National Sociology and Paradigm Pluralism:
Pragmatist Reflections on Current Russian Sociology

By Dmitri N. Shalin

Introduction

The controversy over the proliferation of paradigms in sociology and the threat it poses to the theoretical unity of the discipline is an old one.  According to Robert Merton (1975:39-40), the “debate between theoretical pluralism and theoretical monism” reemerges at strategic junctions in the discipline’s history when sociologists committed to “an overarching theoretical system” clash with those favoring “a multiplicity of occasionally consolidated paradigms.”  Russian sociologists appear to have reached such a juncture.  

The current controversy follows the dissolution of the Soviet Union, a traumatic experience for many soviet citizens that provoked soul-searching among Russian intellectuals and engendered heated debates about patriotism, national heritage, and scholars’ ties to the state.  Not surprisingly, social scientists committed to the notion that Russia has unique historical destiny mistrust paradigm pluralism.  Rejecting Western theories, they advocate developing a “national sociology” as an urgent task for patriotic scholars (Dobrenkov 2007; Malinkin 2005, 2006, Osipov 2004, 2006, 2007; Osipov and Kuznetsov 2005; Zhukov 2002). 

Sociologists with liberal credentials take a different view.  Vladimir Yadov (2003, 2006, 2007; see also Kravchenko 2004) is probably the best known proponent of the multiparadigmatic approach among sociologists who remain skeptical about the need for an overarching theoretical framework to study Russian society and advance its national interests.  Other scholars stake middle ground, endorsing the legitimacy of the multi-paradigmatic approach while encouraging the search for a sociological theory reflecting the Russian cultural tradition (Filippov 1997; Zdravomyslov 2006, 2007).  

This paper reviews the current controversy – its origins, historical context, and political alignments in each camp.  It also addresses the peculiar animosity that Russian social scientists and intellectuals have shown toward pragmatism as a philosophical teaching and a sociological perspective.  “Концепция полипарадигмального подхода опирается на идеологические и философские принципы либерализма и прагматизма,” asserts Aleksandr Malinkin, a key opponent of paradigm pluralism, and “философия прагматизма в качестве теоретико-методологического фундамента для социологии малопродуктивна и бесперспективна” (Malinkin 2006, 2005).[1] Lev Gudkov, head of the Levada Center, has no affinity with the conservative strain in Russian sociology, but he is also concerned about the pragmatist attitudes taking hold among Russian sociologists:  “Так как власть оказалась не заинтересована в соответствующих разработках и рекомендациях академических или университетских ученых, то более прагматическая и беспринципная часть из них была вынуждена искать дополнительной поддержки среди западных фондов и заказчиков, предлагая им свои услуги для реализации зарубежных проектов в качестве исполнителей” (Gudkov 2005).  The enmity toward pragmatism crosses political fault lines, animating liberal as well as conservative thinkers, and it may offer an interesting gloss on Russia’s intellectual and popular culture. 

My discussion starts with the historical context of the current controversy, after which I examine the opposition to paradigm pluralism and the nascent patriotic strand in Russian social thought. Next, I focus on the political affinities of the intellectuals committed to the nationalist agenda and their opponents, examine their relationship with the government, and connect their stance to the views that sociologists from each camp espoused under the Soviet rule.  Finally, I discuss Russian intellectuals’ attitude toward pragmatism and explore its political and cultural implications.

Internationalism and Theoretical Monism in Soviet Social Science

Soviet sociology has had a long and troubled history.  It began with a fitful start after the Bolsheviks took power, went extinct in Stalin’s years, reemerged as an empirical field during the Khrushchev “Thaw,” took painful hits in the Brezhnev era, then gradually positioned itself as a scientific discipline affiliated with, yet autonomous from, its philosophical counterpart – historical materialism (Batygin 1999; Beliaev and Butorin, 1982; Doktorov 2007; Firsov 2001, 2003; Greenfeld 1988; Osipov 1979; Osipov and Kuznetsov 2005; Shalin 1978, 1979, 1990; Shlapentokh 1987; Yadov and Grathoff 1994; Zdravomyslov 2006, 2007).  Internationalism has always been a hallmark of Marxist thought which styled itself as a universal doctrine that applies to humanity at large and foretells the emergence of a global communist community.  Nationalism, by contrast, was castigated as a vestige of the past, an obstacle in the path of the proletariat coming to terms with its world-historical mission.  Bolsheviks saw themselves as Westernizers leading the fight for world revolution.  Lenin in particular was determined to deliver Russia from its backwardness and thrust his country in the forefront of the international communist movement. 

Consistent with this paradigmatic stance was the perception of Western theories as muddled and ideologically biased.  Soviet scholars cast the diversity of theoretical schemes and methodological approaches as a sign of inferiority and gleefully contrasted paradigm pluralism in the West to the united front Marxist social scientists forged in their pursuit of monistic sociological theory.  This is how Gennady Osipov, a well-placed soviet sociologist and an acknowledged leader in today’s patriotic camp, expressed his opposition to the paradigm pluralism:  “Многообразие направлений и школ буржуазной социологии . . . есть отражение противоречивости и неустойчивости современного капитализма, результат отсутствия подлинно научной мировоззренческой основы, следствие антиисторичности социальной позиции и антикоммунистической направленности современной социологии, свидетельство ее идейного кризиса” (Osipov 1979:64). 

It is not that soviet sociologists had nothing to learn from their Western counterparts.  They all had their conceptual favorites and borrowed freely methodological tools from abroad, but soviet scholars had to be careful in doling out praise on foreigners, lest their ideological vigilance came under suspicion.  The critique of “bourgeois sociology” called for a careful balancing act where positive comments were punctuated by stern dressing-downs of ideological adversaries.  An article reviewing Western authors or theories usually included а mandatory statement that ran something like this:  “Сегодня, в период обострения идеологической борьбы, особенно важно проводить различие между отдельными позитивно-научными элементами, которые содержатся в концепциях современных буржуазных мыслителей, и реакционной антинаучной сущностью этих концепций. . . .  [Пример тому] доктрина неокантианского движения, послужившая идейным источником для всякого рода ревизионистских построений” (Malinkin 1983:131).  Bred into the soviet sociologist’s bones was the notion that Marxist scholarship was politically engaged, that “партийность марксистско-ленинской социологии есть одновременно и залог ее научности.  В марксистско-ленинском классовом анализе и воплощено единство партийности и научности социологии. . . .  Беспартийность и нейтральность социологии – не что иное, как миф, иллюзорная завеса, прикрывающая ее действительное служение  определенному классу” (Osipov 1979:137, 142). 

When it came to the ethnic dimension of social life, the politically correct stance was de rigueur.  The soviet authorities denounced nationalist deviations in all areas, including social science.  Local colors were welcome to the extent that they dovetailed with the Marxist internationalist agenda.  “National in form, socialist in content” – such was the all-purpose formula that cut some slack to local cultures while warning regional elites to stay away from nationalism and hew to socialist policies. 

More nuanced was the take on the national traditions in the Western world.  Soviet scholars acknowledged the cultural diversity in bourgeois social science, treating it as something understandable, even progressive, insofar as local intellectuals sought to distance themselves from the American patronage.  The expectation was that national sociological currents would eventually yield to the triumphant Marxist teaching.  Igor Golosenko provided a sophisticated treatment of the subject in his 1981 article titled “The Universal and the National in Non-Marxist Sociology.”  “Национальная специфика более присуща социальным наукам, нежели естественным,” pointed out Golosenko (1981:78).  “Вот почему историк и социолог науки вправе говорить о ‘немецкой социологии’, ‘английской социальной антропологии’, ‘американской социальной психологии’. . . .  Зависимость от национальной культуры самым непосредственным образом объясняет триумф в XIX в. социологического позитивизма во Франции и Англии и причины того, почему Германия осталась бастионом антипозитивизма, а в России одновременно развивались все эти направления” (Golosenko 1981:78).  Soviet scholars were aware that in the 1960s sociologists around the world grew weary of American dominance – not only in world politics but also in scholarly discourse, and they sought to encourage this trend without ceding ground to ultranationalists or discarding the internationalist agenda.  Here is Golosenko navigating these traitorous ideological shores:

Сомнения в универсальной пригодности американской теорий и методов охватили социологов во совсем мир, которые обнаружили, что многие концепции применимы только в условиях США.  Последнее заставило их логично предположить, что отечественная социология должна опираться на национальные научные традиции, учитывая специфику своих стран.  В западной Европе еще недавние сторонники американских методов все чаще начинают признавать неприменимость американских версий социальной стратификации, объяснения кризиса образования и т. п. к исследованию собственных обществ.  Становится понятным ‘ренессанс’ концепции Вебера, Зиммеля, Дюркгейма. . . .  Однако, национальное в истории социологии не высокомерная по отношению к фактам философская спекуляция (в духе ‘национальной науки’ Н. Данилевского) или символ этноцентрической идеологии, спесиво декларирующей национальную исключительность.   Изучение национального – реальная научная задача, которую можно адекватно решить только исторически, только ретроспективно.  Навязывание национальной специфики в качестве норматива для нынешнего, актуального исследования – вещь опасная, ибо сама эта специфика исторична, а ее абсолютизация лишает историка науки возможности правильно познать присущий ей характер (Golosenko 1981:76-77).

The issue came into play with new force after Gorbachev announced his perestroika.  The nascent reforms boosted sociology in the Soviet Union.  In June of 1988, the Communist Party Politburo passed a resolution “On Strengthening the Role of Marxist-Leninist Sociology in Solving Key Problems of Soviet Society.”  Following this decree, the Ministry of Higher Education moved to establish sociology departments in flagship universities in Leningrad and Moscow.  With the new trends came a more relaxed attitude toward Marxist orthodoxy and bourgeois sociology.
In 1988 soviet scholars adopted the “Professional Code of Sociologists” which struck a balance between the old and the new imperatives.  The preamble reiterates the familiar thesis:  “Как представитель марксистско-ленинской социологии социолог придерживается принципа партийности науки, занимая четкую классовую позицию при анализе социальной действительности” (Professionalnyi kodeks 1988:95).  But Section III of the code devoted to scholarly polemics emphasized the right of dissent and free inquiry:  “Социолог отстаивает свои взгляды, идеи и концепции, невзирая на конъюнктуру и авторитеты.  Защита своей точки зрения, проявление научной честности и принципиальности требуют от него нравственной твердости и мужества, способности вступать в спор с общепринятыми взглядами на то или иное явление общественной жизни, с авторитетами в науке.”

Vladimir Yadov, a highly regarded soviet sociologist who came under attack by ideological watchdogs just before Gorbachev ascended to power, amplified this position in his programmatic article:  “Любая социологическая концепция так или иначе катализируется некоторым философским мировоззрением.  И коль скоро наша социология прямо связана с диалектико-материалистическим мировоззрением, марксистской философией, она имеет основания называться марксистско-ленинской” (Yadov 1990:6).  Having reaffirmed this stance, Yadov makes a passionate plea for ending the isolation of soviet sociology and rejoining the world community:  “Пора покончить с иллюзией самодостаточности социологии потому только, что она опирается на научное диалектико-материалистическое мировоззрение.  Развитие нашей социологии будет успешным, если преодолеть отрыв от мировой социологической науки, путем освоения всего ценного, что достигнуто за два века ее существования. . . .  Длительный отрыв советской социологии от мировой науки, отторжение ‘буржуазной’ социологии как идеологически чуждого знания обязывает строить социологическое образование как освоение мирового опыта развития макросоциологической и частносоциологических теорий.” (Yadov 1990:15-16).  Yadov remains committed to Marxism as a viable sociological theory but rejects its hegemonic claims and ideological pretensions:  “Именно доктринерский стиль коммунистической политики и идеологии отвергается мировым социологическим сообществом.  Что касается идей Маркса в области социальной философии, то как раз эти идеи, особенно концепция активности социального субъекта, не только остаются животворными, но, пожалуй, вновь становятся центром притяжения в конструировании современной общественной теории” (Yadov 1992:34-35).  In the following years Yadov emerged as a staunch supporter of paradigm pluralism or “полипарадигматизм” as the phenomenon would be called in subsequent polemics (Yadov 1995, 2003, 2006).

The Patriotic Strand in Russian Sociology

As the Soviet Union collapsed, so did state funding for sciences and the humanities.  Left to their own devices, Russian social scientists searched for ways to legitimize their enterprise and find new sources of income.  A few were commissioned to do polling for the emerging political parties, some managed to subsist on scholarly grants administered by international foundations, many more had to take additional jobs just to get by, and still others left academia or the country altogether.  Paradigm pluralism flourished after perestroika, as Russian sociologists translated Western treatises and published the long suppressed works of Russian thinkers.  No theoretical or methodological strand emerged as a clear favorite.  Eclecticism ruled the day.  With the confusion of the 1990s, the voices began to be heard inside the academic community about the need to establish a national agenda for Russian sociology, to forge the alliance between academic social science and state agencies.  This is when paradigm pluralism came under assault from the self-styled patriots who accused their liberal colleagues of promoting foreign ideas and demanded the return of the theoretical monism reflecting Russia’s cultural heritage.

Among the first to sound the alarm about the epistemological chaos in postsoviet sociology was А.Ф. Филиппов.  He insisted that “случаев . . . успешного перенесения иноземных концепций на другую почву в неизменном виде практически нет.  Россия не может быть в этом отношении исключением” (Filippov 1997:11).  There are many theories in today’s Russian sociology, Filippov claimed, but no “theoretical sociology.”  The solution, according to the author, “может быть только создание собственной теоретической социологии, в том числе и как комплекса амбициозных концепций” (Filippov 1997:16). 

Aleksandr Malinkin is probably the most articulate opponent of paradigm pluralism and champion of Russian national sociology.  He is careful to acknowledge Yadov’s standing among Russian sociologists but uses his older colleague’s prestige as a springboard to challenge the liberal orthodoxy.  “В. А. Ядов внес неоспоримый вклад в отечественную социологию, он пользуется заслуженным авторитетом и уважением в профессиональном сообществе и среди коллег (в том числе у автора этих строк).  Но именно поэтому усилия такого специалиста, направленные на пропаганду полипарадигмального подхода именно как социологической методологии, заслуживают прямой честной оценки” (Malinkin 2005).

The author expresses concern about the fact that “многие социологи среднего поколения и подавляющее большинство молодых социологов стали свежеиспеченными адептами модных западных учений – западных, потому что отечественные, хотя и появились, обнаружили свою неконкурентоспособность по сравнению с зарубежными по ряду причин.”  He is appalled by reigning eclecticism, by what he perceives as “теоретическая каша в головах у многих российских социологов,” “эклектическое смешение, ‘гибридизация’ идей, [которые] принимают подчас гротескные черты.  Между тем, концепция ‘полипарадигмального подхода’, делая из нужды добродетель, теоретически оправдывает эту исторически сложившуюся интеллектуальную ситуацию.  Во многом схожая ситуация наблюдается в российской философии. . . .  За пропагандой же полипарадигмального подхода стоит не только отрицание философско-социологического реализма, плодотворности сущностного понимания социальной реальности и утверждение философско-социологического и методологического номинализма.  Пафосом этой пропаганды является транспонирование ценностей либерализма в понятийный аппарат и методологию социальной науки, в плоть и кровь социологической мысли.”

Malinkin is skeptical about the value neutrality espoused by the proponents of paradigm pluralism.  He rejects “декларативную ‘внеидеологичность’ [и] буквально кротовую слепоту в отношении очевидного факта, что навязанная нам деидеологизация означает вытеснение одной господствующей идеологии другой. . . .  Российская Федерация деиделогизировалась, причем до опасной черты, чреватой анархией и угрозой стать объектом внешнего идеологического манипулирования ” (Malinkin 2006).  The fact that Russia is moving away from its totalitarian past does not justify the break with theoretical monism, abandonment of the search for a unifying sociological theory:  “Носители логики разрыва, выступая против ‘темного’ советского прошлого – якобы целиком тоталитарного, – призывают к тотальному разрыву с ним ради ‘светлого’ демократического будущего.”  Alas, the blind faith in the democratic process and the Western-style modernization is misplaced:  “Речь идет о якобы неизбежной для России модернизации по европо-американскому образцу.  В ‘догоняющей’ версии такая модернизация означает колонизацию России.  Она сделает бессмысленной постановку вопроса о трансформации общества в интересах российского народа.  Следствиями такой модернизации будет уничтожение русской национальной культуры, гибель значительной части популяции” (Malinkin 2006).

Malinkin does not want to ban ideas originating in foreign lands as much as to adapt them to the Russian context, and that means cleansing such ideas from alien connotations, testing their content for the compatibility with the national interests:  “Речь идет о создании собственных, российских теорий, концепций и доктрин.  Они вправе называться ‘российскими’ (независимо от процента в них ‘импортного’ материала) не столько потому, что их создали россияне, сколько потому, что достаточно укоренены в отечественные национально-культурные и социальные реалии – возникли как ответ на потребности и вызовы российского общества в интересах российского народа, общества, государства.  Укорененность социологической теории предполагает и определенную культурно-историческую преемственность, во всяком случае, позитивную соотнесенность с наследием российско-имперского и советского прошлого” (Malinkin 2006).

Scholars affiliated with Osipov’s Institute of Socio-Political Studies developed a rationale for national sociology that emphasizes the need to align academic sociology with the government policies and to clamp down on educational institutions financed from abroad (Dobrenkov 2007; Osipov 2006; Osipov and Kuznetsov 2005; Zhukov 2002).   Indicative in this respect was the 2007 meeting sponsored by the Institute of Socio-Political Studies under the heading “On the Methods of Solving the ‘Russian Question’.”  

Among the members of the academic establishment assembled at this gathering was Vladimir Dobrenikov, dean of the School of Sociology at Moscow State University.  Dobrenkov decried “деструктивные и очень тревожные процессы, которые происходят сейчас в современном российском образовании и в науке.  Хотел бы высказать такую вещь.  Мне представляется, что опасного обострения сейчас достигли агрессивные действия ряда зарубежных учебных и исследовательских учреждений, а также российских организаций, финансируемых определенными зарубежными структурами, направленными на разрушение авторитета российского образования и российско-академической традиции, а также подмены западной позитивистской наукой и чуждых России образовательных подходов” (Dobrenkov 2007).  The dean of sociology faculty railed against sociologists schooled in the Western tradition who fail to grasp genuine national interests:  “Я столкнулся непосредственно с событиями вокруг нашего Социологического факультета, когда тот раскол, который был в 60-70-х годах, эта традиция, которая идет от академика Осипова и Ядова, сейчас явно просматривается прозападная ориентация и пророссийская, национальная.  Фактически выступления Ядова, Заславской, Здравомыслова, это попытка лишить нашу российскую социологию некоей русскости.  По этому поводу мы будем выступать в печати и дадим ответ этим нашим коллегам, которые используют грязные методы, методы шельмования” (Dobrenkov 2007). 

Of particular concern to Dobrenkov is the plight of the new generation of sociologists.  The battle for the minds of young social scientists is raging on; at stake is not just the future of social science in Russia but the nation’s long-term spiritual health.  The patriotic sociologists are determined to win this battle:

В вузовской среде посредством политических технологий последовательно моделируется для последующей институционализации протестное идеологическое настроение у студенчества.  Начато активное применение технологии по мобилизации экстремистской молодежи для распространения через нее на массу учащихся псевдореволюционных идей, успешно реализованных в Сербии, Грузии, Украине и Киргизии.  Я абсолютно ответственно заявляю здесь как социолог, и как декан факультета: призрак цветной революции среди студенчества России бродит, он реальный.  Я никогда не верил, что она может произойти, но дело в том, что дяденьки, которые стоят за нашими студентами, могут спровоцировать студентов и может пролиться кровь.  Вот что меня беспокоит.  Потому что есть студенты, молодежь, которая сознательно втянута, но очень много молодежи, которая не понимает, что происходит и действительно втягивается в эти процессы.  И поэтому Ученый совет факультета принял обращение к научной общественности Московского университета, научной общественности вузов России, в котором выразил эту тревогу и озабоченность (Dobrenkov 2007).  

Dobrenkov takes on the top Russian sociologists with liberal leanings whose credentials he questions and whose leading role in the Russian Sociological Association he is prepared to challenge:  “Что касается академической науки, как вы знаете, ни Ядов, ни Здравомыслов академическую науку не представляют и от имени академической науки выступать не смогут. . . .   Мы в связи с этим по предложению Геннадия Васильевича Осипова возвращаемся к идее проведения съезда социологов России.  И я думаю, что это будет своевременным с тем, чтобы мы сумели обсудить все вопросы, связанные с состоянием нашей науки и ее влиянием на формирование общественного мнения, гражданского общества, политического курса и т.д.” (Dobrenkov 2007). 

Gennady Osipov, head of the Institute of Socio-Political Studies, is a key figure in the patriotic sociology movement.  Looking back at the recent history of sociology in Russia, he discerns in it two strands, one led by Vladimir Yadov and liberally minded sociologists gathered around the Russian Academy of Sciences Institute of Sociology, the other gravitating toward the Institute of Socio-Political Studies headed by Osipov and staffed by like-minded colleagues.  This is how Osipov narrates the momentous developments in the discipline since the beginning of perestroika reform and a special role he played in the ongoing transformation: 

В конце 80-х–начале 90-х гг. в Институте социологии АН СССР сложились две различные социальные концепции перестройки и реформирования СССР и России. . . .  Первая концепция исходила из необходимости полного разрушения всего того, что было создано в период руководства КПСС страной, всемерного расшатывания социальной стабильности и социального порядка.  Эта концепция имела реальные основания, так как замедление темпов разрушения системы управления советским обществом несло потенциальную угрозу партократического реванша.  Однако эта концепция имела и другую сторону.  Форсированное разрушение было чревато непредсказуемыми последствиями для общества, государства и человека, что и подтвердилось впоследствии.  Вторая концепция исходила из того, что важнейшим социальным индикатором реформирования должен быть реальный человек, что реформирование должно быть представлено в человеческом измерении, осуществляться не за счет человека, а ради него. . . .  Данная концепция основывалась на демократически узаконенной идее социальной стабильности и социального порядка.  Недостаток этой концепции заключался в том, что потеря темпов реформирования, его осуществление эволюционным путем могло закончиться партократическим реваншем.

В соответствии с этими двумя концепциями Ученому Совету Института социологии АН СССР были представлены две научные программы.  Соответственно, руководителями авторских коллектив были В. Ядов и Г. Осипов.  Новый ‘ядовский’ Ученый Совет Института социологии АН СССР, преследуя групповые интересы, создавал условия, невозможные для параллельного сосуществования двух программ в рамках одного Института.  Назревала конфликтная ситуация, [которая привела к] созданию двух социологических академических институтов, представляющих два различных по характеру и содержанию видения российской реальности, две школы в социологии  (Osipov 2006).

On March 26, 1991, the presidium of Russian Academy of Sciences created a new academic research organization – Institute of Socio-Political Studies.  Now the proponents of both models could go head to head trying to prove their relevance for the discipline and the nation building.  Osipov and his colleagues decry the Western influence inside Russia, the fact that “в современные российские стратегические разработки закладывается порочная концептуальная составляющая, согласно которой Россия вписывается в западноцентристскую линейную схему социально-исторического процесса.  Таким образом, господствовавшая в советское время линейная формационная концепция с единой для всех коммунистической перспективой сегодня на официальном уровне негласно заменена другой – тоже линейной с ориентацией на построение общества по западным образцам.  Разрабатываемая учеными Института альтернативная идея многополюсности современного мира базируется на цивилизационной концепции развития, предполагающей, что ‘полюса’ являются центрами различных цивилизаций. Россия же представлена как ядро и главная составляющая самостоятельной Евразийской цивилизации, существование и развитие которой есть непременное условие сохранения стабильного миропорядка” (Osipov 2006).  To realize its potential, the national sociology movement must utilize the administrative power of the state, “все имеющиеся средства государственного воздействия в соответствии со стратегической программой развития России, отвечающей национальным интересам и социально-историческим традициям ее народов.  Исходные теоретические построения позволили ученым Института обосновать социологическую концепцию реформирования России.  Она изложена в трудах, представляющих два главных исследования Института. В 2005 г. Президиум Российской академии наук определил роль ИСПИ РАН как Института-координатора в области разработки фундаментальных проблем социологии и политологии” (Осипов 2006).

On June 27, 2007, patriotic sociologists convened the First Congress of the Union of Sociologists of Russia, the Russian acronym – SSR.  Preparations for this meeting were shrouded in secrecy, liberal scholars were kept out.  The invitation-only audience comprised by sociologists close to Osipov and ISPI set up an organization that billed itself as an alternative to the cosmopolitan sociologists led by Yadov, Zaslavskaya, and their liberal colleagues.  The congress passed the organization’s bylaws (Ustav 2007) and elected the SSR president.  This newly elected body included sociologists who were absent at the meeting and later disclaimed affiliation with SSR (Demina 2007).   Addressing the congress delegates, Gennady Osipov argued for the integration of sociology into state structures, “‘включение российской социологии в систему государственного управления обществом’” (Demina 2007).  Vasily Zhukov, rector of the Russian State Social University, berated in his speech sociologists who expressed reservations about the creation of a rival professional organization threatening to split the Russian sociology community (Zhukov 2007).  He praised the soviet-era sociology as a continuation of the illustrious tradition dating back to prerevolutionary Russia.  According to Zhukov, “отечественная социология подошла к такому состоянию, когда, во-первых, осознанна необходимость консолидации социологического сообщества, во-вторых, появились все необходимые для этого условия.  Союз социологов России призван объединить всех, кто уважает историю отечественной социологии, критически воспринимает и признает доставшееся ей наследство и готов нести солидарную ответственность за авторитет социологического знания и восприятие социолога как личности профессиональной, ответственной, нравственной” (Zhukov 2007). 

The nation’s top legislative and government officials hailed the creation of the new professional organization.  S. Mironov, head of the Federal Council, endorsed the SSR agenda, as did deputy chair of the State Duma, L. Slizka, and State Duma deptuty A. Kokoshkina, representing the ruling party “United Russia.”  In his telegram to SSR delegates, Mironov observed:  “Долгие годы судьба отечественной социологии складывалась непросто.  И сегодня настало время, когда интеллигенция может сыграть решающую роль в определении будущего страны” (Demina 2007).   

Several momentous events followed the establishment of the SSR.  One was closing of the St. Petersburg European University, the other – expulsion of student activists from the MGU School of Sociology.  In June of 2008, a group of senior sociologists with liberal credentials was laid off at the St. Petersburg-based Sociological Institute, Russian Academy of Sciences, due to the planned “culling of scientific cadres.”  After the public outcry, the St. Petersburg administration agreed to reopen the foreign-grant-funded European University that had been closed on account of its failure to meet the fire code, though its long-term prospects appear uncertain.  Students expelled from the Moscow State University were not reinstalled.  Scholars who lost their jobs at the Institute of Sociology are appealing the decision, with social scientists at home and abroad mounting a campaign on their behalf. There is no indication at this point that the decision will be reversed.

These developments are consistent the program championed by the nationalist sociologists and encoded in the SSR bylaws (Den Zakrytykh Dverei 2008; Otchisleny iz MGU 2008).   It looks like proponents of the SSR platform are poised to move from debates to actions in line with Gennady Osipov’s call to forego “пассивную оборону, о чем и говорил в своем послании Федеральному собранию Президент РФ В.В. Путин, [и перейти] к наступлению, к разоблачению . . . фальшивых, антигуманных российских русофобских лозунгов и предложений” (Osipov 2007; Demina 2007).

Paradigm Pluralism, Scientific Ethos, and Political Activism

Although nothing resembling the virulent nationalistic strand is evident in world sociology today, the debate about paradigm pluralism and theoretical monism has its counterpart in the West.  The issue flared in the 1960s when younger sociologists, particularly in the U.S., took on the reigning orthodoxy.  Alvin Gouldner (1973), Irving Louis Horowitz (1964), C. Wright Mills (1959) were among prominent sociologists who criticized structural functionalism for its status quo bias and clamored for “radical sociology,” “new sociology,” “politically engaged science,” and kindred projects spurred by the disenchantment with value-neutral inquiry and demanding attention to the burning issues of the day.  It is in response to this clarion call by the Young Turks that Robert Merton took up the issue and tried to place it in historical perspective.

Using Gouldner’s Coming Crisis in Western Sociology as a fodder, Merton took on the radical critics.  He reminded his colleagues that they were hardly the first to diagnose a crisis in their discipline:  “The aspects of sociology that have been taken to provide the signs and symptoms of crisis are of a familiar kind:  a change and clash of doctrine accompanied by deepened tension, and sometimes abrasive conflict, among practitioners of the craft.  The clash involves the strong claim that existing paradigms are incapable of handling problems they should, in principle, be capable of handling.  It is in this sense that we can describe sociology as having experienced chronic crisis, intermittently broken only by short surprising periods of relative calm” (Merton 1975:22-23).   According to Merton, the claims that sociology reached the state of crisis tend to surface at the time when the younger generation of scholars comes into its own and feels confident enough to take on the entrenched scientific hierarchy.  Generational dynamics tend to overlap here with the momentous political shifts, producing a phenomenon worthy of close sociological scrutiny.  Merton cites Joseph Ben-David’s seminal article that traces the current revolt against value-neutral sociology to the political upheavals of the 20th century:

This unity of the profession [in the immediate post-war period] was not based on the existence of anything resembling a ‘paradigm’ for theory and research, such as postulated by Thomas Kuhn as the characteristic of a ‘normal science.’ There was no paradigm in sociology, and sociologists were often very critical of each other’s approach.  Consensus existed only in one respect, namely that all sociologists accepted the scientific method as relevant to sociology, and the scientific morality as binding for sociologists.  They clearly demarcated science from ideology. . . .  My hypothesis is that the passing of this consensus in the late 1960s was due to a new change of generations.  The generation which obtained its Ph.D. in the 1960s consisted of young people for whom the problem of sociology versus ideology did not have the same crucial importance as for their predecessors. . . .  Lacking the experience of liberation from ideology, they could find in sociology few past achievements or great intellectual opportunities to command their loyalty to, and the unshaken belief in, sociology of the latter. Therefore, questioning the very possibility of a scientific sociology, and considering the possibility that the demarcation line between sociology and ideology drawn in the 1950s may not have been final, does not have for them the same meaning of totalitarian threat as for the older generation (Ben-David 1973, quoted in Merton 1975:27).

Merton rejects the notion that politically engaged scholarship is an improvement on the value neutral stance embedded in the scientific ethos and that the current “crisis” in Western sociology calls for a special cure.  He declares himself a principled opponent of theoretical monism and restates his commitment to the ethos of science.  Merton reminds his readers that as far back as the 1940s he stood up to Parsons in rejecting the latter’s call for theoretical monism:

Talcott Parsons was anticipating and advocating theoretical monism.  As he put it, ‘there is every prospect’ that the then-current diversity of theories advanced within the ‘professional group’ – the collectivity of trained sociologists – would ‘converge in the development of a single conceptual structure’ (Parsons 1948:157).  Even in those remote days, as no doubt to excess since, one of Parsons’s students countered this monistic orientation by observing the actuality and, advocating the uses, of a plurality of theories.  The clash of opinion was no less deep-seated for being expressed in would-be forceful but civil terms such as these: ‘[W]hen Mr. Parsons suggests that our chief task is to deal with ‘theory’ rather than with ‘theories,’ I must take strong exception.  The fact is that the term ‘sociological theory,’ just as would be the case with the terms ‘physical theory’ or ‘medical theory,’ is often misleading.  It suggests a tighter integration of diverse working of theories than ordinarily obtains in any of these disciplines. . . .  To concentrate solely on the master conceptual scheme for deriving all sociological theory is to run the risk of producing twentieth century equivalents of the large philosophical systems of the past, with all their suggestiveness, all their architectural splendor and all their scientific sterility’ [Merton, 1948:164-165]  (Merton 1975:40-41).

Having documented the vintage nature of the current argument, Merton goes on to question the cure that 1960s sociological radicals offered to the problems ailing the discipline:

Were I called in as a consulting physician to review not only the diagnosis but also the recommended therapy, my opinion would be this:  that the chronic crisis of sociology, with its diversity, competition and clash of doctrine, seems preferable to the therapy sometimes proposed for handling the acute crisis, namely the prescription of a single theoretical perspective that promises to provide full and exclusive access to the sociological truth.  The reasons for my opinion are clear.  No one paradigm has even begun to demonstrate its unique cogency for investigating the entire range of sociologically interesting questions.  And given the variety of these questions, the past prefigures the future.  Periodic claims to the contrary turn out to be only premature claims of theoretical closure.  What’s more, were the proposed therapy actually adopted, it would produce something far worse than crisis.  It would lead to stasis:  the stagnation of sociological inquiry as a result of premature agreement on a single paradigm that is claimed to be an exhaustive guide to investigating the wide range of sociological questions. . . . [I]t is not so much the plurality of paradigms as the collective acceptance by practicing sociologists of a single paradigm proposed as a panacea that would constitute a deep crisis with ensuing stasis. (Merton 1975:28).

One cannot analogize American sociology of the 1960s and early 21th century Russian social science.  The political context and historical roots of the Russian controversy are quite different.  Yet some parallels can be profitably drawn, particularly with the newly-found interest in a monotheoretical approach and partisan scholarship among Russian sociologists.  Gennady Osipov is a veteran Soviet sociologist who saw its reemergence during Khryushchev’s “Thaw” and helped establish the Soviet Sociological Association in 1958 but his present zeal for ideologically engaged science and theoretical monism is oddly reminiscent of the radical claims raised by sociologists of the bygone era.  To be sure, the 1960s’ American sociologists were out to challenge state authorities while Osipov and his comrades align themselves with the extant powers, yet in both cases one senses the skepticism about the ethos of science, willingness to stake a strong ideological stance, and the claim to speak on behalf of the overriding national interest (Shlain 1979). 

“Что такое идеология?,” asks Osipov (2003a).  “Это – наука об идеях [а] научные идеи не могут носить всеобщий характер, как, например, в физике закон всемирного тяготения.  Научные идеи должны уходить в глубину истории, культурных традиций, менталитета, в основы экономического, социального, политического положения данного государства и народа, в нем проживающего, а не строиться на сиюминутных моментах.”  The fact that Marx had little use for ideology does not phase patriotic scholars:  “Идеологию, с легкой руки Карла Маркса, до сих пор принято отождествлять с ложным сознанием.  Это, на наш взгляд, ошибочное ее понимание. Идеология – это наука об идеях. Следовательно, и сами идеи должны быть научны” (Osipov and Kuznetzov 2005).  Nor should the patriotic scholars’ willingness to work closely with the government be mistaken for opportunism:  “Идеология формирует общенациональную идею общества, определяет реальные возможности и необходимые средства ее практической реализации. . . .  В этих словах точно сформулирована миссия социологии в современном мире, социологии не как придворной служанки власти, а как достойной служительницы стоящего на страже национальных интересов российского общества и российского народа социально ориентированного государства” (Osipov and Kuznetzov 2005). 

Yadov’s reply to the self-styled patriotic sociologists mirrors Merton’s logic.  He does not object to the search for a grand theoretical schema but feels that such efforts are likely to prove sterile.  “Если бы Россия выдвинула своего крупного макротеоретика, признанного как признают мирового чемпиона в спорте, это было бы огромным национальным достижением.  Если же в нашей печати появится еще один автор, изобретатель собственной (русской) теории, не замеченный кем-либо, кроме ‘своих’, заметным событием в социологии это вряд ли станет, но в идеологическом пространстве может оказаться оцененным” (Yadov 2007).  Yadov is also resolutely opposed to mixing science and ideology – especially when sociologists arrogate for themselves the right to articulate national interests and enforce the patriotic agenda.  “Kaк видно из публичных деклараций сторонников этого проекта, их пафос диктуется стремлением совместить две несовместные позиции – ученого и идеолога.  В любом словаре мы найдем, что идеология суть артикуляция социального интереса, а наука суть стремление к познанию.  Можно предположить, что научная компонента здесь просто отсутствует, т.к. экзетерических составляющих не наблюдается” (Yadov 2007). 

Equally spurious is the thesis advanced by patriotically-minded theoretical monists that paradigm pluralism and methodological eclecticism spells out subjectivism, that it amounts to the rejection of scientific standards, as Malinkin would have it:  “Посткоммунистический характер интеллектуальной ситуации в России – это не повод для отказа от общенаучных норм и идеалов, от стремления к объективному, достоверному, адекватному научному знанию.  Только последнее может иметь, помимо партикулярной полезности, общественную значимость и претендовать на общезначимость, на признание профессионального сообщества” (Malinkin 2006).  Methodological standards are hotly contested within the discipline, Yadov contends, and the debate about the range of permissible tools should not be throttled.  This is not to suggest that the ideas borrowed elsewhere will be automatically applicable to Russian society, that the latter does not have a history all its own.  It is a red herring argument, according to Yadov, that the polyparadigmatic approach ignores local culture.  Contrary to Malinkin’s claim, Russian sociologists bend over backward trying to identify their society’s historical roots and do justice to its cultural idiosyncrasies (Yadov 2006).  The question is “если сам мир изменяется, то может ли оставаться неизменной социальная теория, претендующая на его объяснение и понимание?” (Yadov 2003).  As social reality evolves, so does sociological theory.  Hence Yadov’s overall conclusion regarding the inflated claims of nationalist sociologists:

Российская социология не нуждается ни в какой ‘национально-специфичной’ социальной теории. . . .  Поэтому на вопрос:  ‘Для чего (и кому) нужна сегодня национальная русская социология?’, ответ вполне очевиден.  Она нужна идеологам российской исключительности.  Научному социологическому сообществу доморощенная теория, будь она предложена, вряд ли принесет прибыток серьезного знания об отечественных реалиях (Yadov 2003; 2007). 

Andrey Zdravomyslov takes a somewhat different position.  Although not opposed on principle to paradigm pluralism, he welcomes an inquiry into national schools of sociology and their cultural-historical roots.  In a series of articles devoted to the subject he sets out to identify the characteristic features of several sociological traditions (2006, 2007).  According to Zdravomyslov, American sociologists are focused on social action and the relationship between self and society.  German sociology favors the interpretive paradigm, even though it has been thoroughly Americanized after World War II.  French sociologists have been indelibly influenced by Durkheim and his accent on collective conscience, which is particularly felt in Bourdieu.  Preoccupation with personal freedom is key to English social science that had a first-hand experience with colonialism whose contradictions informed sociological discourse in the United Kingdom.  And so far as the Russian sociological tradition is concerned, it is marked by the acute awareness of class inequality and the commitment to social justice.  The current state in the evolution of Russian social thought, according to Zdravomyslov, is marked by “полипарадигмальностью . . . и сосуществованием анклавов французской, немецкой, американской, английской социологий в пространстве российской общественной мысли. Открытость российской академической социологии означает, что идет напряженный творческий процесс переопределения доминирующих в мировой литературе направлений социологической мысли с тем, чтобы они приобретали значимость с точки зрения анализа российской социальной реальности” (Zdravomyslov 2007).   The author specially notes the intense struggle over the relationship between sociology and power in contemporary Russia:

В рамках самой науки именно на поприще ее отношения к власти идет постоянная борьба между двумя конкурирующими парадигмальными установками науки. Первая парадигма:  общество – объект исследования и предмет управления.  Наука исследует, власть управляет.  Хорошая власть опирается на исследования, а плохая – не опирается; и в этом корень зла.

Вторая парадигма:  и власти и наука – сами по себе часть общества.  Это и социальные институты, деятельность которых ограничена специфическим функциями и рамками, и жизненные миры со своими огорчениями и радостями, и люди, которые не являются воплощением ни абсолютного зла, ни абсолютного добра (в сфере политики), ни абсолютного знания, ни абсолютного заблуждения (в сфере науки).  И поле власти, и поле науки ограничены своим временем, способностями, распределением ресурсов, культурой.  Они действуют в пределах общего для них пространства (общества), но на разных полях, в рамках которых различные ценности и разные правила игры (Zdravomylsov 2007).

Zdravomyslov does not take a stance on the optimal relationship between social science and power, but the issue he raises is vital.  We now turn our attention to the power struggle at the heart of the present controversy.
                                                
Biographical Trajectories of Liberal and Nationalist Sociologists

The issues in the present debate may be intellectually challenging but the consequences they engender are hardly academic.  Those who win the argument will be in a position not only to secure scarce resources but also establish control over sociological education in the country, increase their representation in international organizations, and marginalize their opponents.  It is all the more important to find out where the adversaries acquired their values, what their political agenda is, and how they intend to wield their institutional power vis-à-vis their opponents. 

As we ponder the divergent political agendas, it might be helpful to trace their historical trajectories, to examine how major players have arrived at their current positions.  Much relevant information is supplied by the International Biography Initiative, an online project that collects interviews with and memoirs about leading Russian sociologists, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/programs/bios.html.  The materials gathered on this site illuminate the narrative strategies that senior Russian sociologists deploy to reconcile their communist selves with their postsoviet incarnations (Doktorov 2007, 2007b; Doktorov and Kozlova 2007; Mazlyumyanova and Doktorov, 2007; Shalin 2006).  The following overview focuses in particular on the biographical trajectories and self-constructions of Vladimir Yadov and Gennady Osipov.

Yadov’s path toward sociology began at the School of Philosophy, Leningrad State University, where he enrolled in the undergraduate program a few years after World War II.  As a student Yadov was active in the Young Communist League, reaching a leadership position in the organization.  He joined the CPSU in his second year of studies and appeared to be on his way to a successful career, possibly within the party hierarchy, when his advancement abruptly halted.  Yadov was purged from the party and the university on the charge that he had concealed his father’s membership in Zinovyev’s anti-party block (Yadov 2005).   Uncertain about his future, Yadov took up an apprentice job at an industrial plant.  He resumed his education and restored his party membership after Stalin’ death.  Already as an undergraduate Yadov grew disillusioned with philosophical abstractions and turned his attention toward more empirical subjects.  In graduate school he settled for the social sciences, writing a dissertation on the interfaces between ideology and politics.  

In 1960 Yadov was appointed head of the Sociological Laboratory at the Leningrad State University where he lead a major study published under the title Man and His Work (Yadov, Zdravomyslov and Rozhin 1967).  This publication established his reputation at home and abroad as one of the country’s leading sociologists.  Around this time Yadov moved to the Academy of Sciences Institute of Concrete Social Research where he assumed directorship of its Leningrad branch, remaining in this position until the Institute merged with several other research divisions into a new organization reporting to the local party authorities.  In the late Soviet era Yadov came under attack for his lack of ideological vigilance.  He lost control over his research division and had to give up his position as president of the Leningrad Sociological Association.  It was not until perestroika that his contribution to the discipline was recognized once again.  With Gorbachev’s reforms gathering speed, Yadov was appointed director of the Institute of Sociology and elected president of the Soviet Sociological Association. 

Looking back at his life career, Yadov is quick to acknowledge his communist past, his early enthusiasm for soviet leaders.  He retained his loyalty even after he was purged from the party and found himself working at an industrial plant:  “Цеховая парторганизация поручила мне вести политзанятия и… предложила вступить кандидатом в КПСС.  Биографию мою они, естественно, знали.  Я тогда был совершенным хунвейбином и с радостью подал заявление, а одним из рекомендующих стал Михаил Федорович.  Пока дело шло по инстанциям, помер Вождь и Учитель.  Причем я его искренне оплакивал” (Yadov 2005).  After Stalin’s death Yadov settled for an academic career, forgoing an opportunity to move up the party hierarchy and solidifying his reputation as one of the founding fathers of sociology in post-Khrushchev’s Russia.  Yet, one would be hard pressed to find him lamenting his travails or taking credit for the hardships he suffered under the ancien régime.  When the tide turned and sociologists felt free to speak their mind, Yadov did not rush to disown his old views or hide his early political sympathies:  “Я определенно был марксистом и сегодня никоим образом этого не стыжусь, много пишу о полипарадигмальности современной социологической теории, причем Маркс занимает далеко не последнее место, он рядом с Вебером.  Маркс – величайший мыслитель.  Он прописан во всех западных учебных пособиях по социологии.  Одна идея об отчуждении личности наемного работника (пролетария) стоит ничуть не меньше концепции социального действия Вебера” (Yadov 2005).  Today, Yadov defends the view that sociology thrives in an environment conducive to political and theoretical diversity.  He wants sociologists to be engaged in civil society and promote the ideals of social justice:  

Петр Штомпка в предисловии к русскому изданию своей книги о социальных изменениях пишет, что успехи астрономии никак не влияют на траектории планет, а социальные теории способны изменить ‘мировращение’ человечества.  Он совершенно прав.  Сейчас я думаю, что, если мы, социологи, будем лишь писать книги, мы не исполним своего гражданского долга.  Надо по возможности влиять на движение социальных планет. . . .  Если России предстоит обрести свое достойное место в мировом сообществе, оставаясь собою, то историко-культурные традиции, включая семидесятилетие советской власти, не дают нам иной идеологической альтернативы, помимо концепции (идеи) справедливого общества[.]  Борьба с коррупцией, независимые суды, справедливые ставки налогов по прогрессивной системе и многое другое  – это и есть то, чего люди требуют.  Президент в послании народу 2005 года говорил о политике социальной справедливости.  В. Путин произнес фразы, желательные гражданам, намерен ли он следовать этому курсу, остается под вопросом (Yadov 2005).

Gennady Osipov’s professional career began at the Moscow Institute of International Relations.  After graduating in 1952, he enrolled in the Russian Academy of Sciences Institute of Philosophy where he wrote a dissertation on the problems of labor, science, and technology.  In 1960 he was appointed head of a sociology division at the institute, the first of its kind in Moscow, as well as president of the Soviet Sociological Association, a position he held for the next 12 years.  Osipov’s colleagues give him credit for promoting the new discipline, especially for the role he played at a key meeting where sociologists and high level party apparatchiks discussed the need for a sociology division within the Academy of Sciences structure.  “Когда я слушал, что он говорил,” remembers Igor Kon who attended the same gathering (Yadov and Grathoff 1994:60), “у меня было впечатление:  все провалилось окончательно.  Перед этим мы обсуждали, как надо масштабно представить цели, задачи и т.д.  А он нес какую-то чепуху, рассказывал какое количество справок представлено в отдел науки; что-то еще в том же роде. . . .  Оказалось – это то, что надо.”  Osipov’s presentation accentuating the role of sociology as a research tool in the party’s hands paved the way to the creation of the Institute of Concrete Social Research, with Osipov designated as a deputy director in the newly founded organization.  When sociology fell on hard time, Osipov was pushed aside by Mikhail Rutkevich, the new Institute director, but retained his job at the Institute at the time when most prominent sociologists scurried to find refuge in other disciplines.  He weathered the ideological storm without sustaining much damage to his scholarly or political credentials.  With Gorbachev’s call to glasnost, Osipov cast himself as a champion of perestroika, trumpeting the role that sociology can play in democratic reforms.  In time he secured a coveted position as a full member of the Russian Academy of Sciences and received an appointment as head of Institute of Social and Political Studies.  

Osipov’s achievements as a scholar are no match to his organizational talents.  His published corpus is vast, but much of it is filled with vacuous, impersonal verbiage that makes for tedious reading, and it is replete with statements whose obsequiousness exceeds the demands of the time:  “Огромное значение для развития марксистско-ленинской социологии имели решения съездов КПСС по важнейшим социальным и социально-экономическим проблемам социалистического и коммунистического строительства в СССР. . . .  Социология в СССР является действительным оружием в руках Коммунистической партии и советского народа в борьбе за полное торжество коммунизма в СССР. . . .  В условиях социализма, – говорил Л. И. Брежнев в июне 1976 г. на Конференции коммунистических и рабочих партий Европы, – у советского человека выработалось поистине драгоценное качество: чувство хозяина страны, который хорошо понимает связь своего труда с общенародным делом, помнит и думает об общих интересах. . . .  ” (Osipov 1979:40, 159, 261; Osipov 1977:52).  There may be a simple explanation for the generally shoddy quality of the man’s scholarship:  most publications bearing Osipov’s signature are believed to be ghost written.  “Осипов, для того, чтобы стать автором многочисленных книг и статей, использовал не низменный метод ‘копируй и склеивай’, свойственный, как показывают результаты проведенной экспертизы, В. Добренькову и А. Кравченко, а более изощренный метод ‘управляй и властвуй’.  Рассказывают, что в бытность директора ИКСИ, он не раз обращался к аспиранту, молодому или более опытному ученому с просьбой-приказом: ‘Хочешь защититься, хочешь то-то или то-то, напиши мне то-то’” (Демина 2007).  When recently asked what he thought about scholars appropriating other people’s works, Osipov replied: “Я к этому отношусь страшно негативно.  Если кто-то использует другие работы, чужие работы, то значит, он не имеет собственного мнения, значит, он недостоин быть в науке” (Demina 2007).  This stance is consistent with the Professional Code of Russian sociologists, which warns against plagiarism:  “плагиат и присвоение в любых формах чужих идей недопустимы и несовместимы с профессией социолога” (Professionalnyi kodeks 1988:95).  But then Osipov needs to explain why, after Sociology Today was translated into Russian, Robert Merton’s introduction to this milestone volume mysteriously vanished and in its place appeared Osipov’s foreword containing several pages of Merton’s original text. 

The strategy Osipov uses to reconcile his soviet past with his perestroika persona differs from Yadov’s.  As soon as it became clear that Gorbachev’s reforms were for real and that it was safe to speak about reform, Osipov sprang into action.  He unearthed a telling quote from Lenin about the arrogant party functionary, “чванный коммунист, готовый в любую минуту дня и ночи написать ‘тезисы’, выдвинуть ‘лозунги’, преподнести голые абстракции” to justify the need for bold action, after which Osipov launched into this diatribe:  “Надо признать, что ‘чванных коммунистов’, дилетантов и бюрократов от науки у нас развелось великое множество.  За эмоциональной риторикой нередко скрывается ‘латентная оппозиция’ развитию и прогрессу.  Критическое отношение к реальным и мнимым виновникам кризисных явлений порождает большую армию приспособленцев, которые приклеивают воображаемым другим то, что они сами утверждали вчера и за что, пользуясь прерогативой власти, карали других как инакомыслящих” (Osipov 1987:16).  Those familiar with Osipov’s bureaucratic proclivities might take this statement as self-criticism, but that is not how this high-powered member of the Soviet academic establishment meant it.  In 2003 Osipov gave an interview where he offered a revisionist account of his soviet past, picturing himself as a person who had always harbored contempt for the partocracy, suffered grievously for his unorthodox views, but unveiled his true self only after perestroika:

В 1970 году, мы выпустили книгу “Математическое моделирование в социологии»” (под моей редакцией).  И там, в одной из статей, речь шла о том, что могут быть естественная и искусственная модели социализма. . . .  После чего была создана комиссия ЦК, МГК и райкома КПСС по проверке работы института.  И фактически начался новый погром социологической науки.  Некоторая часть социологов сориентировалась и покинула институт.  Другим объявили выговоры.  Меня же пытались исключить из партии и подвести под уголовное дело. . . .  Спасло одно обстоятельство.  Мой отец когда-то работал вместе с помощником Суслова.  Тот позвонил в отдел науки ЦК и спросил: ‘Что там происходит с Осиповым?’  Этого оказалось достаточно, чтобы инструктор и завсектором свою прыть поубавили.  Но со всех постов меня сняли.  И, кажется, навесили пять выговоров. . . . (Осипов 2003).

On March 26, 2008, at the meeting celebrating the 50th anniversary of the Soviet Sociological Association, Osipov gave the keynote address in which he traced critical junctures in the evolution of sociology in Russia, with two events in particular singled out as harbingers of the downturn in soviet sociology:  “дело Левады” и “дело Осипова.”  His account likened himself to the legendary sociologist Yuri Levada who had to leave the discipline during the ideological purges, even though Osipov managed to keep his job at the Institute, published copiously throughout the era, traveled abroad, and made digs at Levada when the man was down and out and could not respond to his detractors.  These days Osipov lambasts “тогдашнее ‘партократическое’ руководство СССР” and inveighs against “предательства национальных интересов руководством КПСС” (Osipov 2005), but back then, he spared no effort to affirm his allegiance to the regime.  It is not just that Osipov occupied high positions in the soviet academic hierarchy and used his party connections to promote his career.  Yuri Levada was also an elected party official at the Institute of Concrete Social Research, but each man used his perch to achieve different ends.  As Levada (1990) recalls in his Harvard interview, “Я не стеснялся того, что я занимал там партийную должность, потому что это немножко связывало руки таким людям, как Осипов, и немножко помогало что-то делать.  И я тогда мог бы чуть-чуть похвастываться, хотя и ничего особенного, что ни в какие трудные времена у нас не только не уволили ни одного подписанта и ни одного еврея, а наоборот, изо всех сил брали на работу.” 

Osipov’s opportunism was on display in 1969 when the authorities unleashed a campaign against Levada’s Lectures in Sociology.  On December 4th, at the party meeting convened to evaluate Levada’s book, Осипов rejected as “необоснованные выпады против его книги,” citing “мнение дирекции и А.М. Румянцева, что различные политические нападки на Ю.А. Леваду должны быть полностью отметены.”  But five days later, at another gathering attended by high-ranked members of the regional and city party officials, he changed his tune, insisting that  “в ‘Лекциях’ не раскрыта роль исторического и диалектического материализма как основополагающей теории и методологии марксистско-ленинской социологии; принижен классовый и партийный подход к раскрытию явлений социальной действительности; не нашли должного отражения существенные аспекты идеологической борьбы,” and proposed that “Ю.А. Леваду следует освободить от обязанностей секретаря и вывести из состава партбюро, во изменение решения партбюро от 4 декабря” (Batying 1999; Shalin 2008).  In a book published later, Osipov brought up Levada’s writings to emphasize his disagreement with the disgraced colleague, even though Osipov knew that Levada was in no position to reply to his critics at the time (Osipov 1979:176).

Gennady Osipov’s commitment to democratic reform did not survive perestroika.  When Gorbachev’ successor Boris Yeltsin lost public support and the opposition began to pose a real threat to his administration, Osipov reinvented himself once again, this time as a patriotic sociologist inspired by the nationalist agenda.  These days he rails against “бездуховность и эгоистический индивидуализм Запада,” extols “российскую самобытность [и] соборность” (2004), demands to update the tsarist formula “православие, самодержавие и народность” as “духовность, народовластие и державность’" (1997), and spearheads a successful campaign to induct Metropolit Kirill, head of the Russian Orthodox Church, into the Russian Academy of Social and Humanitarian Sciences (2002). 

Several things stand out in these two divergent scholarly trajectories.  While both sociologists stress the continuity between their old and new selves, endorse activist social science, and look for ways to aid the nation in distress, they follow different orbits.  Yadov does not hesitate to acknowledge his communist past, endeavors to revise orthodox Marxism in line with democratic values, and goes out of his way to insure theoretical diversity and organizational pluralism in the field of sociology.  Osipov willfully obscures his credentials as a stalwart communist, exaggerates his exploits as an opponent of the communist regime, and glosses over his perennial willingness to align himself with the latest power swing in a bid to advance his career.  If you take a look at the people around Yadov and Osipov, you will discover that each scholar is surrounded by kindred spirits.  Yadov teams up with the likes of Zaslavskaya, Shubkin, Levada, Kon – scholars whose scientific credentials are recognized at home and abroad and whose commitment to democratic ideals is beyond reproach.  Osipov throws his lot with Dobrenkov, Zhukov, Dmitriev, Glaziev, and their ideological kin who often hail from the Academy of Social Sciences or similar party-affiliated institutions, whose scholarly credentials are meager and in some cases nonexistent, and whose xenophobic proclivities suggest that they are unlikely to settle for peaceful coexistence with their liberal opponents.  The vision of the future embedded in each camp is starkly different. 

Vladimir Yadov and his colleagues see Russia as fully integrated into the European and world community, as a country that “трансформируется в сторону западноевропейской системы и утверждения соответствующих социальных институтов.”  The process is spurred by the forces of “глобализации, плюс сетевые взаимосвязи, плюс общемировое информационное пространство, плюс сотрудничество с НАТО и стремление войти в мировой рынок, плюс. . . . ” (Yadov 2003).  Sociologists are called upon to aid this process by promoting international cooperation, identifying the sources of intolerance, and researching a broad range of problems facing Russian society as it struggles to shed its totalitarian past. 

Gennady Osipov has a different agenda that tears Russia away from its democratic neighbors:  “[Т]езис о вступлении России в западную цивилизацию, которая к тому же ныне находится в стадии системной деградации, не только исторически несостоятелен, но и практически вреден, так как ‘обосновывает’ процессы разрушения российской самобытности, российских традиций, обычаев и соборности” (Osipov 2004).  The most pressing task for patriotic sociologists is to consolidate the nation around core Russian values, cast liberal social scientists as unpatriotic, and assist the government in its effort to reinforce the vertical of power throughout society, including academic institutions. Since V. Dobrenkov heads the ministerial council in charge of appointing sociology department chairs in the Russian Federation, there will be an ample opportunity for him and his comrades to reinforce the vertical of power in the nation’s academic institutions in years to come.

If there was any doubt as to how the Russian government views the dispute between the liberal and nationalist sociologists, it was dispelled by Vladimir Putin who bestowed on Gennady Osipov a medal honoring his service to the country. 

Liberalism, Patriotism, and Pragmatism in Russian Culture

Boris Firsov, a noted student of soviet sociology, offered this commentary on Osipov’s organizational skills that secured him a place in the history of the discipline:  “Важным синдромом полезных свойств для создателей социологии следовало считать настойчивость в достижении намеченных целей, прагматизм, едва ли не идеальное понимание поведения ‘заказчика,’ действий властей, свой тип мимикрии, адаптации к властным структурам” (Firsov 2001:127).  The word “pragmatism” in this description hints at the ambivalent attitude Russian intellectuals feel about this phenomenon, which they often qualify by adjectives “crass,” “cynical,” “naked,” “cold,” and “devoid of principles.”  Put into an internet search engine the expressions “голый прагматизм,” “холодный прагматизм,” “циничный прагматизм,” “оголтелый прагматизм,” “беспринципный прагматизм,” and you will get thousands of hits conveying an abiding contempt for everything that reeks of pragmatism in today’s Russia. 

According to Vladimir Bukovsky, a person with impeccable liberal credentials, “Прагматизм – всего лишь вежливое название для беспринципности” (Bukovskyh 2006).   “В современном мире основы гуманизма подточены,” asserts Sergei Beliaev (2006), “в моде конформизм, прагматизм, гедонизм и беспринципность.”  “Никаких национальных идей, голый прагматизм,” agrees Колесников (2008); “прагматизм, избавление от совести и морали” (Веллер 2008); “культ рацио и циничный прагматизм” (Шувалов, 2007).  “‘Прагматик’ на деле оказывается приспособленцем, беспринципным эгоистом.  Прагматизм – идеология прохвостов.  ‘Прагматизм’ – то же мещанство, но особо наглое.  Мещанин-прагматик – верный рекрут самых злодейских систем” (Vetrochet, 2004).  “Там, где остаются голый прагматизм и стяжательство, умирает душа, а без души русский народ не выжил бы в тех суровых условиях, в которых он существовал, и не смог бы создать те шедевры, которые вошли в сокровищницу мировой культуры”  (Савельев, 2003). 

For the most part, the authors of these philippics use the term “pragmatism” in its non-technical sense.  It serves as a figure of abuse directed against apolitical, uncultured, money-driven, overly competitive attitudes widespread in postsoviet Russia.  The term assumes a more explicitly political meaning in conservative writings.  Gennady Osipov discerns in it a Western influence, tangible in both soviet or postsoviet eras:  “Тогдашнее ‘партократическое’ руководство СССР, а затем и пришедшее к власти ‘демократическое’ руководство России выбрали не научный, а волюнтаристский путь решения назревших экономических и социально-политических проблем страны.  Прагматизм и хищничество, как следствие сложившейся ситуации, далеко отбросили общество, породили коррупцию и криминалитет, а заодно отвергли и науку.”  To grasp the ideological bent the term has acquired in Russia’s nationalistic academic circles we must turn to Aleksandr Malinkin, the theoretician of patriotic sociology and champion of monoparadigmatism in social science (Malinkin 1999, 2005, 2006). 

As many in Russia’s nationalist circles these days, Malinkin takes his cue from I. A. Il’in, an early 20th century Russian philosopher who celebrated the folk ethos, the nation’s genius that is inexorably tinged in ethnic colors:  “Ибо создать нечто, прекрасное для всех народов, может только тот, кто утвердился в творческом акте своего народа.  ‘Мировой гений’ есть всегда и прежде всего национальный гений; а попытка стать “великим” из интернационализма и пребывая в его атмосфере, давала и будет давать только мнимых, экранных “знаменитостей” или же планетарных злодеев.  Истинное величие почвенно.  Подлинный гений национален” (Il’in 1990). In addition to Il’in’s hyper-nationalism, Malinkin borrows the anti-democratic concept of “ressentiment” from Nietzsche and Scheler, who translated it into phenomenological terms (and whose neokantian idealism Malinkin used to slam in his soviet writings). What attracts Malinkin in these formulations is the jaundiced view of humanism as  “движения современного всеобщего человеколюбия [за которым стоит] не первичное и спонтанное стремление к какой-либо позитивной ценности, а протест, импульс отрицания (то есть ненависть, зависть, мстительность и т.д.) по отношению к господствующим меньшинствам, обладающим позитивными ценностями” (Malinkin 1999). Pragmatism with its liberalism, democratism, and trust in scientific inquiry is a philosophical expression of ressentiment.  Not surprisingly, Malinkin discerns the spirit of pragmatism and the invidious stirrings of ressentiment in the cosmopolitan intelligentsia of postsoviet Russia: 

Практическая активность большей части академических социологов приобрела с начала 1990-е годов недальновидно односторонние, в социально-этическом отношении, неполноценные формы.  Весь их ‘прагматизм’ направлен на сервильные коммуникации с экономической и политической элитами и на  конкурентную борьбу за получение грантов, прежде всего, от избирательно щедрых западных фондов.  За редким исключением, они равнодушны к судьбам страны и народа, как подобает интеллектуалам западного образца, никакой ответственности за них не несли и нести не собираются. . . .  Первой жертвой такой прагматистской всеядности падает, разумеется, истина. Такой, философский, прагматизм ведет к крайнему субъективизму, релятивизму и, разумеется, эклектике.  Истина низводится в нем до контекстуального момента практического опыта, выражающегося словами ‘пригодность’, ‘приспособленность’, а истинность – до образа мыслей, приводящего к благоприятным, полезным для индивида последствиям, в конечном счете – к индивидуально жизненному успеху. . . .  За самим либерализмом как идейным учением, кроме высоких слов о гуманизме, стоит все та же философия прагматизма.  Полипарадигмальный подход – не столько прагматичный, сколько прагматистский подход.  Разумеется, ничего ужасного в прагматизме как философии социологической практики нет. Но и хорошего не так много, как может показаться. Идеи о том, что наука и демократия суть братья близнецы, что якобы их связывает общность происхождения, что демократия необходима науке так же, как наука демократии, что в науке не должно быть диктата или тотального господства какой-либо одной парадигмы, теории, идеи и т. п., – все они при ближайшем рассмотрении – как в свете генезиса и истории научного познания, так с точки зрения философии науки и социологии знания – не выдерживают критики (Malinkin 2005).

We should note that the animosity toward pragmatism is by no means unique to Russia.  It has a counterpart in the West, notably in the works of Max Scheler (1926), who was among the first to advance the thesis that pragmatism exemplifies the democratic spirit and positivism inimical European culture.  Scheler’s writings influenced a generation of critics on the left and the right straining to define themselves in opposition to pragmatic liberalism. 

An admirer of Scheler, Martin Heidegger (1977:231, 200) built on his ideas when he stressed “the blindness and arbitrariness of what is . . . known under the heading of ‘pragmatism’” and condemned this transatlantic current as a species of a broader intellectual malaise sweeping through Western civilization – “humanism.”  What Heidegger’s nationalistic anti-humanism meant pragmatically became evident after the Nazi swept into power.  Heidegger embraced fascism with a vengeance, grounding his commitment in the nativist rhetoric that celebrated “the forces that are rooted in the soil and blood of a Volk,” “the honor and the destiny of the nation,” “our will to national self-responsibility,” “the new German reality embodied in the National Socialist State” (Heidegger, 1991:31, 33, 38, 48).  “Fuhrer alone is the present and future German reality and its law,” Heidegger declaimed, while he denounced the “much-praised academic freedom [which] is being banished from the German university; for this freedom was false, because it was only negative” (Heidegger, 1991:47, 34).  And it is his ultranationalist conviction that compelled him to write secret letters to Nazi authorities denouncing his colleagues from “that liberal-democratic circle of intellectuals around Max Weber . . . closely tied to the Jew Frankel” (Heidegger, quoted in Safranski, 1998:273).

The failure of the nonliberal left to grapple with pragmatism and democracy is equally instructive.  Influenced by Marxist theory, the left-wing intellectuals from the Frankfurt School were as dismissive of this liberal philosophy as nativist thinkers on the right.  Horkheimer slammed pragmatism as “the abasement of reason” and “a genuine expression of the positivistic approach,” a philosophy which advocates the “reduction of reason to a mere instrument” and serves as a “counter part of modern industrialism, for which the factory is the prototype of human existence, and which models all branches of culture after production on the conveyor belt, or after the rationalized front office” (Horkheimer, 1947:45-54).  The disillusionment with democratic liberalism led the Marxism-inspired intellectuals to look for a conceptual link between repression and liberal rational­ism.  Indeed, “we can say that liberalism ‘produces’ the total authoritarian state out of itself, as its own consummation at a more advanced stage of development,” insisted Marcuse (1968:19).  “The pattern of all administration and ‘personnel policy,’” according to Adorno (1978:131), “tends of its own accord . . . towards Fascism.” Left to its own devices, Horkheimer (1978:219) charged, “democracy leads to its opposite – tyranny.”

It took a new generation of European scholars like Apel (1981), Habermas (1985, 1987), and Joas (1985, 1993) to shatter the old preconceptions about pragmatist philosophy and embrace its commitment to liberal values as an antidote to the authoritarian tradition of European social thought.  Jürgen Habermas played an especially critical role in this transformation.  He showed that “the old Frankfurt School never took bourgeois democracy very seriously,” that it “is only in Western nations that the precarious and continually threatened achievements of bourgeois emancipation and the worker’s movement are guaranteed to any extent worth mentioning. . . .  And we know just how important bourgeois freedoms are.  For when things go wrong it is those on the Left who become the first victims. . . .  I have for a long time identified myself with that radical democratic mentality which is present in the best American traditions and articulated in American pragmatism” (Habermas, 1986:98, 42; 1985:198).  Pragmatist ideas of Peirce, Dewey, and Mead are central to Habermas’s Theory of Communicative Action, as well as to other pragmatism-inspired currents in contemporary European social science (Bernstein 1991; Joas 1993; Halton 1986; Shalin 1986, 1992b).  In this respect, Russian intellectuals are well behind the curve, continuing to heap abuse on pragmatism and expose themselves to the dangers that befell ultranationalists and anti-liberal intellectuals in the West. 

“. . . Пресловутая теорема Томаса, перефразирующая древнее изречение ‘как кому кажется, так оно и есть’, всегда будет нужна для прагматистского обоснования принципиальной конструируемости социальной реальности,” writes Malinkin about the interactionist school of sociology built on pragmatist premises (2006).  This statement misses its mark.  Pragmatist philosophers never claimed that reality is whatever we believe it to be. They do contend, however, that the convictions we act upon and bring to bear on reality may come true as self-fulfilling prophesies – particularly when competing beliefs are suppressed.  What Malinkin and like-minded scholars fail to realize is that pragmatism is first and foremost a method, an attempt to understand what and how we mean.  Charles Peirce, the founder of pragmatism, looked for ways to make our ideas clear by aligning abstractions with the earthy particulars for which they stand and social actions which nudge them into being.  When it comes to sociological concepts, the point is to find the somatic, affective, and behavioral indicators that vouch for the concept’s meaningful occurrence (Peirce 1991; Joas 1993; Shalin 2007).  Pragmatists take note of creedal statements and political manifestos, but they put their stock into the means we use to achieve our stated ends.  Stalin’s constitution enunciated many of the rights found in the United States constitution, yet just as it proclaimed basic liberties guaranteed to Russian citizens, the Soviet Union plunged into a terror campaign that had claimed over a million lives and engendered consequences still felt in Russia today.  Shunning the “ethics of ultimate ends,” pragmatists embrace the “ethics of means,” or what Max Weber would call the “ethics of responsibility.”  The latter looks for the unseemly particulars lurking behind highfalutin universals and doggedly tracks the consequences of our theoretical commitments, while the former is tethered to the notion that worthy ends justify the means, however inhumane their immediate and long-term consequences might be. 

Russia’s patriotic discourse is replete with statements of principle and declarations of good faith that obscure hideous realities.  Ultranationalists lament “дефицит в России национально-мыслящей интеллигенции” (Malinkin 2006) yet evade the question of who qualifies as a patriotic intellectual.  Nationalists appropriate for themselves the label “patriotic” and condemn as “unpatriotic” their liberal rivals without owning up to the fact that patriotism can be the last refuge of a scoundrel just as the last stance of a dissident.  Patriotic sentiments goad skinheads to attack foreigners; they also move the citizen to shield a neighbor from a pogrom.  Patriotism compels a soldier to sacrifice himself on a battlefield and excuses a general ordering his soldiers to clear a minefield with their bodies.  We cannot be sure which patriotism is in play until we examine the murky, inconstant particulars hiding behind the universals.

Russian nationalists extol unique national ethics, “традиционную русскую и российскую национальную этику и культуру общения, для которых были характерны добротолюбие, стремление к справедливости, соборность, нестяжательство, трудолюбие, гостеприимство и т.д.” (Malinkin 1999).  Pragmatists point out that like many other people, Russians are not immune to sloth, cruelty, and corruption.  Nationalists rail against “ограниченная и исторически себя изжившая идея равенства природы всех людей (разумная сущность человека), а также более чем двусмысленная идея ‘общечеловеческих’ ценностей” (Malinkin 1999).  Pragmatists contend that we may profit from such universal values as the freedom of inquiry, respect for ethnic differences, or sacredness of human life.  By the same token, where liberals decry “массовый прагматизм и ‘наплевизм’ в отношении к происходящему” in present-day Russia (Ryvkina 2006), pragmatists contend that this picture is painted with too broad a brush, that it ignores many a hopeful sign in postsoviet society – a willingness to take the initiative, start a private enterprise, form voluntary associations, respect privacy, travel abroad. . .  . 

When Russian authorities moved to close the European University in St. Petersburg, not a single patriotic sociologist in the Osipov group raised one’s voice against this politically motivated decision – their brand of patriotism did not call for such a solidarity.  Nor did Dobrenkov and his colleagues at Moscow State University defend students expelled from the university after the sociologists-in-the-making dared to criticize the quality of teaching at this institution.  It is worth noting that among the complaints launched by the expelled students was the decision by the administration to Christianize education at the School of Sociology – a programmatic commitment that patriotic sociologists wish to impose on all Russian teachers.  Indicative in this respect is a recent book about the pragmatist George Herbert Mead published by Elena Kravchenko, a faculty member at Moscow State University.  In this book she claimed that there could be no chasm between religious and scientific knowledge, citing the 18th century luminary M. I. Lomonosov as an ultimate authority in this matter:  “Наука и религия суть родные сестры; дщери Всевышнего Родителя; они никогда между собою в распрю прийти не могут. . . .  Согласен ли с этим Мид?  Увы, нет.”  (Kravchenko 2006:215; see Shalin 2008b for a review of Kravchenko’s monogrpah).

Swearing by principles does little good unless you embody those principles in your actions, show a willingness to flesh them out in emotionally intelligent conduct. Juxtaposing systematically the discursive-symbolic, somatic-affective, and behavioral-performative signs is the task of pragmatist hermeneutics (Shalin 2007). The penchant for disembodied generalities and grandstanding signals acute distress. It is a symptom familiar to the students of Russian culture whose agents sometimes let high-minded abstractions get in a way of messy realities and poison their affective palette (Kon 1996; Etkind, 1996; Paramonov 1996; Shalin 1996, 2004b).  Sergei Averintsev (1996) offers an intriguing explanation for this cultural characteristic. He traces it to Platonism dominating Russian religious and secular culture.  By contrast, Aristotle with his brand of down to earth theorizing and preoccupation with empirical particulars never made a deep impression on Russian cultural discourse: 

Возьмем на себя смелость сказать, что с Платоном русская культура встретилась, и не раз.  В Древней Руси эта встреча происходила при посредничестве платонизирующих Отцов Церкви.  В России XIX-XX столетий посредниками были Шеллинг и русские шеллингианцы, включая великого Тютчева, затем Владимир Соловьев, Владимир Эрн, отец Павел Флоренский, Вячеслав Иванов.  Античной философией занимались оппоненты позитивизма и материализма, более или менее романтически настроенные; и естественным образом они брались не за скучные трактаты Аристотеля, а за поэтические диалоги Платона.  Но встреча с Аристотелем так и не произошла.  Несмотря на деятельность упомянутых выше специалистов, Аристотель не прочитан образованным обществом России до сих пор (Averintsev 1996).

Averintsev does not link Aristotelian philosophy to pragmatism, but the two share several key characteristics, including the willingness to measure ideal forms with their mundane manifestations, to conduct an empirical inquiry, to make room for emotions in political discourse, to acknowledge unforeseen circumstances which may scuttle our best-laid plans (Shalin 2005).  Even though Russian intellectuals are yet to appropriate fully the legacy of Aristotle or to appreciate the relevance of pragmatism, they have made strides in the right directions. 

I was pleasantly surprised when I discovered on the internet a lively debate where elementary school teachers were called upon to imbue their pedagogical efforts with a healthy dose of pragmatism:  “Целью образования, построенного на прагматизме – демократии – культуре, становится формирование новых личностных качеств и навыков и социальных свойств для решения проблем. . . .  За пределами школы дети учатся тому, что их затрагивает и волнует; и такое образование достигает более эффективных результатов (Дж.Дьюи): стратегии критического мышления.  Прагматическая американская школа опирается на так называемый ‘принцип прагматизма’, определяющий содержание знания его практическими последствиями” (Nazarenko, Nigai, and Zhurina 2006).

Dmitri Medvedev, Russia’s new president, recently offered this advice to his American colleagues:  “I am sure that any administration of the Unites States of America, if it wishes to succeed, among other things, in overcoming essentially a depression that exists in the American economic market, must conduct a pragmatic policy inside the country and abroad” (Levy 2008:A9).  And here is an intriguing, if more problematic, nod toward pragmatism coming from the Russian foreign minister:  “Приходится слышать и упреки в отсутствии идеологии, на что-де указывает заявленный нами внешнеполитический прагматизм.  Но прагматизм – это не беспринципность.  Просто мы идем от жизни, от реальных нужд страны и ее граждан.  Россию вполне устраивает идеология здравого смысла.  Она служит прочной доктринальной основой нашей самостоятельной и неконфронтационной внешнеполитической стратегии, которая находит понимание у подавляющего большинства наших международных партнеров” (Lavrov 2007). 

The last statement reminds us that pragmatism can be carried too far.  Those who pride themselves on the willingness to compromise, think out of the box, check theories against realities, and make a short-term retreat for the sake of achieving long-term goals – all key pragmatist virtues, sometimes find themselves crossing into opportunism and unscrupulousness.   But once again, this problem is not unique to Russia.  Witness Barack Obama’s reversing himself on his earlier commitment to public financing of the presidential election or John McCain’s flip-flopping on tax cuts for the rich.  There is room for the honest difference of opinion on whether such moves embody a crass opportunist or bespeaks tough pragmatists – we would have to examine their words and deeds in months to come to resolve these puzzles.  But that is exactly the kind of debate that intelligent pragmatism engenders.  The sooner Russian intellectuals stop arguing over principles and get on with pragmatically grounded discussions, the better their country will be.

Conclusion

No man is an island, no culture is a historical singularity. Russia shares its heritage with the Indo-European family of ethno-linguistic groups.  Its mindset owes as much to the Byzantine religious tradition as it does to Mongol statecraft.  The Lithuanian, French, German and other formative influences must be considered as well (Paramonov 1996; Pankhurst, 1996; Shalin 1995).  The manner in which these crosscurrents coalesced into a whole may be unique, but taking them into account and exploring the manner in which they hang together is crucial for the understanding of this complex cultural phenomenon.  Efforts by patriotic scholars to reduce this phenomenon to a national paradigm are misguided.

This paper has examined the controversy over the meaning of patriotic social science, the legitimacy of multiparadigmatic approach, and the widespread ambivalence in Russia toward pragmatism as a philosophical and cultural phenomenon.  The argument was made that the split in the Russian sociological community over the issue of paradigm pluralism has its counterpart in the West, that it reflects the struggle for power in contemporary Russia, and that theoretical monism advocated by nationalist sociologists is incompatible with the scientific ethos.  Russian intellectuals need to explore how the nationalist right and the illiberal left thwarted democracy in 20th century Europe, or else, they risk stepping on the same rake all over again.

Footnotes

1. Quotations in this paper appear in the language of the original.  Some of the cited materials exist only in the electronic form.  Where both printed and digital versions are available, the information about the print publication source is provided in the reference section, but the citations draw on the readily available electronic version, the URL for which appears alongside the standard reference at the end of this paper.

References

Adorno, T. W. [1951] 1978.  Prisms. London: Neville Spearman.

Apel, K-O. 1981. Charles S. Peirce, From Pragmatism to Pragmaticism. Amherst: University of Massachusetts Press.  

Averintsev, S. 1996. “Khristianskii aristotelism kak vnutrenniaia foram zapadnoi traditsii I problem osvremennoi Rossii.” Pp. 319-367 in Ritorika I istoki evropeiskoi traditsii.  Moskva, http://forum.hnet.ru/index.php?showtopic=68997.

Batygin, G. S. Ed. 1999. Rossiiskaia sotsiologiia shestidesiqtykh godov v vospominaniiakh i dokumentakh. St. Peterburg: Russkii khristianskii gumanitarnyi institut, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/batygin_intro.html.  

Batygin, G. S. 2000. “Nevidimaia granitsa: grantovaia podderzhka i rekonstruirovanie nauchnogo soobshchestva v Rossii (zametki eskperta).” Naukovedenie. No. 4, http://www.book-ua.org/FILES/sociology/5_12_2007/soc143.htm.  

Beliaev, E. and Butorin, P. 1982.  “The Institutionalization of Soviet Sociology:  Its Social and Political Context.” Social Forces 61.

Beliaev S. 2006. “Natiurmort s kamnem.” Znamia, №12, http://magazines.russ.ru/znamia/2006/12/be11.html.

Ben-David, J. 1973.  “The State of Sociological Theory and the Sociological Community.”  Comparative Studies in Society and History 15:448-472.

Bernstein, R. J. 1991. The New Constellation.  The Ethical-Political Horizons of Modernity/Postmodernity.  Cambridge Mass.: The MIT Press.

Bukovsky, V. 2006. “Ikh mechta – imet million.”  Индекс, No. 23, http://www.index.org.ru/journal/23/buk23.html.

Demina, N. 2007. Sovetskii Sotsiologicheski Revansh, http://www.polit.ru/analytics/2007/07/11/soc.html.

Den Zakrytykh Dverei. 2008. V Sankt-Peterburge prokhodiat dni zakrytykh dverei Evropeiskogo universiteta, http://www.polit.ru/science/2008/03/04/closed_doors.popup.html.

Dobrenkokv, V. I. 2007. “O putiakh resheniia ‘russkogo voprosa’”, http://www.glazev.ru/nir/2277.

Doktorov, B. Z. 2007. “Tezisy k Mexhdunarodnoi nauchno-prakticheskoi konferentsii  “Gumanitarnye strategii rossiiskoi transfromatsii.” Tiuimen, 26-27 Oktober, 2007,http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/doktorov_reform.html.

Doktorov, B. Z. 2007b. “O prave na istoriiu i ob otvetstvennostgi pered istoriei,” http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/doktorov_rights.html.

Doktorov, B. Z. and Mzlumyanova N.  2006.  “O tom, chto est i chego net v opublikovannykh interviu,” http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Comments/Mazlumyanova-Doktorov.html.

Doktorov B. Z. and Kozlova, L. 2007. Zakhochet li graf Caliostro posetit moikh geroev?  Rassiuzhdeniia o tom, kak i dlia chego pishutsiq biografii,” http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Comments/doktorov_kozlova.html.

Etkind. A. M. 1996. “Psychological Culture.” Pp. 99-986 in Shalin, D. N. ed. Russian Culture at the Crossroads: Paradoxes of Postcommunist Consciousness. Edited by Dmitri N. Shalin. Boulder: Westview Press.

Filippov, A. F. 1997. “Poniatie teoretichskoj sotsiologii.” Sotsiologichskii Zhurnal No. 1, http://www.socjournal.ru/article/323.

Firsov, B. M. 2001. Istoriia sovetskoi socikologii 1950-1980:  Kurs lektsii. St. Peterburg: Izdatelstvo Evropeiskogo Unviersiteta v S.-Petereburge.
 
Firsov, B. M. 2003. “Istoriia i sotsiologiia: steny i mosty.” Zhurnal sotisologii I sotsialnoi antropologii. 3: 55–68, http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2007/09/23/0000312447/Firsov.pdf .

Gouldner, A. W. 1973. The Coming Crisis of Western Sociology. New York: Basic Books.

Greenfeld. L. 1988. “Soviet Sociology and the Sociology of the Soviet Union.” Annual Review of Sociology 14:99-123.

Golosenko, I. A. 1981. “Universalnoe i natsionalnoe v nemarksistskoi sotsiologii.” Sotiologicheksie issledovaniia 4:73-79.

Habermas, J. [1981] 1984.  The Theory of Communicative Action.  Volume I.  Reason the Realization of Society.  Boston:  Beacon Press.

Habermas, J. 1985.  “Questions and Counter Questions.”  Pp. 192-216 in Richard J. Bernstein, editor, Habermas and Modernity.  Cambridge, Mass.:  The MIT Press. 

Habermas, J. [1981] 1987.  The Theory of Communicative Action.  Volume II.  Life World and System:  A Critique of Functionalist Reason.  Boston:  Beacon    Press. 

Habermas, J. 1986.  Autonomy and Solidarity.  Interviews. Ed. by Peter Dews. Verso:  The Imprint of New Left Books.

Halton, E. 1986. Meaning and Modernity.  Social Theory in the Pragmatic Attitude.  Chicago: The University of Chicago Press.

Heidegger, M. [1946-47] 1961.  “Letter on Humanism,” Pp.  190-242 in D. F. Krell, ed. Martin Heidegger.  Basic Writings.  New York:  Harper & Row.

Heidegger, Martin. [1945] 1991. “Letter to the Rector of Freiburg University.” Pp. 61-66 in Richard Wolin, ed., The Heidegger Controversy. A Critical Reader. New York: Columbia University Press.

Horkheimer, M. 1947.  Eclipse of Reason.  New York:  Oxford University Press.

Horowitz, I. L. Ed. 1964. The New Sociology: Essays in Social Science and Social Theory, in Honor of C. Wright Mills. Oxford University Press.

A. Il’in. 1990.  Osnovy Khristianskoi kultry.  Munkhen: Izdatelstvo bratstva prep. Iova Pochaevskogo, http://rus-sky.com/history/library/iljin2.htm.

Joas, H.  1985.  G. H. Mead.  A Contemporary Reexamination of His Thought. Cambridge:  Polity Press.

Joas, H. 1993. Pragmatism and Social Theory. Chicago: The University of Chicago Press.

Levada, Y. A. 1990.  “Ia schital, chto bylo by ne estestvenno vesti sebia kak-to inache,” http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Interviews/levada_90.html.

Otchisleny iz MGU, 2008, “Iz MGU Otchislili chetyreh studentok aktivistok,”  http://www.newsru.com/russia/13mar2008/students.html

Krizis Sotsfaka. 2008. Krizis Sotsfaka MGU ili Rossiiskoi Sotsiologii, http://www.polit.ru/author/2008/01/24/socfak.html.

Kolesnikov, A. 2008. The New Times, No. 23, http://newtimes.ru/magazine/2008/issue051/art_0025.xml.

Kon, I. S. 1996. “Moral Culture. Pp. 185-208 in Shalin, D. N. ed. Russian Culture at the Crossroads: Paradoxes of Postcommunist Consciousness. Edited by Dmitri N. Shalin. Boulder: Westview Press.

Kravachenko, S. A. 2004. Sotisologiia: Paradigmy cherez prizmu sotsiolgoicheskogo voobrazheniia: Uchebnik dlia vuzov. Izdanie 2. Moskva: Ekzamen.

Kravchenko, E. I. 2006.  Dzhorzh Gerbert Mid. Filosof, psikholog, sotsiolog. Moskva: Moskovskii gosudarstvennyi lingvisticheskii universitet.

Malinkin, A. N.1999. “Poniatie patriotizma: Esse po sotsiologii znaniia.” Sotsiologichskii Zhurnal 2, http://www.socjournal.ru/article/275.

Malinkin, A. N. 2005. “Poliparadigmaticheskii podkhov v sotsiologii: mnimi vykhod iz mnimoi dilemmy.” Logos 2, http://www.ruthenia.ru/logos/number/47/10.pdf.

Malinkin, A. N. 2005a. “1999, Sotsialnye obshchnosti i ideia patriotizma.”  Sotsiologichskii Zhurnal 3-4, http://www.socjournal.ru/article/261.

Malinkin, A. N. 2006. “Poliparadigmatiinyi podkhod i situatsiia v rossiiskoi sotsiologii,” Sotsiologicheskie issledovania. No.1. pp. 114-123,
http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2007/12/06/0000317577/014_Malinkin_114-123.pdf.

Marcuse, H. [1934] 1968.  “The Struggle against Liberalism in the Totalitarian View of the State.”  Pp. 3-42 in Negations.  Essays in Critical Theory. Boston: Beacon Press.

Merton. R. K. “Structural Analysis in Sociology.” Pp. 21-52 in P. M. Blau, Approaches to the Study of Social Structure. New York: The Free Press.

Mills, C. Wright. 1949. Sociological Imagination. Oxford University Press.

Nazarenko, G. A., Nigai, Y. G., and Zhirina, T. B. 2006. “Система стимулов для учащихся. Как повысить интерес к учебе?,” http://festival.1september.ru/2005_2006/index.php?numb_artic=310763.

Osipov, G. 1977.  Sotsiologia i sovremennost.  Moskva: Nauka

Osipov, G. V. 1979. Teoriia i praktika sotsiologicheskikh issledovanii. Moskva: Nauka.

Osipov, G. V. 1987. “Chelovecheskii factor uskoreniia uskoreniia (k voprosu o razrabotki sotsiologicheskoi kontseptsii.” Sotsiologichewskie issledovaniia 5:11:18.  

Osipov, G. V. 1997.  “Chto proiskhodi s sotsiologiei.”  Akademicheskaia tribuna, http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2005/08/22/0000218860/001.OSIPOV.pdf.

Osipov, G. V. 2002. Zakliuchitelpnoe slovo. Dukhovno-nravstvennye tsennosti sovremennogo rossiiskogo obshchestva,  http://www.ispr.ru/Confer/confer4_1.html#v7.

Osipov, G. 2003.  “Интервью.” Коммерсантъ-Власть, 3-9 февраля, № 4., 62-67, http://www.ispr.ru/Confer/confer15.html.

Osipov G. V. 2003a. Vstupitelnoe slovo, http://www.ispr.ru/Confer/Files/osipov0511.pdf.

Osipov, G. V. 2004. Ot strategii razrusheniia k strategii sotsialnogo proryva, Uchenyi Sovet ISPI RAN,http://www.ispr.ru/Confer/Osipov_strateg.html.

Osipov, G. V. 2005. Vstupitelnoe slovo. Evraziiskoe budushchee Rossii,  http://www.ispr.ru/Confer/EuroAsia/confer1_1.html.

Osipov. G. V. 2006. Institut sotsialno-politicheskikh issledovanii RAN na sluzhbe otechestvu i nauke. Нauka-Kultura-Obshchestvo, No. 1, http://www.ispr.ru/ZNAMDAT/15LET/Images/Osipov_15LET.pdf

Osipov. G. V. 2006. “Institut sotsialno-politicheskikh issledovanii RAN na sluzhbe otechestvu i nauke.” Нauka-Kultura-Obshchestvo, No. 1, http://www.ispr.ru/ZNAMDAT/15LET/Images/Osipov_15LET.pdf

Osipov, G. V. 2007. O пutiakh i мetodakh рesheniia “рusskogo вoprosa”, http://www.glazev.ru/nir/2277.

Osipov, G. V. 2008.  Vozrozhdenie  sotsiologii  v Rossii, http://www.isras.ru/index.php?page%20id=699.

Osipov, G. V. and Kuznetsov, V. N. 2005. Sotsialnaia рol сotsiologii v XXI вeke, http://www.ispr.ru/Confer/Images/Osipov_Kuznezov.pdf.

Paramonov, B. M. 1996. “Historical Culture.” Pp. 11-40 in Shalin, D. N. ed. Russian Culture at the Crossroads: Paradoxes of Postcommunist Consciousness. Edited by Dmitri N. Shalin. Boulder: Westview Press.

Peirce, Peirce, C. S. 1991. Peirce on Signs. Chapel Hill: University of North Carolina Press.

Professionalnyi kodeks. 1988. “Professionalnyi kodeks sotsiologa.” Sotsiologicheskie islledovaniia 4:95-96.

Ritzer, G. 1975.  Sociology: A Multiple Paradigm Science. Boston: Allyn & Bacon.

Ryvkina, Р. В. 2006.  “Intelligentsiia v postsovetskoi Rossii:  Ischerpanie sotsialnoi roli,” http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2007/08/06/0000310334/019_Rivkina.pdf.

Safranski, Rudiger. 1998. Martin Heidegger. Between Good and Evil. Harvard: Harvard University Press.

Saveliev, Y. N. 2003. “Assotsiatsiia rabotnkov russkikh uchrezhdenii rabotnikov kultury RM,” http://www.nm.md/daily/article/2003/12/12/0404.html.

Shalin, D. N. 1978. “The Development of Soviet Sociology, 1956-1976." Annual Review of Sociology 4:171-91, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/shalin_dss.pdf.

Shalin, D. N. 1979. “Between the Ethos of Science and the Ethos of Ideology.” Sociological Focus 12:175-93, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/pragmatism/shalin_esei.pdf.

Shalin, D. N. 1986. “Pragmatism and Social Interactionism.” American Sociological Review 51:9-30, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/pragmatism/shalin_psi.pdf.

Shalin, D. N. 1990. “Sociology for the Glasnost Era: Institutional and Substantive Change in Recent Soviet Sociology.” Social Forces 68:1-21, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/shalin_sge.pdf.

Shalin, D. N. 1992. “Critical Theory and the Pragmatist Challenge.” American Journal of Sociology 96:237-279, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/pragmatism/shalin_ct.pdf.

Shalin, D. N. 1995. “Skazkobyl: Zametki o retsessivnykh genakh russkoi kultury,” Zvezda 6:192-198, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/nca/shalin_skaz.pdf.

Shalin, D. N. 1992b, ed. Special issue of Symbolic Interaction.  Habermas, Pragmatism and Critical Theory. Vol. 14 (Fall), http://www.unlv.edu/centers/cdclv/pragmatism/shalin_si_haber.pdf.

Shalin, D. N. 1996. “Intellectual Culture,” Pp. 41-98 in Russian Culture at the Crossroads: Paradoxes of Postcommunist Consciousness. Edited by Dmitri N. Shalin. Boulder: Westview Press, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/nca/shalin_ic.pdf.

Shalin, D. N. 1998. “Letter to Daniil Dondurei on the Discourse and Body Language of Reform,” Materials for the Second Nevada Conference on Russian Culture, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/ncs/shalin_dondurei.pdf. 

Shalin, D. N. 2004. “Hermeneutics and Prejudice.” Paper presented at the 2004 Annual Meeting of the American Sociological Association, San Francisco, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/shalin_heidegger.html.

Shalin, D. N. 2004b. “Liberalism, Affect Control, and Emotionally Intelligent Democracy.” Journal of Human Rights 3:407-428, http://www.csun.edu/~hbsoc126/emotions/legal.pdf.

Shalin, D. N. 2005. “Legal Pragmatism, an Ideal Speech Situation, and the Fully Embodied Democratic Process. ” Nevada Law Journal 5:433-478, http://www.csun.edu/~hbsoc126/emotions/legal.pdf.

Shalin, D. N. 2006.  Dmitri Shalin’s Comments on the History of Russian Sociology Project, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Supplements/shalin_comments1.html.

Shalin, D. N. 2007. “Signing in the Flesh: Notes on Pragmatist Hermeneutics.” Sociological Theory 25:193-224, http://www.asanet.org/galleries/default-file/Sept07STFeature.pdf.

Shalin, D. N. 2008. “Chelovek obshchestvenny: Garvardskoe interviiu s Yuriem Levadoi.” Sotsiologicheskii zhurnal No. 1:126-154, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/pragmatism/shalin_r_kravchenko.pdf.

Shalin, D. N. 2008b.  “George Herbert Mead and Creationsim.  E. I. Kravchenko, Dzhordzh Gerbet Mid: Filosof, Psikholog, Sotsiolog.  Moskovskii Gosudarstvennyi Lingvistsicheskii Uuniversitet: Moskva 2006. 286 pp.  Symbolic Interaction 31:225-227, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/pragmatism/shalin_r_kravchenko.pdf.
           
Scheler, M.  [1926] 1977.  Erkentnis und Arbeit:  Eine Studie uber Wert und Grenzen des pragmatischen Motivs in der Erkentnis der Welt. Frankfurt.

Shlapentokh, V. E. 1987.  The politics of Sociology in the Soviet Union. Boulder: Westview Press.

Shlapentokh, V. E. 2008. Umolchanie imen kak indicator avtoritarizma, http://www. unlv. edu/centers cdclv/archives/articles/shlap names.html.

Shuvalov, A. V. 2007. “Beseda s Aleksandrom Vasilievichem Shuvalovym. http://www.nextpresident.ru/forum/index.php?showtopic=4955.   

Ustav, Ustav Soiuza Sotsiologov Rossii, http://www.rgsu.net/souz/ystav/.

Veller, M. 2008. “Kariera v Nikuda,” http://lib.ru/WELLER/career.txt.

Vetrochet, A. 2004. “Trudnaia doroga k dobru I spravedlivosti,”  http://amber-one.udmurtiya.ru/2005_013-k.htm.

Wolin, R. 1991. The Heidegger Controversy. A Critical Reader. New York: Columbia University Press.

Wolin, R. 2000. “Nazism and the Complicities of Hans-Georg Gadamer. Untruth and Method” The New Republic, May 15, pp. 36-45.

Yadov, V. A. 1967. Chelovek i ego rabota.  Moskva: Mysl (with A. G. Zdravomyslov and V. P. Rozhin).

Yadov V. A. 1990. Razmyshleniia o predmete sotsiologii.  Sotsiologicheskie islledovaniia 2:3-36.

Yadov, V. A. 1992. “Interviu s V. A. Yadovym. Gumanitarnoe napravlenie v sociologii.” Sotsiologicheskie islledovaniia 4:33-36.

Yadov, V. A. and R. Grathoff, eds. 1994. Rossiiskaia Sotsiolgichdeskaia Traditsiia 60-kh Godov i Sovremennost: Materialy Simpoziuma. Moskva:  Nauka.

Yadov, V. A. 1995. “Dva rassuxhdeniia o teoreticheksikh predpochteniiakh.” Sotsiologicheksij zhurnal. No. 2, http://www.socjournal.ru/article/151.

Yadov, V. A. 2003. “Vozmozhnosti sovmeshcheniia teoreticheskikh paradigm v sotsiologii.” Sotsiologcheskii Zhurnal, http://www.socjournal.ru/article/563.

Yadov, V. A. 2005. “Interview,” Teleskop 3:2-11, 4:2-10, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Interviews/yadov_2005.html.

Yadov, V. A. 2006. “Replika po povodu stati A. N. Malinkina “Poliparadigmatichskii podkhod I situatsiiq v rossiiskoi sotsiologii.” Sotsiologicheskie islledovaniia 1, http://www.isras.ru/files/File/Socis/08-2006/yadov.pdf.

Yadov, V. A. 2007. Dlia chego nuzhna segodnia natsionalnaia russkaia sociologiia? http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/yadov_russocio.html.

Zdravomyslov, A. G. 2006. “Pole sotsiologii v sovremennoi Rossii: Dilemma avtonomnosti i angazhirvannosti v svete naslediia perestroika.” Obshchestvennye nauki i sovremennosti 1:5-20, http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/zdravomyslov_russiansoc.html.

Zdravomyslov, A. G. 2007. “Natsionalnye sotsiologicheksie shkoly v sovremennom mire.” Obshchestvennye nauki i sovremennost 5:114-130,  http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/zdravomyslov_nationalsoc.html.

Zhukov, V. I. 2002. Dukhovno-nravstvennye tsennosti sovremennogo rossiiskogo obshchestvo, http://www.ispr.ru/Confer/confer4_1.html#v7.

Zhukov, V. I. 2007. Doklad na Uchreditelnom S’ezde Soiuza Sotsiologov Rossii, http://www.mgsu.info/t/doklad-ssr/.