оформлялись в виде очень странно сформулированных контрактов. Эти контракты делали главного исследователя (ГИ) лично ответственным за стоимость исследования, что означало, помимо прочего, что если что-нибудь с исследованием было бы не так, то ГИ был бы лично ответственен за возмещение полной стоимости полевых работ.

Богдан Мах, ГИ меньшего из двух контрактов, задержал дыхание и подписал. Кристина Яницкая, исполняющая обязанности Сломчинского по большему контракту, по понятным причинам отказалась. В конце концов, стороны согласились изменить контракт, назначив ГИ Сломчинского. Что повлекло за собой еще большую задержку. Уплывали месяцы – месяцы, которые мы намеревались посвятить разработке новых вопросов, чтобы включить их в опрос, но которые, вместо этого, посвящались административным делам.

Мои украинские коллеги столкнулись с еще более трудными обстоятельствами. Как помните, украинское исследование первоначально должно было финансироваться партийным институтом. Эта партия и ее институт перестали существовать. Затем оно должно было поддерживаться союзной Академией наук. Но заверение Ядова о полной финансовой поддержке – в сумме 60.000 рублей – было урезано до символической поддержки – 5000 рублей – после того как Паниотто ушел из украинской Академии наук, и больше не было возможности финансировать это исследование путём перевода средств из союзной Академии в украинскую Академию. Позднее, когда союзная Академия была преобразована в Российскую, даже эти 5000 рублей передать стало невозможным. У нас была моральная поддержка Ядова в виде письма, которое я мог включить в мои заявки в американские источники, но у него теперь не было возможности оказать исследованию финансовую поддержку. Украинская Академия наук не проявляла никакой заинтересованности в поддержке моих коллег. Все источники, из которых, как мы думали, мы сможем получить финансовую поддержку, пересохли.

Но Хмелько и Паниотто оказались в высшей степени изобретательны. Они преобразовали ими же созданный исследовательский Центр в преуспевающую организацию, проводящую опросы. Центр представлял собой предприятие, первый офис которого находился в углу спальни Паниотто, а второй – в углу жилой комнаты Хмелько. Его оборудование состояло из компьютера, купленного Паниотто на деньги от IREX, которые ему не понадобились на проживание, когда он жил у меня. Несмотря на нехватку материальных ресурсов, Хмелько и Паниотто, тем не менее, провели исследования для местных украинских органов власти (в местах, где на выборах победила оппозиция), для Исследовательского института «Радио Свобода» (Research Institute of Radio Liberty), для других западных информационных организаций, для Информационного агентства Соединенных Штатов (United States Information Agency). В очень значительной степени полевые работы в Украине финансируются за счет доходов, которые получены при проведении опросов, оплачиваемых заказчиками.

Теперь у них есть финансовая поддержка в виде гранта от нового учреждения, получившего название Государственного комитета по вопросам науки и технологий. Этот грант, хотя и небольшой в долларовом выражении, довольно существенный в украинской валюте (420.000 карбованцев на первый, 1992 год, с корректировкой, учитывающей инфляцию, в последующие годы). Хмелько и Паниотто рассчитывают, что эти средства дадут возможность провести год спустя запланированный, и потенциально бесценный, повторный опрос. Но для создания исходной базы данных исследования они пока в основном финансируют себя сами.

Финансируемые заказчиками опросы дали, кроме того, бесценный опыт и, благодаря изумительной счастливой случайности, специалиста высокой квалификации по обучению интервьюеров в лице Майкла Хейни (Michael Haney), сотрудника Исследовательского института «Радио Свобода».

Хейни решил наши проблемы с обучением интервьюеров для Украины. Но нам все еще надо было найти способ обучить украинских исследователей методам интенсивного претеста. Я надеялся заручиться помощью отдела методологии Института философии и социологии польской Академии наук, которые проделали выдающуюся работу при претестировании польского вопросника 1978 года. Когда я был в Варшаве в январе 1991-го, мы со Сломчинским обратились к директору института с просьбой, чтобы ключевой сотрудник этого отдела, Анджей Вейланд (Andrzej Wejland), помог обучить украинцев его методам интенсивного претестирования. Вейланд, который свободно говорит по-русски, очень хотел принять в этом участие. Директор подтвердил, что эта работа Вейланда будет частью его обычных служебных обязанностей. Расходы для нас должны были быть минимальными – возможно, на переезд из Варшавы в Киев, а возможно даже и без этого.

В условиях финансового кризиса, который постиг Институт, новый директор закрыл отдел методологии – невзирая на наши настойчивые просьбы. Вейланд и его ближайший помощник Павел Данилович (Pawel Danilowicz) были переведены на временные должности, но условия их не устраивали, и они уволились и занялись бизнесом как частная фирма, проводящая обследования. Мы наняли их для проведения претестирования как в Польше (в основном используя польские гранты, дополняемые из средств на контроль за качеством из моего гранта от NSF), так и в Украине (используя средства NSF). В сущности, нам пришлось создавать на скорую руку нашу собственную временную инфраструктуру там, где существующая структура распадалась. Для нашего исследования это ad hoc решение оказалось вполне удовлетворительным. Для польской же социальной науки финансовое положение, в результате которого перестаёт существовать недавно созданный центр методологии, являются трагедией.

Нам нужны были также служебные помещения, как в Варшаве, так и Киеве, спокойные места, чтобы встречаться, планировать нашу работу и работать. В Варшаве, пока распределялись гранты, мы встречались на квартире кого-либо из сотрудников или в шумных кафе. Украинцы до сих пор (август 1992) работают таким образом (за исключением того, что в Киеве гораздо труднее найти даже шумное кафе); и мы тратим много времени, чтобы найти место для встречи. Польская группа, наконец, получила помещение, оплачиваемое из накладных расходов, включенных в их грант на исследование. Скоро украинцы тоже должны получить помещение для работы. В конце концов, они нашли удовлетворительное помещение для своего исследовательского центра на кафедре социологии Университета «Киево-Могилянская Академия», профессорами которой они стали. Эта Академия – старинный университет, закрытый в 1817 году российским царём и превращенный позже коммунистическим режимом в высшую школу для подготовки политработников советских военно-морских сил, а теперь вновь преобразованный в то, что мне нравится мысленно называть новым старинным университетом. В институциональном хаосе происходит и кое-что хорошее.

Тем не менее, разрешение всех этих административных и организационных проблем в значительной мере мешало нам работать над самим исследованием частично из-за того, что много времени тратилось на эти дела, но также и потому что моим коллегам было крайне трудно отдаваться решению содержательных проблем исследования и разработке новых вопросов для будущего опроса, пока сама возможность проведения исследования оставалась проблематичной.

Более того, каждый из нас должен был тратить время и на другие дела. Я преподавал, что означало, что до благословенного времени творческого отпуска в течение весеннего семестра 1992 года я могу работать только в одиночку или пытаться – с обескураживающе незначительным успехом – связываться с моими коллегами по почте, факсу, электронной почте «Спринт» и экспресс-почте, но приезжать в Восточную Европу я могу только летом и между семестрами. Сломчинский должен был не только преподавать, но, по требованию иммиграционной службы США, был обязан проводить в Соединённых Штатах длительное время, даже если его преподавательская работа этого не требовала. От других поляков их работа в Академии требовала уделять значительную часть рабочего времени другим исследовательским проектам. А украинцы должны были значительную часть своего времени уделять и проведению опросов, оплачиваемых заказчиками, что давало им средства на исследование, и на преподавание, и (это касалось в частности Хмелько) политике. Хмелько был избранным сопредседателем одной из основных оппозиционных партий – партии Демократического возрождения Украины. Мы все были очень заняты другими делами, и продвижение к исследованию шло мучительно медленно.

Отсрочки, конечно же, очень расстраивали. К тому же, по крайней мере, в одном отношении, они были ещё и дорогостоящими: польские гранты были выделены в злотых, а в Польше была серьёзная инфляция. Количество респондентов, которые мы смогли бы опросить, уменьшалось с каждым потерянным месяцем. Но в стратегическом плане трудно было сказать, является ли наше отставание от графика потерей или приобретением. Лучше ли было провести опрос тогда, когда мы планировали, или подождать, пока процессы социальных изменений зайдут дальше? В какой точке процесса радикальных социальных изменений лучше всего исследовать их психологические проявления? И как можно сказать заранее, когда такое время наступит?

Исследовательский проект как отражение социальной реальности

До сих пор я намеренно воздерживался говорить о сути планируемого исследования, кроме его общей цели, чтобы заострить внимание на процессе исследования, а не на его содержании (10). Однако теперь, чтобы оправдать избранную для статьи тему (как проблемы, возникающие в ходе исследования, отражают те социальные явления, которые мы пытаемся изучать в этом исследовании), я должен рассказать о некоторых изменениях, которые мы внесли в исследовательский проект и в содержание нашего опроса. Эти изменения отражают и происшедшие события, и те, что представляются надвигающимися, в польском обществе и со временем во все большей мере также и в украинском. Мы то и дело спешили внести изменения в исследовательский проект, разработать новые вопросы для интервью, чтобы не отставать от социальных и политических изменений в странах, которые мы пытаемся изучать.

Главным стратегическим вопросом в планировании польской части исследования был вопрос о том, предпочтительнее ли провести повторный опрос респондентов исследования 1978 года, или опрос, основанный на новой синхронической (cross-sectional) выборке, репрезентативной для нынешнего взрослого населения Польши. Мы остановили свой выбор на новой выборке, исходя из того, что для изучения общественных, а не индивидуальных изменений важнее обеспечить репрезентативность выборки по отношению к населению Польши сегодня, чем получить лонгитюдные данные. Тем не менее, мы запланировали повторный опрос репрезентативной выборки из примерно 500 респондентов предыдущего исследования, чтобы разработать каузальные модели изменений. Это было важной частью заявки Маха на исследовательский грант.

Во время визита в Лодзь в январе 1991-го мы получили подтверждение того, что мы так долго опасались: фамилии и адреса респондентов 1978 года были сознательно уничтожены во время военного положения. Сегодня это представляется чрезмерным усердием в попытке защитить анонимность этих респондентов. Но нужно помнить, что это было время, когда «Нью-Йорк Таймс» печатала фотографии танковой армии, окружающей здание, в котором размещался Институт философии и социологии, и когда полиция конфисковала номера журнала «Sisyphus».

Получив удручающее известие, что повторение опроса 1978 года невозможно, мы с Махом долго бродили и пили пиво. Два часа спустя у нас была новая идея, опирающаяся на существование одного особо ценного комплекта записей, который случайно не был уничтожен – имена и адреса подвыборки из 177 мужчин, которые в 1978 году имели одного или несколько детей в возрасте от 13 до 17 лет. Жены и случайно отобранные дети этих мужчин были опрошены в ходе исследования передачи ценностей в семье, проведенного примерно через полтора года после основного исследования. Теперь Мах намеревался проинтервьюировать заново всех трех членов этих триад. Провести действительно лонгитюдный анализ, даже при малом N, будет исключительно ценно. Более того, такой анализ может дать полезную информацию для лонгитюдноподобных анализов, которые мы собираемся провести на синхронических данных, собираемых на гораздо больших выборках польских и украинских мужчин и женщин. Наконец, у нас есть давнишний интерес [2, 8] к межпоколенной передаче ценностей, которые теперь мы можем изучать в условиях радикальных социальных изменений (11). Имевшееся в виду, но неосуществимое лонгитюдное исследование польских мужчин было заменено лонгитюдным исследованием польских семей.

Не менее крупные изменения мы внесли и в проект синхронических опросов, и в большинстве своём по той же причине: чтобы не отставать от изменений в обществах, которые мы пытаемся изучать. Первоначально мы намеревались опросить репрезентативные выборки работающих мужчин и женщин как в Польше, так и в Украине – во многом так, как мы это делали ранее в польском, американском и японском исследованиях, за исключением того, что на этот раз наши основные выборки должны были включать не только мужчин, но и женщин. С этой целью мы с поляками в течение напряженного месяца между семестрами в январе 1991 (с присоединившимся на неделю Паниотто), а затем в течение еще одного напряженного месяца в июле того же года (на этот раз вместе и с Хмелько и Паниотто), разработали новые вопросы, чтобы попытаться уловить те изменяющиеся условия, которые либо уже подействовали, либо могли подействовать на работающих мужчин и женщин в Польше и в Украине, обнадеживая их или устрашая (12).

Во время встреч в июле 1991 года Сломчинский заставил нас осознать, что исследование только работающих оставило бы в стороне именно тех людей, которые могут быть больше всех затронуты радикальными социальными изменениями. Он предложил добавить в польский проект специальные исследования трех категорий людей, тех которые либо не существовали при социализме, либо испытывали значительное воздействие происходящих сейчас перемен: 1) безработные (определяемые как люди, которые потеряли свою работу и сейчас активно ищут новую) – новая категория в стране, где безработица прежде была скрытой и где люди, оставшись без формальной занятости и зарплаты, впервые вынуждены сами искать работу; 2) предприниматели («капиталисты») – растущая категория, чьи представители попали бы в выборку работающих, но в количестве слишком незначительном для детального анализа; и 3) поразительная для Польши новая категория – женщины, которые работали в государственном секторе экономики, но которые сейчас из-за ликвидации детских дошкольных заведений не могут больше позволить себе работать и становятся домохозяйками. Мы решили опросить специальные выборки из 500 человек в каждой из этих категорий. В то время украинцы отложили принятие какого-либо решения о том, будет ли необходимо или даже желательно проделать тоже самое у них.

К январю 1992 года (когда я вернулся в Польшу, чтобы начать мой творческий отпуск) для всех нас стало очевидным, что из-за задержек с финансированием и отсрочки полевых работ слишком много времени уже ушло, чтобы реализовать такой сложный исследовательский проект. Мы не могли осуществить исследование на специальных выборках – именно тех людей, которые наиболее подвержены воздействию социальных перемен. Не меньшая проблема заключалась в том, что временной разрыв между опросом основной выборки работающих и специальной выборки безработных может быть столь длительным, что эти два опроса невозможно будет сравнивать. Было бы особенно плохо, если бы мы обнаружили, что безработные больше подвержены дистрессу, чем работающие, но при этом у нас не было бы возможности выяснить, не стало ли состояние работающих за время между двумя опросами таким же, как у безработных.

Поэтому мы пересмотрели проект польского исследования, расширив выборку только работающего взрослого населения до всего взрослого населения в целом. Позднее я убедил украинцев сделать то же самое.

С неохотой мы опустили сельскую часть польской выборки (так же как в исследовании 1978 года), частично чтобы сохранить соответствующее количество респондентов других категорий, частично потому, что поляки просто не имели времени на разработку вопросов, которые реально подходят для сельского населения. Учитывая это, украинцы тоже решили не включать сельское население в свое исследование: отчасти из-за тех же обстоятельств, которые и поляки, и я считали непреодолимыми, отчасти потому, что не будет возможности сравнивать украинское сельское население с аналогичным польским, а отчасти потому, что становилось все труднее и труднее добираться в сельские районы Украины из-за все более острой нехватки бензина и сокращения в этих районах услуг общественного транспорта. (Это наглядная иллюстрация того, что исследовательская инфраструктура определенно не единственная из находящихся в расстройстве.)

При расширении выборки с тем, чтобы включить в нее все городское взрослое население, мы столкнулись с тремя основными проблемами.

Первая состояла в разработке блока вопросов – мои польские коллеги называют это «сортирующим механизмом», – чтобы определить ситуацию с занятостью респондента. Это оказалось наиболее трудным делом, требующим многих недель работы и специального претестирования (13).

Вторая проблема выглядела простой, но оказалась чрезвычайно сложной: как решать, какая работа респондента является основной? В Польше 1978 года это не вызывало даже сомнений. Некоторые респонденты имели больше одного места работы, но почти всегда главной была работа в государственном секторе экономики, все остальные были дополнительными. В 1992 году и в Польше, и в Украине в связи с экономическими преобразованиями многие люди работали в двух или более местах, и стало сложно разбираться, какое их них основное. При ограниченном времени интервью мы не могли детально расспрашивать обо всех работах. Разработка процедуры определения того, какую именно работу мы могли бы считать основной, оказалась далеко не простым делом (14).

Третья проблема требовала больше всего усилий: для ее решения было необходимо разработать новые блоки вопросов для важных слоев населения: безработных, домохозяек, студентов, пенсионеров и инвалидов. Нашей главной задачей было разработать вопросы о содержательной сложности их основной деятельности, аналогичные тем, которые мы задавали занятым на оплачиваемых работах о содержательной сложности их труда. Теоретически это необходимо, чтобы иметь параметры вероятного промежуточного звена между положением в социальной структуре и психологическими переменными.

Мы могли рассчитывать на вопросы, которые Карми Скулер и я разработали раньше для измерения сложности домашней работы, учебы и деятельности на пенсии, но это было только начало. Мы с Махом набросали и другие вопросы. Затем Мах, Заборовский и Яницкая проделали титаническую работу по переводу и усовершенствованию этих вопросов и разработке новых. Моя собственная полезность стремительно уменьшалась по мере нашего продвижения от англоязычных формулировок и германоязычных заимствований к польскоязычному воплощению.

С января по июнь 1992-го я курсировал между Варшавой и Киевом, летая Аэрофлотом и держа пальцы скрещенными, чтобы прибыть в целости. Моя основная роль в эти месяцы заключалась в попытках скоординировать польское и украинское исследования, работая над их проектами и вопросниками с обеими исследовательскими группами и стараясь, чтобы ни одна из них не отставала от другой. Я также играл эмоционально трудную, квазиадминистративную роль, нажимая на поляков, чтобы ускорить их временами мучительно медленный темп подготовки вопросника для претестирования, и в то же время сдерживая украинцев, горевших желанием приступить к полевым работам, начало которых зависело от завершения польского вопросника (15). Мы все ужасно хотели, чтобы оба исследования получились как можно более сравнимыми, но обеспечить это оказалось очень трудно.

К июню 1992-го претестовые варианты польского вопросника и русскоязычной версии украинского вопросника были окончательно готовы. В обеих странах были проведены интенсивные претесты – Вейланд и Данилович провели польский претест, а Вейланд дважды приезжал в Киев, чтобы обучить украинцев своему методу интенсивного претестирования и помочь в проведении украинского претеста. Поляки и украинцы встретились обсудить результаты обоих претестов в середине июля. Я не присутствовал, но я и не был нужен. Сломчинский и Хмелько сказали мне, что претест прошел хорошо в обеих странах, и сейчас, в начале августа 1992-го, мои коллеги заняты усовершенствованием своих вопросников. Если повезет, оба исследования перейдут в полевую стадию этой осенью – почти на полтора года позже графика.

На каждый аспект этого исследования – время проведения опроса, выделенные нами выборки, наши представления о том, что влекут за собой радикальные социальные изменения, сами вопросы, которые мы задаём респондентам, – глубоко повлияло наше собственное переживание социальных перемен.

Заключение

Изучение социальной психологии радикальных социальных изменений оказалось делом чрезвычайно трудным, временами удручающим, но, несмотря на это, всегда чрезвычайно интересным. И кое-что о радикальных социальных изменениях мы можем узнать даже из нашей собственной вовлечённости в них. Каждая модификация, которую мы вынуждены были внести в наши исследовательские планы, дала нам дополнительное понимание значения радикальных социальных перемен для тех, кто живет под их воздействием.

Общепризнанно, что существует очевидное и разительное различие между тем, что испытали мы, пытаясь осуществить это исследование, и тем, что испытывает сейчас большинство людей в Польше и Украине. И тем не менее на меня произвело впечатление сходство между процессом исследования в том виде, в котором мы его пережили, и другими социальными процессами, которые переживают сейчас поляки и украинцы, а также – между институтами, финансирующими исследования, и другими социальными исследованиями. Я начинал эту статью, отметив, что дезинтеграция исследовательской инфраструктуры в Польше и Украине отражает дезинтеграцию в этих странах социальных и политических институтов. Теперь я мог бы добавить, что наши собственные попытки справиться с дезинтеграцией исследовательских инфраструктур также отражают те процессы, которые характеризуют то, что обычно происходит в Польше и Украине, когда люди пытаются справиться с последствиями радикальных социальных перемен в своей жизни и деятельности.

В связи с тем, что мы сами испытали из-за дезинтеграции институтов, финансирующих исследования, мы приобрели, например, некоторое понимание того, как жестоко разрушаются институты бюджетными дефицитами. Будучи вынуждены неоднократно откладывать реализацию наших планов из-за преодоления ранее неизвестных препятствий и обстоятельств, мы узнали кое-что о том, каким образом радикальные социальные изменения не позволяют людям добиваться результатов теми способами и в те сроки, которые ранее казались нормальными и осуществимыми. Еще мы узнали – больше, чем имели желание узнать, – о том, насколько расстраивающими и обескураживающими могут быть такие задержки. Будучи вынуждены модифицировать наш исследовательский проект, чтобы не отстать от изменений в классовых структурах Польши и Украины, и разрабатывать новые блоки вопросов, чтобы оценить трудо-эквивалентные деятельности людей в нерабочих ситуациях, мы приобрели понимание тех изменений, которые происходят в этих классовых структурах и структурах занятости. Из-за необходимости определить, какая работа респондента является основной, мы приобрели понимание тех изменений, которые происходят сейчас в условиях труда многих людей. С точки зрения конечной цели нашего исследования – понимания социальной психологии радикальных социальных изменений – наиболее важно, быть может, то, что, будучи вынуждены сами справляться с радикальными социальными переменами, мы приобрели некоторое интуитивное понимание того, как вообще с этими переменами справляются люди.

Даже та изобретательность, которую проявили мои коллеги в преодолении постигших их превратностей, возможно, дает нам некоторое интуитивное понимание того, как справляются другие люди с дезинтеграцией инфраструктур, поддерживавших ранее их деятельность. Усилия же моих коллег по придумыванию заново инфраструктур, чтобы в них осуществлять свою исследовательскую деятельность, возможно, даже дают интуитивное понимание сути того, что значит иметь дело с радикальными социальными изменениями и испытывать их на себе. Даже использование приватизации как средства поддержки исследований – как это сделали Хмелько и Паниотто в Украине и Вейланд и Данилович в Польше – сегодня в Восточной Европе не является чем-то неслыханным. И хотя некоторые поляки и украинцы пользуются поддержкой Национального научного фонда, «совместные предприятия» с иностранным капиталом – мечта многих.

Опыт этого исследования – и то, как мы бились о радикальные социальные изменения, и то, как мы с ними справлялись, – возможно, поможет нам понять как раз те процессы, которые мы пытаемся исследовать. В то время как мы готовимся интерпретировать данные, которые надеемся иметь вскоре для анализа, мы, возможно, кое-что уже узнали о более общих социальных процессах, потому что испытали их на себе.

Постскриптум, декабрь 1993

Предшествующий отчёт о нашем исследовании оканчивается на тот момент, когда я, в августе 1992-го, представлял свой доклад съезду Американской социологической ассоциации. Теперь, более чем год спустя, мне хотелось бы коротко довести отчёт до сегодняшнего дня – но не до логического завершения, так как исследование продолжается и очень много ещё нужно сделать.

И украинские, и польские мои коллеги преуспели в проведении синхронических опросов в течение осени и зимы 1992 года, в решении задачи, титанической для обеих исследовательских групп. Позднее той же зимой польские исследователи провели также повторный опрос семей и опрос супругов и одного из детей респондентов синхронического опроса; украинские исследователи проделывают это как раз сейчас. Замечательно, что обеим группам исследователей действительно удалось провести намеченные опросы, несмотря на все трудности, с которыми они сталкивались.

Более того, им удалось получить данные высшего качества. Я могу говорить об этом с большой уверенностью, потому что мои коллеги – Валерий Хмелько и Богдан Мах, которые работали со мной в Университете Джонса Хопкинса в течение весеннего семестра этого года, и Владимир Паниотто и Войцех Заборовский, которые работали со мной в течение только сейчас заканчивающегося осеннего семестра – поработали интенсивно, подготовив данные для анализа и начав непосредственный анализ данных. Обработка данных двух широкомасштабных опросов, перевод вопросников и инструкций по кодированию на английский язык – это была огромная работа, которую мы только сейчас закончили. Имея опыт такого рода работы ранее, я не был совершенно уж удивлен тем, какой огромной она оказалась, но даже при этом я оказался не готовым к тому, насколько она увеличивается при попытке иметь дело с двумя опросами одновременно, когда пытаешься сделать всё – даже наименования переменных и категории кодирования – как можно более сопоставимым.

Мы разработали и для Украины, и для Польши измерительные модели многих аспектов ориентаций – авторитарного консерватизма, тревожности, конформизма мысли, норм морали, фатализма, самоуверенности, самокритичности, доверия и отношения к переменам. Мы разработали также измерительные модели основных условий труда, имеющих отношение к профессиональной самостоятельности, а именно – содержательной сложности труда, непосредственности надзора и рутинизации труда. Эти измерительные модели отвечают высшим техническим стандартам сравнительных исследований. Более того, и это имеет решающее значение, эти модели для Украины и Польши полностью сравнимы. Они также полностью сопоставимы с построенными ранее моделями для Польши, Японии и Соединенных Штатов, и отличаются от них только тем, что мы смогли в них улучшить путем модификации некоторых вопросов, которые не очень хорошо работали, и добавления новых. Благодаря этому одна из моих надежд на данное исследование – усовершенствование наших измерений – реализована. Это для нас дополнительное свидетельство высокого качества данных.

В течение следующих нескольких месяцев мы надеемся, что сумеем получить первые собственно содержательные результаты. В этих анализах мы сосредоточимся на работающих мужчинах и женщинах в Украине и Польше, стараясь выяснить, являются ли взаимосвязи между классовым положением и психологическими параметрами ныне занятого населения в этих странах такими же, как и те, которые мы обнаружили в наших предшествующих исследованиях в Соединенных Штатах, Польше и Японии, или же в условиях радикальных социальных изменений, происходящих сейчас в Польше и Украине, эти взаимосвязи являются другими. Чтобы ответить на этот вопрос, необходима концептуализация социального класса, соответствующая нынешним условиям жизни в Польше и Украине. (Концептуализация социального класса для этих двух стран может быть до некоторой степени различной, и определенно отличающейся от предшествующей концептуализации социального класса для Польши, когда Польша была социалистической.)

Но являются ли взаимосвязи между классовым положением и психологическими переменными во многом такими же, как и найденные ранее, или совершенно иными? Мы надеемся иметь возможность оценить, какую роль играют в этих взаимосвязях условия профессиональной деятельности.

Позднее мы намереваемся значительно расширить этот анализ, чтобы учесть ситуации безработных, домашних хозяек, пенсионеров и студентов. Но это всё относится к будущему, а кое-что – к не очень близкому будущему. Что я могу сказать с уверенностью в данный момент, так это то, что мои коллеги проделали замечательную работу, так как не только провели опросы в очень сложных условиях в Польше и Украине, но и сумели получить, что уже подтвердилось, данные очень высокого качества.

Примечания

1. Представлено ежегодному съезду Американской социологической ассоциации в Питсбурге (Пенсильвания), 24 августа 1992 года как доклад по случаю присуждения премии Кули-Мида 1992 года. Я признателен Роберто Гутиересу ( Roberto Gutierrez ), Валерию Хмелько, Эллиоту Либову (Elliot Liebow ), Керри Шоэнбах (Carrie Schoenbach), Карми Скулеру и Кэтрин Вердери за их предложения по исправлению и улучшению первоначальной версии текста.

2. Исследование поддерживается грантами Государственного комитета по научным исследованиям Польши, Государственного комитета по вопросам науки и технологий Украины, Национального научного фонда (США) и Национального совета по советским и восточноевропейским исследованиям (США).

3. Очаровательную демонстрацию обоснованности этого наблюдения представляет собой описание Вильямом Формом [1] того, что он узнал об отношениях рабочих и управленцев в автомобильной промышленности четырех стран, когда попытался получить доступ к рабочим автопредприятий в этих странах.

4. Накануне вечером Весоловский показал мне отрывок из его недавно опубликованной книги [10], где он написал о моей книге «Class and Conformity» (как он тут же перевел): «Эта противоречивая книга призывает... быть проверенной в социалистическом обществе… чтобы увидеть, насколько универсальными являются её выводы».

5. По моему мнению, при причинном анализе советские социологи слишком расположены рассматривать психологические переменные как независимые, а социально-структурные как зависимые. Это стало особенно очевидным в полемике между советскими участниками Балтиморского симпозиума при обсуждении моего собственного доклада (позднее опубликованного [3]), критики недостаточного учета социальной структуры в социально-психологических исследованиях американских социологов. Один из советских участников – Овсей Шкаратан – считал, что эта критика применима к советским социологам, по крайней мере, так же, как и к американским, и по ходу полемики я с ним согласился. После этого я подверг критике советских социологов даже в моих публичных лекциях в Москве и в Киеве за то, что они не принимали Маркса всерьез, потому что многие из них знали только политизированного Маркса, как он представал в писаниях Ленина и Сталина.

6. На вильнюсской конференции в 1987 года мой доклад по классовому положению и психологической деятельности (позднее опубликованный [4]) подвергся резкой критике за попытку построить понятие и индекс социального класса в социалистической Польше. Для многих советских обществоведов сама идея существования социальных классов в социалистическом обществе означала сталинскую формулировку: два класса, один слой. (Хотя «теоретически» в социалистическом обществе мог быть только один настоящий социальный класс – рабочий класс, в этой формулировке все еще сохранялся как исторический анахронизм второй класс, крестьянство; а внутри рабочего класса – слой интеллигенции.)

7. Хмелько надеялся – но не был уверен, что сумеет включить в исследование мои вопросы о наиболее важном аспекте профессиональной самостоятельности – содержательной сложности труда. Но у него не было достаточно ресурсов, чтобы включить вопросы и о других аспектах профессиональной самостоятельности – непосредственности надзора и рутинизации, и о других условиях труда.

8. То, какой он неординарный человек, драматически продемонстрировала его подпольная деятельность во время военного положения в Польше. Как я только недавно узнал – и не от него – он отвечал за обеспечение безопасного жилья для некоторых из лидеров подполья «Солидарности» и обеспечения мест для их встреч. В эти опасные времена он даже проводил для «Солидарности» исследования.

9. Окончательный бюджет NSF срезал число приезжающих на один семестр в Университет Хопкинса до одного поляка и одного украинца, сократил число ассистентов исследования, поездки в восточную Европу и все другие статьи сметы до минимума. Я просил восстановить второго поляка и второго украинца, некоторых из ассистентов исследования, часть поездок и некоторые другие расходы, которые входили в первоначальный бюджет NSF.

10. Гораздо более полное изложение теоретического обоснования и исследовательского проекта, а также обзор тех вопросов, которые мы намереваемся задавать нашим респондентам, см. [7].

11. Преследуя этот интерес, мы намерены и в польском и в украинском исследовании опросить супруга и одного ребёнка всех тех респондентов синхронического опроса, которые имеют одного или более детей в определенном возрастном диапазоне, вероятно, 13–17.

12. Некоторые из этих вопросов должны касаться структуры занятости и условий найма: собственности и других форм контроля над ресурсами и рабочей силой; изменений в организационной структуре; изменений природы профсоюзов и взаимоотношений рабочих с их профсоюзами; изменений оснований, на которых оплачивается работа; технологического развития. Многие вопросы должны касаться степени риска, неопределенности и охраны труда – как существующих в реальности (включая их структурные основания), так и в восприятии респондентов. Риск безработицы, конечно же, принимает особенно угрожающие размеры.

13. Стратегия, которой мы придерживались, состояла в постановке серий вопросов, разработанных для того, чтобы отнести респондента к той категории занятости, которой мы придавали наивысший приоритет, и затем задать ему блок вопросов, адекватных для людей этой категории. Мы начинаем с вопроса о том, работает ли респондент 15 или более часов в неделю; если да, мы спрашиваем об условиях его труда; если нет, мы спрашиваем, ищет ли он (или она) работу; если да, мы спрашиваем о поисках работы; если нет, мы спрашиваем – в такой последовательности – является ли она домохозяйкой, является ли он или она студентом очного обучения, пенсионером и т. п., задавая затем совокупность вопросов, адекватных той ситуации занятости респондента, на вопрос о которой мы получили положительный ответ. В украинском опросе для установления ситуации занятости респондента используется другая процедура, в большей мере основывающаяся на отнесении респондентом самого себя к той или иной категории занятости.

14. Сутью теоретической модели является перенесение опыта, полученного на работе, во внерабочую действительность [5]. Имеется в виду, что влияние на внерабочую психологическую деятельность людей оказывает то, что они действительно делают на работе, а не их субъективные оценки этой работы. Поэтому при решении вопроса о том, какая работа респондента является основной, главным критерием для нас было количество времени, затраченного на эту работу, а не, например, субъективная оценка респондента, какую работу он или она считают наиболее важной или приносящей наибольшее удовлетворение. Но что, если респондент проводит много часов в неделю на фиктивной, фактически, работе, не делая ничего или почти ничего, а несколько часов в неделю занимается настоящей профессиональной деятельностью?

15 . . Пожалуй, больше всего пользы я принес доставкой Маха и Вейланда в Киев, чтобы помочь с переводом польских вопросов на русский язык; а также значительным увеличением объёма и интенсивности претестирования в обеих странах; содействием полноценному участию Вейланда в украинском претестировании. И мое частое присутствие служило полезным поводом и для польских, и для украинских моих коллег, чтобы отложить в сторону другие дела и сосредоточенно заниматься нашим совместным проектом.

Литература

Form W. Field Problems in Comparative Research: The Politics of Distrust // Form W. Blue Collar Stratification. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1976. P. 277-299.

Kohn M.L. On the Transmission of Values in the Family: A Preliminary Formulation // Research in Sociology of Education and Socialization. Vol. 4 / Ed. by A.C. Kerckhoff. Greenwich, CT: JAI Press, 1983. P. 3-12.

Kohn M.L. Social Structures and Personality: A Quintessentially Sociological Approach to Social Psychology // Social Forces. 1989. Vol. 68. P. 26-33.

Kohn M.L., Naoi A., Schoenbach C., Schooler C., Slomczynski K.M. Position in the Class Structure and Psychological Functioning in the United States, Japan and Poland // American Journal of Sociology. 1990. Vol. 95. P. 964-1008.

Kohn M.L., Schooler C. (with collaborations of Miller J., Miller K.A., Schoenbach C., Schoenberg R.) Work and personality: An Inquiry into the Impact of Social Stratification. Norwood, NJ: Ablex, 1983.

Kohn M.L., Slomczynski K.M. (with collaborations of Schoenbach C.) Social Structure and Self-Direction: A Comparative Analysis of the United States and Poland. Oxford : Basil Blackwell, 1990

Kohn M.L., Slomczynski K.M., Janicka K., Khmelko V., Mach B.W., Paniotto V., Zaborowski W. Social Structure and Personality Under Conditions of Radical Social Change: A Comparative Study of Poland and Ukraine // Power Shifts and Value Changes in the Post Cold War World. Proceedings (Selected Papers) of the Joint Symposium on Comparative Sociology and the Sociology of Organizations / Kibi International University, Institute of International Relations, Sophia University and Social Science Research Institute, International Christian University. 1992. P. 97-111.

Kohn M.L., Slomczynski K.M., Schoenbach C. Social Stratification and Transmission of Values in the Family: A Cross-National Assessment // Sociological Forum. 1986. Vol. 1. P. 73-102.

Slomczynski K.M., Kohn M.L. (with the collaboration of Janicka K., Koralewicz J., Miller J., Schoenbach C., Schoenberg R. Sytuacja Pracy i jej Psychologiczne Konsekwencje: Polsko-Amerycanskie Analizy Porownawcze. Wroclaw: Ossolineum Publishing Co., 1988.

Wesolowski W. Teoria, Badania, Praktyka. Z Problematyki Struktury Klasowej. Warszawa: Ksiazka i Wiedza, 1975.