Поле Социологии в Современной России: Дилемма Автономности и Ангажированности в Свете Наследия Перестройки

А. Г. Здравомыслов

(Авторизированный вариант статьи, опубликованной в журнале «Общественные науки и современность». 2006. № 1. С. 5–20. Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ. Грант № 03-03-00073а.)

Поле социологии

При изучении истории любой из гуманитарных дисциплин, будь то философия, литература, психология, социология, в определенном смысле – экономическая наука, исследователь зачастую исходит из той предпосылки, что предметная область соответствующей области знания остается более или менее однородной. Из этой предпосылки вытекает и метод изложения соответствующей области знания: своего апогея эта область достигает в трудах классиков, набор которых остается более или менее постоянным. Созданные классиками парадигмы остаются неизменными. Дальнейшее развитие дисциплины рассматривается лишь как распространение соответствующей области знания через систему образования и как уточнение парадигмальных положений применительно к некоторым частным вопросам.

В числе современных авторитетов в области социологии первые места занимают М. Вебер, Э. Дюркгейм, в некоторых случаях в этот ряд включается и имя К. Маркса. При этом метафизический смысл социологии остается неизменным: социология выступает как макросоциология, представляющая широкий взгляд на общество и на те проблемы, которыми оно живет. Следовательно, в этой интерпретации социология обладает мировоззренческими функциями. Кроме того, уже на более низком уровне (как совокупность теорий среднего уровня и прикладных направлений) она обладает четко выраженными менеджериальными функциями («поставляет информацию, необходимую для управления обществом в целом или отдельными его подсистемами»). Будучи обращенной к индивиду, социология помогает сформировать ценностные ориентации, содействовать рационализации жизненных выборов. Благодаря последнему обстоятельству социология выступает средством воспроизводства (или отвержения) существующих отношений. Главное в таком понимании предмета социологии состоит в том, что предмет дисциплины рассматривается как более или менее стабильный. Это каркас системы, которая сама по себе достаточно устойчива и которая воспроизводится в основном массиве учебных курсов, в тематике статей в ведущих социологических изданиях, в тематике защищаемых диссертаций [1].

В очерченном выше взгляде на предмет социологии опускается один весьма существенный момент. Суть его состоит в изменении самого смысла того, что называется «социологией» – то есть «наукой об обществе». Если внимательно присмотреться к тому словоупотреблению, с которым мы сталкивались на протяжении социологической биографии шестидесятников, то легко заметить, что одно и то же слово скрывало в самом себе весьма разное содержание. А от того, какой из смыслов принимается за основной, зависит и содержание всех остальных дискуссий, разворачивающихся в поле социологии.

Стоит остановиться на базовых составляющих смысла социологии. Во-первых, что есть общество? Система надличностных отношений, не сводимая к индивидуальным действиям, или совокупность (сумма) индивидов, наделенных биологическими и социальными стремлениями? Во-вторых, что есть знание об обществе, и каково соотношение между социальной теорией, социальным мышлением и социологией? Что такое самосознание общества, на формирование которого социология имеет определенное притязание? Где расположен орган самосознания и как этот орган соотносится с «государством», «гражданским обществом», «совокупностью ученых мужей», называющих себя социологами и предлагающими от лица «своей науки» или более широкого комплекса социальных и гуманитарных наук способы осмысления общества [2] ? А может быть, этот орган самопознания заключается в совокупной продукции средств массовой информации или в результатах систематически организованных опросов (мониторинга) общественного мнения? Или избранные мужи на основании демократических и нефальсифицированных выборов получают наибольшее право говорить от имени общества, представлять его и объявлять именно себя экспертами во всех насущных социальных проблемах?

Этот поворот в сторону онтологического и гносеологического содержания исходного термина вынуждает нас отказаться от широковещательных притязаний относительно знания общества в целом неким абстрактным разумом и остановиться более детально на частных вопросах изменения и формирования поля социологии. Мы избираем понятие поля социологии как гораздо менее определенное, чем понятие «предмет социологии».

Каково соотношение понятий «поле социологии» и «предмет социологии»?

И эта неопределенность позволяет нам остановиться на подвижности, изменчивости границ и содержания той области знания, которой мы в настоящее время заняты. Мы с глубоким уважением воспринимаем идеи автономности социологического знания, поскольку вся жизнь была связана с созданием профессии. Но вместе с тем мы пережили те взаимодействия социологии и власти, социологии и культуры, социологии и реальной экономики, без которых не происходило ни одно движение социологической мысли. Несомненно, что социология есть форма самопознания общества, и, следовательно, она представляет собою тот ресурс изменений общественной жизни и общественных институтов, который сосредотачивает в себе способы рационального осмысления социальных проблем.

Однако сами эти формы самопознания радикально менялись в ходе революций и реформ, войн и перемирий, модернизаций и трансформаций, переживаемых самим обществом. Вступление в каждый новый этап означало необходимость нового взгляда общества на самое себя. А это значит, что социология и социологическое мышление приобретали новые параметры в своем собственном содержании. Так, современное понимание социологии включает не столько представление об обществе, сколько представление о социуме – то есть о тех компонентах общественной структуры, с которыми данный индивид непосредственно соприкасается. Кроме того, необходимым компонентом современного понимания предмета является представление о микросоциологической революции – о том, что фокус социологического знания все в большей мере концентрируется на проблемах построения личностного мира, не сводимого к групповым или институциональным классификациям [3].

Рассматривая расширение поля социологии, констатируя все большую прозрачность границ и новую расстановку акцентов в определении предмета дисциплины, следует предостеречь наших критиков от упрощения, при котором зависимость социологии от политики была бы интерпретирована в том смысле, что политика задает рамки социологии. Да, социология в России даже в своих первоначальных формах была всегда весьма политизированной областью знания. Однако ангажированность по отношению к политике далеко не всегда является препятствием развития общественного самосознания. Наоборот, именно в этом качестве общественного самосознания социология не может обходиться без известной доли ангажированности, заинтересованности в делах общества. Достаточно вспомнить А.И. Герцена – мыслителя, который первым в Х I Х веке представил развернутую картину жизни и российского, и европейского общества [4].

Понять такое общество, как Россия, возможно только на основе ее собственного исторического развития, ибо отношения и взгляды людей на самих себя и на жизнь общества не уходят в прошлое бесследно. Они живут в каждом новом поколении, приспосабливаясь к инновациям современности, перерабатывая для себя новый – свой собственный – исторический и жизненный опыт, опираясь на тот инструментарий и аппарат понимания, который был создан в культуре предшествующими поколениями людей, предшествующими формулами языка, на тот словарный запас, который уже находится в обращении. В этом одна из кардинальных дилемм социального мышления: оно не может освободиться от сложившихся форм мышления в тех же масштабах и темпах, которые сопряжены с изменением жизненных практик. И в то же время она не может существовать без постоянного обновления того, что называется социологическим дискурсом.

Поэтому социология представляет собою поле теоретической деятельности, на котором сталкиваются старые и новые представления о жизни людей и социума. Столкновение позиций стимулирует поиск аргументов, которые, как предполагается, опираются на прочное основание эмпирического знания. И создание этой эмпирической базы, как и её интерпретация, входит в круг социологических задач. Специфика социологического мышления состоит как раз в постоянном движении от теоретических постулатов и предположений к фактическому материалу, а затем вновь к восхождению от эмпирического знания к построению теории. Социология – это постоянный дискурс, в котором общество (в лице социологов) осмысливает вызовы современности. Но осмысление вызовов нельзя смешивать с самой реакцией общества на эти вызовы, которое относится к иной сфере деятельности – к политике и использованию власти.

Социология создает мыслительный аппарат – специализированный язык – обеспечивающий дискурс по поводу этих вызовов. Это касается как новой, так и традиционной проблематики дисциплины, как фундаментальных вопросов социологической теории, так и злобы дня. Речь идет о проблемах глобализации и мультикультурализма, демократизации и авторитарности, терроризма и практик насилия, открытости современных обществ и их культурной обособленности, преодоления границ и наличия языковых барьеров, преодоления массовой нищеты и достижения невиданного в прежние времена роста потребностей и форм потребления, столкновения государственных, классовых, социальных интересов и необходимости выработки ценностного согласия как условия мирного разрешения вновь и вновь возникающих конфликтов. Вместе с тем каждый участник этого дискурса представляет в нем собственную точку зрения, опирающуюся не только на владение этим языком, но и на свой собственный жизненный опыт, который является, по сути дела, интимным источником теоретизирования, по крайней мере, в области социологии.

Опыт поколений

Историю нашей области знания, так же как и историю нашей страны, невозможно представить себе на основе образа восходящей прямой. С какой бы точки не начинать рассмотрение проблемы становления поля социологии, везде мы встречаемся с рытвинами и ухабами, как и на наших дорогах. Эти рытвины и ухабы определяются главным образом политической ситуацией, весьма радикальными изменениями политического климата в стране. Именно поэтому ставить вопрос об автономности социологического знания применительно к российской ситуации в тех же формах и в той же степени, как, например, во Франции или США, нам представляется не вполне уместным.

Наше поколение социологов – формировалось как поколение людей, несравненно более политически ангажированное, нежели поколения наших сверстников в более благополучных странах. Основную подготовку мы прошли в послевоенный период (!) в идеологически ориентированных вузах и не на социологических факультетах и кафедрах, которых тогда еще просто не существовало. Их еще предстояло создать, и при пассивном отношении к делу такое введение в систему образования было бы просто немыслимо! Многие прошли школу комсомольской и даже партийной работы. В то же время это были активисты, пользовавшиеся доверием партийных организаций. Не случайно один из нас бросает о себе фразу: «Я был хунвейбином!», а другой рассказывает о занятном эпизоде вербовки в «стукачи», от которой, впрочем, ему хватило мужества отказаться с наступлением хрущевской оттепели. Ангажированность, как я ее понимаю, предполагала самостоятельность политического мышления, самостоятельность собственного выбора на предлагавшиеся подчас весьма сложные ситуации. По этому поводу некоторые из наших молодых коллег позволяют себе усмехаться. Но ведь каждое поколение строит свою судьбу в тех рамках, которые задаются наличными общественными и политическими отношениями, сложившейся системой институтов [5]. Опыт каждого из поколений включал решение самых разных задач и, как правило, ответ на мобилизацию своим активным или пассивным участием. Поколения, родившиеся в годы коллективизации, в предвоенные и в военные годы, не были созидателями советского общества. Они были его собственным населением, связанным кровно с уже утвердившимися социальными структурами. Проблема массовых репрессий касалась, главным образом, поколения их предков. И степень жертвенности и опасности во многом определяла различие мировоззренческих позиций [6].

В послевоенном поколении лояльность по отношению к сталинскому режиму была главным условием получения высшего образования и вообще какой-либо научной и исследовательской деятельности. Этот режим опирался на довольно стройную систему теоретических постулатов, которая поддерживалась и охранялась государством и его карательными органами. При этом в системе образования сталинская версия марксизма-ленинизма преподносилась как откровение, сомнение в котором было просто бессмысленным. Сомнение в коллективизации, в правильности политического курса партии, в величии вождя было чревато исключением из университета, тюрьмой и ссылкой. Усвоение этой системы постулатов для каждого отдельного учащегося выступала как основание жизненных ориентиров, то есть была по сути дела предпосылкой нормальной социализации. С помощью этой системы воспроизводилась определенная картина взаимоотношений личности и общества, доказывался приоритет общественного начала перед индивидуалистическим и личным, прививались идеи освобождения людей труда от эксплуатации, построения общества социального равенства, гуманизма, воспитания всесторонне развитой личности, распределения по труду, а в перспективе – «по потребностям». Все эти положения выдвигались в качестве основ ценностно ориентированного сознания человека советского. Эта система ценностей отвергала стяжательство и равнодушие, презрение к труду и людям труда, демонстративное потребление, расовые и националистические предрассудки как антиценности, с которыми все общество было призвано вести борьбу.

В то же время официальная доктрина не позволяла воспринимать общество в его многомерных характеристиках. Исследования девиаций различного толка, причин преступности и бюрократизма, реального социального неравенства и более всего механизмов функционирования власти было под запретом [7].

60-е годы – создание ресурса перестройки

ХХ съезд партии (февраль 1956) пробил первую брешь в апологетическом стиле социального мышления. Именно период оттепели характеризуется восстановлением в советском обиходе термина «социология». Речь шла не только о термине, но и о создании первых гласных институтов, задача которых состояла в производстве социологического знания. Разумеется, как научный, так и, тем более, политический плюрализм в то время еще не мог быть принят. В методологическом плане основания социологического знания ориентировались на освоение ранних работ Маркса, на идею «восстановления ленинской интерпретации марксизма». Влиянием стали пользоваться зарубежные марксисты, например, А. Грамши как выдающийся политический мыслитель ХХ столетия. И все же в философской и социологической литературе того времени возникла острая дискуссия о соотношении исторического материализма (марксистской философии истории) и социологии. (Кем была эта дискуссия начата, спровоцирована? Сторонниками «тождественности» или «автономии»?)

«Правое крыло» допускало термин «социология», но вместе с тем настаивало на тождественности социологии и исторического материализма. Противоположная позиция состояла в автономизации теоретического содержания социологии. Социология рассматривалась здесь как эмпирическая наука (строящаяся на «фактах», а не на философских предпосылках, каковы бы они ни были), стоящая «над обществом» (то есть производящая факты на основе собственного – неидеологического – понимания эмпирии), вооруженная количественными методами, опирающая на методологию системного анализа [8].

Промежуточная позиция состояла в разделении гносеологических функций исторического материализма и социологии. Исторический материализм рассматривался как марксистская философия истории, теория общественно-экономических формаций и учение о движущих силах общественного развития. Социология трактовалась как эмпирическая наука, ориентированная на исследование социальных проблем. Она должна была опираться на исторический материализм для обоснования своих исследовательских намерений, а также использовать именно эту систему отсчета для интерпретации полученных данных. В этих пределах и в этом качестве социология претендовала на ограниченную автономию.

Рассмотрим в этом контексте содержание настольной книги каждого социолога 60-х годов «Человек и его работа» [9]. Во-первых, замысел работы формулируется авторами на основе марксистской платформы. Исходным текстом выступает тезис из «Критики Готской программы» о превращении труда в первую жизненную потребность [10]. Во-вторых, нас интересовали препятствия на пути осуществления этой тенденции. В-третьих, мы ставили перед собою задачу измерения расстояния до цели. При этом выдвигались две конкурирующие гипотезы. Первая состояла в том, что главным препятствием выступает состояние материально-технической базы советской экономики. Чтобы труд превратился в первую жизненную потребность, он сам должен быть преобразован с точки зрения его реального содержания – лучшее техническое оснащение трудовой деятельности создает большую заинтересованность в работе. Такова была верифицируемая гипотеза исследования. Именно в этой связи в исследовании осуществляется районированная выборка шести профессиональных групп, отличающихся друг от друга характером и содержанием трудовых операций, которые диктуются уровнем применения механизации и автоматизации производства.

Вторая гипотеза состояла в следующем. Авторы не сомневались в том, что «распределение по труду» является принципом организации труда в современном им обществе, и в то же время они понимают, что этот принцип не реализуется на практике. Именно это обстоятельство – недостаточное внимание к теории в практике организации труда и распределении – представлялось вторым из основных препятствий в осуществлении перспектив социального развития общества.

Охарактеризованные гипотезы, как очевидно, методологически опираются на марксистскую систему мышления. Однако методы проверки этих гипотез включали использование методик, разработанных в западной, прежде всего, американской социологии. В соответствии с правилами эмпирической социологии мы операционализировали само понятие «отношение к труду», разложив его на три составляющие: отношение к работе, отношение к профессии и понимание социальной значимости труда. Анкета, проведенная среди 2665 молодых рабочих ленинградской промышленности, была составлена с учетом этих параметров отношения к труду, что позволило решить две базовые задачи: сравнения показателей удовлетворенности работой, профессией и понимания смысла трудовой деятельности в группах, различающихся между собою по характеру и содержанию труда, и, кроме того, сопоставить эти показатели отношения к труду в зависимости от уровня заработной платы. Кроме того, была разработана методика выявления роли различных составляющих рабочей ситуации в формировании отношения к работе в рамках однородных по содержанию труда групп.

Попробуем подвести итог этому исследованию с точки зрения автономности профессиональной деятельности и политической его ангажированности. Несомненно, что в лице лаборатории социологических исследований мы имели автономную профессиональную структуру. Мы сами определили тематику исследования, разработали исходные гипотезы, разработали инструментарий с учетом мирового опыта. Сами собрали материал, осуществили его анализ и представили нарождающемуся социологическому сообществу в стране и одновременно – международному сообществу. В результате мы получили достаточно широкое признание. Несмотря на марксистскую теоретическую базу (а, может быть, и благодаря этой базе), эта работа не была «политически ангажированной» в смысле догматизированной тупости и апологетики сложившихся властных отношений. Она не работала и на оправдание сложившейся политики в сфере труда и производства. В ней были выявлены, по меньшей мере, два узла накапливающейся неудовлетворенности трудом: значительное распространение неквалифицированного физически тяжелого труда, деформировавшего личностные интересы, воспроизводящего многообразные формы девиантного поведения. И второй источник неудовлетворенности состоял в сложившемся зазоре между требованиями производства к рабочему и его собственными притязаниями, определявшимися ростом образования потенциального и реального работника.

В книге впервые был эмпирически зафиксирован уровень удовлетворенности-неудовлетворенности трудом у рабочих в промышленности, характерный для советского общества начала 60-х годов. При этом в ходе аналитической работы было предложено весьма оригинальное обоснование собственно социологического подхода в изучении отношения к труду. А именно, было предложено разделение факторов, гипотетически влияющих на отношение к труду, – на факторы общесоциетальные и специфические. При этом к общим факторам мы отнесли все те обстоятельства, которые имели идеологический смысл: например, общественная собственность на средства производства. Мы заявили, что эти факторы нас в рамках данного исследования не интересуют, поскольку они касаются в равной мере всех членов общества. Иное дело – факторы специфические, связанные с реальным разделением труда в сфере промышленного производства или организации зарплаты. Именно последние и стали предметом изучения, что по сути дела предоставляло важные аргументы в пользу изучения широкого круга социальных проблем. Задача такого рода исследований, опирающихся на богатый и систематизированный материал, состояла в том, чтобы сопоставить между собой идеологические формулы оценок тех или иных жизненных реалий и восприятие этих реалий на уровне массового или группового сознания [11].

В этом же направлении работали и иные вновь возникавшие группы, позиционирующие себя в формирующейся социологической профессиональной сфере. С одной стороны, социологические коллективы возникали как некие острова не только в Москве и Ленинграде, но и по всей стране – Новосибирск, Пермь, Владивосток, Таллинн, Тбилиси стали вторым эшелоном профессионализации социологии. С другой стороны, формировалась неформальная сеть общения, основными составляющими которой были конкретные персонажи: Г.М. Андреева, Б.А. Грушин, Ю.А. Замошкин, И.С. Кон, Н.И. Лапин, Ю.А. Левада, Г.В. Осипов, З.И. Файнбург, В.Н. Шубкин, позже Т.И. Заславская. Значительная часть этих социологов первого поколения обладала, наряду с индивидуальным талантом, влиятельным социальным капиталом: возможностями работать с учениками и последователями. Ситуация в этой среде была проникнута взаимопониманием и взаимной поддержкой. Так, Г.М. Андреева стала первым заведующим кафедры методики и техники социологических исследований на философском факультете МГУ. Общая идеологическая платформа, озвученная в некоторой совокупности текстов, состояла в обособлении от мира официальной философии (что вовсе не означало обособления от марксизма) и в непременной квантификации исследовательского процесса. Третий объединяющий момент состоял в открытости по отношению к миру, которая не была стеснена соображениями конкуренции в своей среде. В это же время были серьезно расширены возможности профессионального общения с социологами США, Франции, Польши, Болгарии и других стран.

Обозначенная выше сеть характеризовалась определенной структурой. Думаю, что не ошибусь, если обращу внимание на двоецентрие в масштабах страны: ленинградская группа выступала в качестве производителя идей – замыслов исследований и методических разработок. Московская группа была более разнообразна, и в основном была признана в качестве организационного центра, поскольку она была ближе к общесоюзным центрам принятия решений по поводу науки в целом. Ближе, в данном случае, означало не только расстояние между Волхонкой и Старой площадью, но и устойчивые связи с работниками аппарата ЦК КПСС, поддерживавшими или содействовавшими восстановлению социологической культуры.

В конце 50-х – начале 60-х годов происходит кристаллизация исследовательских интересов в таких областях, как изучение социальных проблем труда [12] , выявление закономерностей динамики социальной организации [14] , понимание взаимоотношений между индивидом, социальной группой и личностью [15] , постановка вопроса о роли общественного мнения и массового сознания [16] , восприятия официальной пропаганды [17].

Можно ли выделить какие-либо общие черты в сложившихся подходах?

1. Прежде всего, отвращение к общефилософской риторике об обществе вообще, о самодвижущихся формациях, и в противоположность этому – концентрация внимания на отношениях «коллектив – личность», поворот к исследованию реальных интересов людей и групп.

2. Во-вторых, научная смелость, как в постановке вопросов, так и в поисках ответа на них. Некоторые авторы (Б. Грушин) отказывались от ссылок на работы классиков, другие использовали эти ссылки в качестве общих формул, требующих верификации. Таким образом осуществлялось сопоставление идеологических оценок и реального положения дел в обществе. Такой метод означал выработку умения «пройти на грани дозволенного». В то же время социологи получали данные, указывавшие на необходимость коррекции идеологических оценок.

3. В-третьих, стремление выйти на мировой уровень развития, благо определенные возможности открывались в связи с хрущевской оттепелью и включением советской социологии в систему мировой социологии, прежде всего благодаря участию в работе международных социологических конгрессах.

4. В-четвертых, стремление осмыслить до конца те вопросы, которые возникли на основе документов и материалов ХХ съезда партии. Доклад Хрущева, над которым работало все Политбюро, при всей кричащей остроте приведенных фактов не содержал теоретического объяснения этих фактов. «Культ личности» стал как бы конечной теоретической формулой. Он рассматривался в рамках отклонения от подлинного марксизма. В силу этого обстоятельства при обращении к этим материалам возникало ощущение недосказанности, которое открывало перспективы разрушения установленного консенсуса. Вопрос о более глубоких основаниях этого культа, включая общий уровень политической культуры в стране, необходимость подготовки к войне и сами последствия победы, оставался открытым [18]. Недодуманные вопросы превращались в темы внутренней работы. И здесь каждый шел уже своим путем.

5. В-пятых, опора на марксизм, в особенности на ранний марксизм. Восстанавливаемый образ Маркса оставался своего рода символом интеллектуального бесстрашия, глубокой эрудиции и свободы мысли [19] , а сталинская версия марксизма представлялась весьма ущербной и убогой, рассчитанной на малограмотные слои населения.

Подавляющая часть интеллигенции рассматривала подлинный марксизм как решающее средство понимания действительности. Вот как об этом писал Г. Батыгин: «Уходя корнями в интеллектуальную традицию Просвещения и обнаруживая глубокое сходство с великими социальными учениями Х I Х века, марксизм обладает огромным объяснительным потенциалом. Ясность и логическая стройность его категориальных схем удивительным образом совмещаются со способностью к версификации. Этим, вероятно, объясняется и многообразие “авторских” исследовательских программ и концепций, разрабатывавшихся в рамках доктрины. Поэтому советский марксизм – не столько доктрина, сколько эзотерический код, значения которого зависели от интерпретативной позиции автора. Этот код мог успешно использоваться и в качестве средства для воспроизводства альтернативных марксизму идей» [20].

Но обозначенные выше свойства и качества интеллектуальной деятельности представлялись крайне опасными тенденциями для определенной части партийного аппарата. От всех этих инноваций исходило неопределенное ощущение угрозы. Это с очевидностью выявилось в 1968 году. В то время как в европейских странах и США этот год характеризуется студенческими революциями, породившими спрос на новые формы социологического мышления, «социалистический лагерь» переживал серьезный идеологический и политический кризис. Старое руководство одной из стран – Чехословакии (А. Новотный) – не справилось с требованиями обновления социализма в гуманистическом направлении, и новое руководство (А. Дубчек) пошло по пути такого обновления, к которому руководство остальных стран Варшавского договора просто не было готово. В августе 1968 года войска этих стран были введены в Чехословакию с единственной целью – сменить политическое и идеологическое руководство страны. Кризис был разрешен, вернее, отложен еще на двадцать лет [21] ! Естественно было предположить, что и в СССР могут повториться аналогичные события. В целях их предотвращения и была организована перетряска Института социологии АН.

Этот поворот не был связан с репрессиями сталинского типа. По отношению к уже сформировавшейся группе социологов был применен чисто эмпирически метод «управления конфликтом». Почти все шестидесятники получили некоторые дивиденды в личном плане. Так, именно в конце 60-х – начале 70-х годов они защищают докторские диссертации, становятся профессорами (но без кафедр). И в это же время происходит обновление кадров в ИКСИ АН.

В самом конце 60-х годов организовано обсуждение лекций Ю.А. Левады, которое, по сути дела, означало решающую веху в переломе ситуации в советской социологии. А.М. Румянцев и Ю.А.   Левада стали символическими фигурами, не поддерживаемыми партийным руководством. М.Н. Руткевич, Т.В. Рябушкин [22] , В.Н. Иванов – символизировали противоположную ориентацию – сохранения той социологии, «которая нам нужна». Общая установка ЦК КПСС и АОН при ЦК КПСС, вытекающая из обсуждения лекций Левады, может быть сформулирована следующим образом: социология должна быть на привязи; она не должна касаться тематики политического характера. Ее место – в прикладных науках и, во всяком случае, социологические теории не должны выноситься на широкое обсуждение. Так закончился первый социологический порыв, о смысле которого было не принято говорить более 15 лет. Но, несмотря на разгром советской социологии в начале 70-х [23] и на неизбежное преобразование поля социологии, связи сохранялись.

Во второй половине 60-х годов был создан «ресурс перестройки», который долго оставался не задействованным в реальном политическом процессе. Теперь ex post factum можно сказать, что этот ресурс был замороженным.

Новосибирский манифест – прорыв к свободе

Следующий значимый разворот этой же проблематики связан с докладом Т.И. Заславской, представленном на Новосибирской конференции 1983 года. Эта конференция должна была бы обсудить программу преподавания социологии студентам экономического факультета. Однако она превратилась в обсуждение доклада Т.И., который был посвящен анализу истоков застоя советской экономики. Т.И. увидела эти истоки в том, что «действующая система производственных отношений существенно отстает от уровня развития производительных сил. Вместо того чтобы способствовать их ускоренному развитию, она все более превращается в тормоз развития его производительных сил» [24]. Заметим, что этот тезис, опиравшийся в методологическом плане на «Введение. К Критике политической экономии» Маркса (1859), вступал в открытое противоречие с целой областью знания – «политической экономией социализма», с позицией Института экономики АН СССР, с мнением видных авторитетов того времени в области советской экономики. Тезис о тормозящей роли производственных отношений социалистического общества или хотя бы о «несоответствии определенных элементов этих отношений» «характеру и уровню развития производительных сил общества» в это время не мог быть сформулирован в рамках экономического сообщества. Он мог получить поддержку и понимание только в иной профессиональной среде – в среде социологов.

В докладе, получившим впоследствии название «Новосибирского манифеста», Т.И. не ограничивается абстрактным сопоставлением производительных сил и производственных отношений. Как социолог она идет дальше, пытаясь ответить на вопрос: как осуществляется управление производственным процессом? Выясняется, что организация труда при социализме снизу доверху такова, что она стимулирует уклонение от ответственности и инициативы, и наказывает за стремление к творчеству и инновации [25].

Т.И. Заславская в своем докладе обосновала необходимость качественной перестройки экономических отношений, их перехода от административных методов к экономическому управлению поведением человека в разных областях его жизни, и, прежде всего, в сфере трудовой деятельности. Следующая тема доклада – кто же заинтересован в переходе к экономическим методам управления? В этой связи и возникает вопрос о структурировании самого общества – о выделении основных групп его по отношению к некоторой общесоциальной, социетальной проблеме.

Таким образом, прорисованная линия теоретизирования выглядит следующим образом: состояние производственных отношений эмпирически верифицируется в уровне и характере организация производства – организация производства представляет собою решающее звено в стимулировании (или дестимулировании) трудового поведения – оно (стимулирование) сказывается на интересах трудящихся, на мотивации их трудовой деятельности, а последняя фиксирует отношение к собственному положению (осознание интересов). В последующих работах эта цепочка взаимосвязей (и, прежде всего, отношение к собственному положению) будет достроена вовлечением в нее отношений к высшим этажам государственной власти, к политике и политическим институтам. По работам Т.И. Заславской можно проследить, как экономическая мотивация (недостаточное развитие ее) приводит к негативной политической мотивации. Недовольство результатами труда, неудовлетворенность неиспользованным потенциалом самого работника и уравнительной политикой в области заработной платы переносится на недовольство политическим устройством общества. Именно в выстраивании такой причинно-следственной зависимости, вполне отчетливо прописанной в совокупности публикаций Т.И. Заславской, состоит предложенная ею базовая теоретическая парадигма.

Выводы, сформулированные докладчиком, были представлены достаточно отчетливо. Они вполне могли бы быть предметом общенациональной дискуссии, если бы власти того времени были более дальновидными. Однако этого не случилось по вполне понятным причинам. Для тех, кто был у власти и при власти, широкое обсуждение реальных проблем экономического развития страны было противопоказано, оно несло в себе угрозу их собственному положению, то есть «интересам власти». В то же время публикация «Новосибирского манифеста» на страницах зарубежной прессы вскоре после окончания конференции стала уже в то время еще одним из важных свидетельств проницаемости границ и изменения современного мирового пространства. Советские органы государственной безопасности в течение ряда лет искали «источник утечки информации», но так и не смогли предъявить обвинений кому бы то ни было. Человечество вступало в новую эпоху. Руководитель КГБ Ю.В. Андропов переместился с Лубянки на Старую площадь, и первое, что он сказал на месте своего недолгого пребывания на этом посту, было: «Мы плохо знаем общество, в котором мы живем». Конечно, Андропов, видимо, понимал, что знание каждого конкретного человека (о котором руководимые им органы могли собрать любую информацию, а подчас и дезинформацию) не есть еще знание всего общества. Доклад Заславской, несмотря на строгий гриф, вышел далеко за пределы служебных функций, он стал событием общенационального и международного значения, показывающим, что может дать практике подлинно научная проработка социальных проблем. Во многих российских и зарубежных источниках этот доклад не без оснований рассматривается как теоретическая платформа перестройки.

Значимость доклада определялась тем, что анализ советской экономики был осуществлен с позиций марксистской социологической традиции. В нем констатировалась ситуация кризиса – тупикового состояния, при котором осознавалась и чувствовалась необходимость радикальных изменений, и в то же время не было активных сил, стремящихся к этим изменениям, готовых принять на себя ответственность за возможные перемены. В докладе не было элементов «диссидентства» и тем более отказа от «советского прошлого». Он указывал на существовавшие в то время ресурсы саморазвития советской системы, но чтобы эти ресурсы могли быть реализованы, необходимо было предпринять властное усилие. Усилие в первую очередь интеллектуальное и организационное, направленное на изменения системы отношений в обществе в таком направлении, при котором бы возродился интерес людей к своей работе, точнее говоря, работа каждого стала – хотя бы частично – его собственным делом. Но к этому интеллектуальному усилию политическая власть оказалась не готовой.

Перестройка

Попытка найти новый политический курс, прерывающий геронтологическую традицию, была предпринята руководством партии и страны лишь после третьей подряд кончины Генерального секретаря ЦК КПСС [26].

Наконец, в марте 1985 года на высший руководящий пост был избран самый молодой из членов Политбюро, который еще примерно два года после получения своих полномочий занимается поисками вариантов обновления экономической и социальной политики. Первые попытки состояли в том, чтобы возвратиться к идеям 60-х годов, которые произвели глубокое впечатление не только на социологов, историков, и гуманитариев широкого профиля, но и на определенную часть партийного и государственного аппарата. М.С. Горбачев – яркий представитель шестидесятников в этом аппарате. К 1987 году он понимает, что «новое вино нельзя вливать в старые меха», что нужно перестраивать систему политического руководства страной, независимо от того, каковы будут последствия возвращения людей к свободе.

Нужно идти на риск радикальных перемен, и в этом курсе риска, названного перестройкой, можно было опереться на некоторые научные силы в лице социологического наследия шестидесятников. Их необходимо было возвратить к жизни. Одна из самых важных акций в этом направлении состояла в организации Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ). Директором Центра стала Т.И. Заславская, Б.А. Грушин и Ю.А. Левада – стали ее заместителями. Систематическая публикация итогов опросов населения по актуальным вопросам общественной жизни и социальной политики благодаря этому учреждению превращается в своего рода важный институт демократизации. Некоторое время спустя произошло обновление руководства Института социологии АН – директором его становится пребывавший в опале В.А. Ядов. Далее, в июне 1988 г . Политбюро ЦК КПСС принимает Постановление «О повышении роди марксистско-ленинской социологии в решении ключевых проблем советского общества» [27].

На основании этого Постановления Минвуз СССР принимает решение об открытии первых социологических факультетов в стране. Такие факультеты были открыты в 1989 г . в Ленинградском и в 1990 г . – в Московском университетах.

Новые идеологические ориентации способствовали упрочению позиций социологии как области знания в системе иных обществоведческих дисциплин, но этот процесс наталкивался на жесткое сопротивление преподавательского корпуса обществоведов, который в свое время формировался в качестве части идеологического и пропагандистского аппарата партии. Кроме того, возникновение социологической номинации в виде факультетов, а несколько ранее – системы степеней и званий по направлениям социологической науки расширяет само поле социологии как профессиональной деятельности, но вряд ли этот период можно охарактеризовать как качественное реструктурирование поля социологии. Существенным элементом этого поля становится электоральная проблематика, введение в оборот рейтинговых оценок. При этом Б.А. Грушин специализируется на экспертных оценках политической и экономической элиты, Ю.А. Левада – на разработке индикаторов устойчивости-неустойчивости политической поддержки сформировавшихся политических структур. На том же поле завоевывают авторитет СМИ и властных структур М.К. Горшков и А.А. Ослон. Большая часть опросов проводится на коммерческих началах.

Социологический анализ перестройки

Наиболее основательный анализ трансформаций российского общества предпринят вновь Т.И. Заславской в ряде её публикаций. При этом по ряду важных позиций автор пересматривает свои позиции, поскольку сама жизнь круто меняется на рубеже 90-х. Если в конце 80-х Заславская называет перестройку второй социалистической революцией, то в публикации 2002 года оценка событий более чем 10-летней давности выглядит следующим образом:

«Новой социальной революции в России не было. В действительности имела место эволюция, в основе которой лежало, однако, не постепенное и последовательное развитие, а цепочка сменяющих друг друга кризисов. Исходный подъем демократических движений, соединившихся с национально-освободительными, завершился распадом СССР. Радикальные либерально-демократические реформы фактически вылились в ограбление обществагорсткой, в общем, случайных людей (выделено мною. – А.З.) Начавшаяся затем спонтанная трансформация в условиях отсутствия у правящей элиты стратегии и политической воли имела следствием, во-первых, крайнее ослабление государства и тотальную криминализацию общества» [28].

Некоторые констатации этой цитаты можно принять за точную характеристику произошедшего. Действительно, с 1989 года до конца века наблюдается цепочка кризисов, которые сменяют друг друга. Но сама эта цепочка нуждается в более основательном теоретическом объяснении. Каждый из них – результат конфликта противоборствующих сил, причем суть вопроса в том, что эти силы а) подчас не стремятся к тому, чтобы публично зафиксировать свое существование и степень влияния на принимаемые решения; б) они быстро сменяют друг друга на протяжении всего десятилетия. Это заметно по персональному составу правящей элиты. Причем на политической арене состав действующих лиц сменяется гораздо чаще, чем в пространстве экономики. Распад СССР в данном контексте – ключевое событие. Он все еще взывает к более основательному социологическому анализу! Тезис о «горстке случайных людей» может быть поставлен под сомнение основательными исследованиями российской политической и экономической элиты.

Несколькими строками раньше в той же публикации Т.И. дает следующую оценку произошедшему:

«Наиболее соответствующей реальности мне представляется концепция, согласно которой в конце 80-х годов в СССР назревала народно-демократическая революция, направленная против власти номенклатуры. Цель – замена авторитарно-бюрократического устройства либерально-демократическим. Движущей силой был “средний класс” советского общества, представленный хорошо образованной, квалифицированной, но социально и политически ущемленной и не удовлетворенной своим положением интеллигенцией. Ее лозунгом было совершенствование социализма, придание ему демократического лица, расширение прав и свобод человека, повышение благосостояния народа.

Революционно настроенной части общества противостояла политическая номенклатура, опиравшаяся на партийно-государственную бюрократию. Слабость демократических сил в результате их разобщенности, отсутствия навыков борьбы. Номенклатура, контролировавшая все ресурсы, легко оттеснила демократов и предотвратила народно-демократическую революцию» [29].

В выдвинутом тезисе нетрудно заметить отголоски теории классовой борьбы как движущей силы революционных преобразований. Вместо буржуазии и рабочего класса в качестве полярных сил выступают «номенклатура» и «народ», или «средний класс, возглавляемый передовой интеллигенцией». На одной стороне, как и в теории классовой борьбы, сосредоточено зло, на другой – добро. Но эти суждения плохо увязываются с реальными событиями. Поставим лишь несколько вопросов:

– Горбачев – на стороне народа или номенклатуры?

– Какова была реальная роль «национально-русского» компонента в демократическом движении?

– Что означал лозунг республиканских суверенитетов? Как в этом процессе преобразований участвовали интересы военно-промышленного комплекса?

– Что такое постсоветская Россия?

– Наконец, как оценить значение раскола в верхних этажах партийного руководства, наиболее драматическим образом проявившегося в организации августовского путча?

Этот раскол уже просматривался и ощущался в ходе последних съездов и пленумов КПСС. Его можно было наблюдать эмпирически уже в тот момент, когда Б. Ельцин был снят с поста первого секретаря МГК. Поворот в сторону советов означал формирование нового, непартийного канала – политической социализации. А избрание Ельцина делегатом Первого съезда народных депутатов стало символом слабости прежнего руководства: его политический союз с межрегиональной группой (в том числе и с А.Д. Сахаровым) – означал допустимость, возможность нового политического и экономического курса развития страны.

Общая же атмосфера этого времени была пронизана ощущением освобождения от пут прошлой – «тоталитарной системы», сковывающих стремительное движение вперед, в неизвестность, которая представлялась массовому сознанию и сознанию интеллектуальной элиты в качестве несомненного блага. Десталинизация стала своего рода знаменем этого краткого и насыщенного событиями периода. Жертвы террора и сталинских репрессий именно теперь активно вошли в интеллектуальную и политическую жизнь, советский период истории стал рассматриваться только через призму ГУЛАГа, даже победа над фашизмом отошла на задний план как нечто якобы не столь уж важное в сравнении с преступлениями сталинского режима. Чтобы войти в новую власть, нужно было предъявить счет к старой власти, изобразить себя действительной или мнимой жертвой «коммунистического режима».

Парадокс истории в данном случае состоял в том, что Б. Ельцин не мог бы стать Президентом РФ, если бы он не был обижен прежним руководством, частью которого он был сам! Новая власть сплотилась не на основе ясных теоретических представлений о необходимости смены прежнего строя, а на основе личных обид. Вместо самодовольной и всезнающей бюрократии к власти пришла обиженная демократия, использовавшая свои потери в качестве исходного политического капитала. Борьба личных самолюбий и амбиций, разумеется, присутствует и в классовой борьбе, но классовая борьба отличается от интриг разного рода тем, что общие интересы класса берут верх над личными интересами. В нашем же случае политическое самосознание так и осталось на уровне легитимизации личных амбиций. Обиженная демократия не смогла выдвинуть из своей среды крупномасштабного лидера или лидирующей группы, так как ее общее самосознание было ориентировано, прежде всего, на реванш по отношению к прошлому. Важно было как можно скорее обеспечить необратимость перемен. Рычагами необратимости стали распад СССР и приватизация – главные «достижения» ельцинского политического режима. «Ослабление государственной власти» и «криминализация общества» – закономерные следствия обиженной демократии.

Совокупность поставленных вопросов подводит нас к мысли о новом качестве, сложившемся уже в советский послевоенный период. Оно состояло в огромном усложнении общества в сравнении с 30-ми годами, в котором на самом деле еще присутствовал классовый компонент. Общество стало гораздо более дифференцированным, многослойным. Социальные слои его стали носителями более разносторонних интересов. Система управления этим обществом становилась все более архаичной, не соответствующей реальному многообразию общественных групп и разнонаправленных интересов. В результате этого исходного противоречия долго вызревали многообразные конфликты, которые стали действовать одновременно и вдруг в период перестройки.

Сама перестройка была попыткой найти новые формы управления более сложным целым. Она удалась и не удалась. Не удалась в смысле очевидных потерь в составе государства, гласности, надежд на беспрепятственное утверждение норм демократического поведения и усвоения гуманистических ценностей. Удалась в том смысле, что эти формы управления в конце концов были найдены и Россия все в большей мере стала восприниматься как нормальное государство. Разумеется, процесс преобразований еще не завершен, но общество стало осознавать и ценить легитимные пути социальных и социетальных преобразований.

Обществу – российскому – требуется знание о самом себе, требуется рефлексия по отношению к каждому моменту своего существования и своего сознания. Обратим внимание на один из решающих с этой точки зрения тезисов, выдвинутых в книге Т.И. Заславской. Речь идет о невозможности использовать для объяснения преобразований как бы признанные методологически значимые теоретические конструкции, выработанные при анализе событий мировой и отечественной истории. По мнению автора, и теория общественно-экономических формаций (а, следовательно, заметим мы, и теория классовой борьбы), и теория модернизации неприменимы к анализу проблематики России и современного мира. «Отсутствие общенаучного представления о типологическом пространстве, в котором протекают посткоммунистические трансформационные процессы, по сути дела исключают возможность ответа на поставленный выше вопрос (вопрос о том, насколько глубоко в качественном отношении изменилось российское общество за последние десять лет). Исследователи, как и подавляющее большинство россиян, признают, что по сравнению с началом 1980-х годов общество стало качественно иным, но обобщенной типологической оценки произошедших качественных изменений пока не дают» [30].

Короче говоря, общество стало иным, но каким? – Мы не знаем!

Период реформ в зеркале социологии

Высказанный выше тезис не следует понимать как признание теоретического бессилия. Скорее, это признание теоретической открытости, возможности в последующем выстроить такую типологию. Заметим, что все прежние типологические конструкции, положенные в основание классификаций конкретных обществ, были выработаны в ходе более или менее глубокого сравнительного анализа истории многих стран. Эти «типологические пространства» «работали» как в теоретических конструкциях, так и в практической политике, которая подчас ориентировалась на идеологический смысл соответствующих классификаций. ХХ I век – это век глобализации, ориентирующейся на многообразие культурных взаимодействий. Однолинейные схемы и оппозиции дуальных противоположностей вряд ли уместны в этом контексте. Выяснение особенностей России как субъекта мировой истории, разумеется, и здесь остается задачей социологического теоретизирования.

Для более глубокого понимания вопроса важна, прежде всего, полнота анализа, а следовательно, обозначение границ начал глубоких преобразований в общественной жизни. Под преобразованиями мы имеем в виду не то, что провозглашается, а то, что реально происходит, и потом – может быть, через десятилетия – оказывает воздействие на весь ход событий и на структуру сознания. В этом, как мне представляется, ключ к загадке «непредусмотренных последствий социального действия», широко обсуждаемых в современной социологии. С этой точки зрения для России особенно важны были военные и послевоенные годы. Разумеется, нетрудно понять, что окончание Великой Отечественной войны (как и сама война, ее начало и исход) было важнейшей вехой в российской (советской) истории. Но что было потом?

Я отметил бы испытание атомной бомбы 29 августа 1949 года – еще при жизни Сталина и через четыре года после взрыва ядерного оружия в Хиросиме и Нагасаки. Затем 20 августа 1953 года – испытание водородной бомбы – уже после смерти Сталина и за 30 лет до того доклада Т.И. Заславской, о котором было сказано выше. Создание и испытания новых образцов вооружений не были событиями, включенными в массовое сознании в качестве культурных феноменов. Но, несомненно, что они самым существенным образом воздействовали на характер общественных отношений. С одной стороны, они существовали как стягивающие узлы сложных социальных процессов, сопряженных с милитаризацией экономики и общественной жизни в целом. С другой стороны, это были компоненты подсознания, которое, как оказывается, гораздо сильнее воздействует на практическое поведение, чем рациональная, осмысленная, вербализированная мотивация. Социальная роль этих событий состояла в том, что они знаменовали новое качественное состояниемира в целом, мира стран, людей и природы.

Потребовалось еще более десятка лет для того, чтобы осмыслить главное социальное следствие этих событий: мир благодаря гонке вооружений был поставлен на грань уничтожения. Приоритет в осмыслении этих процессов принадлежит тому, кто участвовал в этих испытаниях, – академику А.Д. Сахарову, который именно за это усилие мысли и был отправлен в ссылку.

Возможно, что именно осознание этого факта стало для нового политического руководства Советского Союза не менее важным стимулом перестройки, чем внутренние проблемы дестимулирования трудовой деятельности. Если эта гипотеза верна, то следует признать, что главная альтернатива развития советской экономики находилась не в области распределения произведенного национального продукта, а в сфере целеполагания. Она выглядела так: производство вооружений в целях поддержаний военно-стратегического паритета или производство предметов народного потребления и обеспечение благосостояния. Без четкого ответа на этот вопрос нельзя понять, в чем же причины современной бедности россиян. Дело, по-видимому, не в наличии богатства как такового, а в его использовании. Слабая экономика не могла бы поддерживать паритет в основных видах вооружений. Но для того чтобы поддерживать паритет, советское общество должно было от многого отказаться, ибо состязание шло с гораздо более благополучными странами.

Изменение общества означает радикальное изменение механизмов ориентирования экономики. Что производится? Этот вопрос решается теперь с помощью маркетинга путем выяснения ниши рынка. Оказывается, что глобальная экономика сохраняет спрос на производство вооружений – наиболее важную составляющую советской экономики. Вместе с тем в Москве и в других городах России остается невыгодной, убыточной предпринимательская деятельность в сфере развития учреждений общественного питания. Рынок не диктует привлечения капитала в эту чрезвычайно важную отрасль сферы услуг. В целом в общетеоретическом плане надежды на то, что предприниматель-собственник станет заботиться о своих интересах, и это окажется благотворным «для всех», что частное предпринимательство, рынок и конкуренция автоматически решат проблемы социетального порядка и приведут сами собой к «обществу благосостояния», оказались тщетными. В действие экономических интересов вплелись, с одной стороны, неуемная жадность тех, кто использовали приватизацию в целях наживы, не заботясь об обновлении основного капитала и о перспективах предприятия как такового. С другой стороны, сыграла свою роль привычка к бедности – пагубный для нации габитус отказа от усилия ради улучшения собственной жизни, неверие в то, что этой лучшей жизни можно на самом деле добиться при определенных усилиях. Поэтому реформирование российской экономики пошло по пути выделения из общей массы населения немногих при одновременном обнищании огромной массы населения.

Сам характер реформирования исходил из таких образцов, который предполагал более высокий уровень культуры и организации труда, более развитую систему профессионального разделения труда, большую готовность общества к борьбе за свои права и интересы. Т.И. Заславская в этой связи напоминает реформаторам 90-х годов: «Национальный характер и уровень социального развития россиян резко отличаются от граждан США, Европы, Японии и других стран, у которых мы пытаемся перенимать те или иные демократические и рыночные институты. В связи с этим почти любое начинание, давшее замечательные плоды в этих странах, при “пересадке” на русскую землю перерождается в нечто уродливое, глупое и совершенно неподходящее. И происходит это из-за специфических качеств нашего человека» [31].

Тезис о «специфических качествах нашего человека», безусловно, спорен, но ведь смысл всего высказывания в призыве к всестороннему изучению практики реформаторской деятельности. Без такого изучения, без экспериментирования в области организации труда и создания структур гражданского общества мы неизбежно будем сталкиваться с непрогнозируемыми последствиями реформаторства. ”Политики, взявшиеся за осуществление реформ в начале 90-х годов, – пишет по этому поводу Т.И. Заславская, – недооценили огромный потенциал негативной энергии, накопленный советским обществом. Результатом высвобождения этой энергии стал невиданной силы выброс нелегитимных и криминальных новаций. Основная предпринимательская активность оказалась направленной не на рост производства, а на хищническое обогащение не обремененных моральными и правовыми нормами “новаторов”. Распространенным видом “новаций” стала теневая торговля невосполнимыми ресурсами, уникальными технологиями, секретной информацией, компроматом, оружием, наркотиками и пр. Сформировались и окрепли новые институты бартера, коррупции, сращивания “легального” бизнеса с криминальными структурами, вооруженного бандитизма и терроризма» [32].

Социология и в период реформ сохранила свой институциональный статус и общественное признание. В 90-е годы был создан ряд центров, специализирующихся на изучении общественного мнения и сдвигов в массовом сознании, пресса стала систематически публиковать данные опросов, а также другую социологическую информацию. В этот период головной академический институт разделился на два самостоятельных учреждения: Институт социологии РАН (В.А. Ядов) и Институт социально-политических исследований РАН (Г.В. Осипов). Институт теории и истории социализма (бывший Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС) преобразовался в Российский независимый институт социальных и национальных проблем (М.К. Горшков).

За эти годы в России издается социологическая классика (М.  Вебер, Э. Дюркгейм, П. Сорокин, Т. Парсонс), переведены несколько апробированных учебников (например, Н. Смелсер, А. Гидденс, Д. Ритцер). Выпущена масса учебников по социологии, написанных российскими авторами.

Кроме «Социологических исследований» выходят еще несколь ко периодических изданий, среди которых, «Социологический журнал», учредителем которого является Институт социологии РАН, и «Вопросы социологии». С 1994 г . издается информационный бюллетень «Экономические и социальные перемены: мониторинг обще ственного мнения», издававшийся совместно Интерцентром и ВЦИОМом, преобразованный с 2004 года в «Вестник общественного мнения», издаваемый «Левада-центром». Социологический факультет Санкт-Петербургского университета подготовил несколько изданий по современной социологической теории и стал выпускать «Журнал социологии и социальной антропологии».

Один из важнейших факторов изменения положения дел в общественных науках в России состоял в том, что идеологические кафедры в системе высшего образования были преобразованы в кафедры социологии и политологии. Изменение названия сопровождалось и изменением содержания преподавания, пересмотром программ преподавания дисциплины на основе западноевропейской и американской моделей с учетом того вклада в социологи ческое мышление, который был сделан российскими учеными. В значительной мере этому содействовало издание фундаментального труда «Социология в России» (1998), подготовленного под руководством В.А. Ядова.

Вместе с тем социетальный кризис, переживаемый обществом, не может не сказаться на положении дел в социологии. Здесь, как и во всем обществе, обнаруживается противостояние в оценках ситуации, возникшей в связи с радикальными методами осуществления реформ.

Наиболее заметные процессы в российской социологии 90-х гг. состоят в явной социологизации средств массовой информации; в углублении специализации в различных направлениях социологической проблематики, в частности, в утверждении экономической социологии в качестве самостоятельной дисциплины; в отходе от позитивистской интерпретации социологии, и в этой связи в более активном использовании качественных методов исследования; во включении российских социологов в мировой социологический дискурс; в реформировании преподавания социологии как учебной дисциплины. Эти процессы привели к известной автономизации социологии от политических пристрастий, к более углубленному подходу в самых разных направлениях исследовательской деятельности.

Итоговые оценки быстро развивающейся области знания противоречивы. В.А. Ядов склонен к оптимистической оценке положения дел в социологии. Эти оценки опираются на уверенность в притоке сил молодых и современных исследователей, посвящающих себя профессии как главному делу своей жизни. Эта молодежь получает прекрасное социологическое образование, какого не могли иметь российские социологи прежних поколений. Т.И. Заславская является признанным лидером Новосибирской социологической школы, которая ориентируется на исследование макропроцессов. Она отмечает плодотворность контактов россиян с европейской и американской социологией и вместе с тем подчеркивает, что эффективное использование западных теорий в российских условиях «предполагает их критическое переосмысление, что требует очень серьезной работы» [33].

Д.Л. Константиновский, А.А. Овсяников и Н.Е. Покровский в совместном аналитическом докладе приходят к весьма противоречивым оценкам состояния социологического образования [34]. Л.Г. Ионин утверждает вторичность российской социологии, её неспособность выработать собственно российскую повестку дня, которая бы отвечала специфике российских преобразований. Он подчеркивает, что тематика исследований и характер теоретических конструкций западной социологии не отвечают и не могут отвечать российским реалиям. С одной стороны, он утверждает, что российская социология отстает от западной на десятилетия, с другой – «образование в российских университетах не хуже, чем в университетах западных» [35].

Резюмируя эти оценки, можно прийти к выводу, что нынешняя ситуация в российской социологии характеризуется не только полипарадигмальностью, но и сосуществованием анклавов французской, немецкой, американской, английской социологий в пространстве российской общественной мысли. Открытость российской академической социологии означает, что идет напряженный творческий процесс переопределения доминирующих в мировой литературе направлений социологической мысли с тем, чтобы они приобретали значимость с точки зрения анализа российской социальной реальности в ее политическом, экономическом и культурном измерениях. Этот процесс исключительно многогранен. Базовая предпосылка обозначенной тенденции состоит в понимании самой России как части современного мира, части, которая не может существовать и развиваться вне контекста целого [36].

Разумеется, этой точке зрения противостоит иная интерпретация российских реалий, подчеркивающая самобытность российского политического и культурного пространства, своеобразие ее исторического опыта, который не может быть понят на основе западных стандартов социологического мышления. Если первая тенденция ассоциируется с такими институциями как Государственный университет – Высшая школа экономики и, в какой-то мере, с Институтом социологии РАН, то вторая позиция находит себе опору на социологическом факультете Московского u осударственного университета и в Институте социально-политических исследований РАН. Обозначенные выше тенденции ведут между собою скрытую, а иногда и открытую полемику, исход которой будет предопределяться не столько состоянием самой дисциплины, сколько политическими и идеологическими процессами, совершающимися за пределами поля социологии: обозначенные выше тенденции представляют собою по отношению к самой социологии внешние идеологические конструкции, оказывающие непосредственное воздействие как на преподавание дисциплины, так и на соотношение исследовательских проектов. Свобода от идеологии, провозглашенная в российской Конституции после распада СССР, предполагает возможность полемики между обозначенными тенденциями. Вместе с тем в практической работе каждый из акторов социологического поля вынужден делать выбор между ними.

В теоретическом плане этот выбор может быть обоснованным разными системами аргументов, уходящими в традиционные споры между западниками и славянофилами. Как раньше, так и теперь, спор этот оказывается взаимно стимулирующим каждую из сторон, ибо бытие России не получает ни в прошлом, ни в настоящем однозначной интерпретации: она есть и часть современного мира, и вместе с тем она представляет собою такую его часть, которая обладает определенной самобытностью и своеобразием. И указанное взаимопроникновение не должно игнорироваться с позиций современного высокого социологического знания.

Поэтому я прихожу к выводу, что наиболее конструктивным для анализа внутреннего поля социологии является поколенческий подход. К социологам- шестидесятникам, еще активным по настоящее время, относятся Б.А. Грушин, Ю.Н. Давыдов, Л.М. Дробижева, Т.И. Заславская, В.Ж. Келле, И.С. Кон, С.А. Кугель, В.Н. Кудрявцев, Н.И. Лапин, Ю.А. Левада, И.В. Рывкина, О.И. Шкаратан, В.А. Ядов, автор этих строк. Каждый из социологов-шестидесятников опирается на собственную теоретическую конструкцию, которая не во всех случаях является эксплицированной.

Следующее поколение – примерно на 20 лет моложе – представлено такими направлениями, как социология пространства (А.Ф. Филиппов), социология культуры и вступления мира в «магическую эпоху» (Л.Г. Ионин), социология глобализации (Н.Е. Покровский), экономическая социология (В.В. Радаев), социология повседневности (Н.Н. Козлова), история социологии и методология исследований (И.Ф. Девятко), социальная структура (В. Ильин, Н.Е. Тихонова) и некоторые иные направления в социологии, включающие огромный опыт проведения опросов общественного мнения (М.К. Горшков, Е.И. Башкирова, А.А. Ослон и др.) В данном случае выделение направлений осуществлено на основе определенного теоретического ресурса, который не является общепризнанным в масштабах страны или в системе социологического образования. К этому же поколению относится Г.С. Батыгин (1951–2003), который внес заметный вклад в теорию, методологию и историю социологического исследования».

Примечания

1. Константиновский   Д.Л., Овсяников   А.А., Покровский Н.Е. Программы Национального фонда подготовки кадров и обновление социологического образования в России // Социологический журнал. 2004. № 3/4. С. 120–142.

2. Этот вопрос поставлен А.Ф. Филипповым в его социологии пространства.

3. См . подробнее: Л.Г. Ионин. Знание и социология // Парадоксальный сон. М.: Университетская книга, 2005.

4. См .: Герцен А.И. Былое и думы. Части 6–8.

5. Те, кто составил «становой хребет советского общества… родились между 1905 и 1925 гг. Для них СССР был родиной и родным домом – отчасти в силу случайности рождения, а отчасти и нет. Совет с кое общество создавалось их жизнью. Родились советские люди, как правило, в крестьянских семьях». Н.Н. Козлова. Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора). М., 1996. С. 111.

6. См ., например: Симонов К. Глазами человека моего поколения. М.: АПН., 1988 и Мандельштам Н. Вторая книга. М.: Согласие, 1999.

7. Пионерами в этих областях социологии выступили В.Н. Кудрявцев, разрабатывавший социологию преступности, и Я.И. Гилинский – теоретик и исследователь различных форм девиантного поведения. Тот и другой получили юридическое образование в советских вузах. В.Н. Кудрявцев в 80–90-е годы – вице-президент РАН по общественным наукам, руководитель творческого междисциплинарного семинара при Президиуме РАН.

8. Именно такая позиция была зафиксирована в известных тогда лекциях Ю.А. Левады.

9. См .: Человек и его работа в СССР и после. М.: Аспект-Пресс, 2003. В основу этого издания положено издание 1967 года, которое было переведено на английский (США), польский, немецкий (ГДР), венгерский. Эта книга вошла в список лучших книг по социологии ХХ столетия, составленный МСА.

10. В социологической критике К. Маркса обстоятельно раскрывалась несостоятельность тезиса о переходе от «распределения по труду» (на первой фазе коммунистического общества, то есть при социализме (в терминологии того времени)) к «распределению по потребностям « (на второй фазе) на основании социологического закона бесконечного роста потребностей человека (Э. Дюркгейм). Но эта критика обошла вниманием идею превращения труда в первую жизненную потребность в подлинно свободном обществе.

11. Такая интерпретация данных этого исследования была предложена Ю.А. Замошкиным. Разумеется, такого рода суждения не могли обсуждаться открыто, что свидетельствовало об автономности профессиональной среды, которая вряд ли могла защитить себя от контроля со стороны государственных инстанций. В это же время Ю.А. Левада предложил по возможности не употреблять термин «буржуазная социология», ссылаясь на авторитет своего семинара.

12. В этой области работали в 60-е годы лаборатория социологических исследований ЛГУ под руководством В.А. Ядова и автора этих строк; Г.В. Осипов и С.Ф. Фролов (Горьковский проект), З.И. Файнбург (Пермь), В.Г. Подмарков (Москва).

14. Проект Н.И.   Лапина : «Социальная организация промышленного предприятия (соотношение планируемых и спонтанных процессов)». 1968–1970.

15. Исследования В.Н. Шубкина, монография И.С. Кона, работы Г.М. Андреевой.

16. Организация Б.А. Грушиным первого Института общественного мнения при «Комсомольской правде».

17. В 1969 году была ограниченным тиражом и для служебного пользования напечатана книга «Пропаганда и ее восприятие», написанная мною на материалах сравнительного исследования аудитории СМИ в Ленинграде и Пензе. Тираж ее был уничтожен по указанию ЦК КПСС.

18. Более основательную трактовку причин «культа личности Сталина» предпринял в 1972–74 году Л.В. Карпинский. В своем незаконченном тексте «Слово есть дело» он предложил организовать общепартийную дискуссию по наиболее острым вопросам теории социализма и, прежде всего, по вопросу о характере власти. Этот вполне марксистский текст был изъят органами Госбезопасности, его автор – исключен из партии, отстранен от исследовательской работы. Был восстановлен в КПСС в 1988 году, после чего вышел из партии добровольно. См.: «Дело Лациса-Карпинского». Карпинский Л.В. Из рукописи. «Слово есть дело» // Пресса в обществе. М., 2002. С. 558–576.

19. Лапин Н.И. Молодой Маркс. М., 1968.

20. Батыгин Г.С. Предисловие // Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. СПб. 1999. С. 12. Л.Г. Ионин считает ошибкой современного поколения российских социологов разрыв с марксизмом. Однако заметим в этой связи, что вопрос об ориентации на марксизм или на разрыв с марксизмом никогда не был делом личного выбора для системы образования, равно как и для нового поколения российских социологов. В ходе революции 1917 года победила «марксистская» партия, и на основе марксизма решились вопросы организации образования и исследований. В 1991 году политическую победу одержала антимарксистская партия, что привело к пересмотру мировоззренческих постулатов и установок. Признание идеологического плюрализма пока не закрывает возможности ориентации на различные идеологические концепции и установки. Вместе с тем общепризнано, что использование разноплановых систем открывает более широкие объяснительные возможности социетальных, институциональных, внутригрупповых процессов в обществе. Обоснование социологического плюрализма в связи с полемикой М. Руткевича и В. Ядова см. в моей работе «Теории социальной реальности в российской социологии» в «Социология российского кризиса», с. 210–212.

21. Активную роль в обосновании перемен сыграли социологи Чехословакии (например, П. Махонин). В эти же годы З. Бауман эмигрирует из Польши в Великобританию.

22. Из достоверных источников автору известно, что назначение Т.В. Рябушкина на пост директора ИКСИ АН после освобождения М.Н. Руткевича от власти было обусловлено тем, что под его характеристикой стояла подпись А.А. Жданова – главного идеолога страны в послевоенное время.

23. Такая оценка ситуации в социологии после назначения директором ИКСИ АН М.Н. Руткевича дана в большей части интервью, опубликованных Г.С. Батыгиным в 1999 году. Иная позиция выражена в интервью М.Н. Руткевича и Н.В. Пилипенко. Первый из этих авторов утверждает, что изгнание ведущих социологов из института «было предопределено более высокими инстанциями» (при этом названа фамилия П.Н. Федосеева – вице-президента АН по общественным наукам), а второй полагает, что кадровое обновление ИКСИ АН было на пользу. Вот характерная фраза: «Вместо ушедших из института по разным причинам (?) докторов наук Б. Грушина, Ю. Левады, И. Кона, В. Шубкина… и других привлекли на работу профессора Ф. Филиппова, Л. Рыбаковского, И. Левыкина, В. Коробейникова, А. Харчева, В. Иванова, В. Сбытова и других». Трудно найти более конкретную формулировку полного переструктурирования поля социологии! См.: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. СПб., 1999. С. 339.

24. Заславская Т.И. Проблемы совершенствования социалистических производственных отношений и задачи экономической социологии. Препринт доклада к научному семинару «Социальный механизм развития экономики» 4–6 апреля 1983 г . (Гриф для служебного пользования. Экз. № 00052) / АН СССР. Сибирское отделение. Институт экономики и организации промышленного производства. Новосибирск, 1983. С. 9.

25. Там же, с. 12.

26. Даты смерти генеральных секретарей: Л.И. Брежнев – ноябрь 1982 г ., Ю.В. Андропов – февраль 1984 г ., К.У. Черненко – март 1985 г .

27. См . подробнее: Фирсов Б.М. История советской социологии 1950–1980-х годов. Курс лекций. СПб., 2001. С. 223–224.

28. Т.И. Заславская. Социетальная трансформация российского общества. М.: Дело, 2002. С. 189.

29. Там же, с. 188–189.

30. Там же, с. 561.

31. Там же, с. 151.

32. Там же, с. 502.

33. Заславская Т.И. Современное российское общество. Социальный механизм трансформации. М.: Дело, 2002. С. 18. От себя замечу, что критическое переосмысление такого рода может быть построено на основе сравнительного анализа социологий в разных странах, рассматриваемых в контексте культур.

34. Константиновский Д.Л., Овсяников А.А., Покровский Н.Е. Программы Национального фонда подготовки кадров и обновление социологического образования в России // Социологический журнал. 2004. № 3/4. С. 120–142.

35. Интервью с проф. Л.Г. Иониным // Парадоксальный сон. Статьи и эссе. М., 2005. С. 258, 267.

36. Мотрошилова Н.В. Идеи единой Европы: философские традиции и современность // Вопросы философии. 2004. №   11, 12.