ИЗ РУКОПИСИ ПЕРВОГО ВАРИАНТА КНИГИ А. АЛЕКСЕЕВА
«ДРАМАТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ И СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ АУТОРЕФЛЕКСИЯ» (2001)
7.15. УЧИТЕЛЯ ЖИЗНИ. ТРИПТИХ
Этот раздел в окончательный вариант книги: А. Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005, — не вошел. Он посвящен в основном троим нашим старшим современникам: А. ШВЕЙЦЕРУ, А. А. УХТОМСКОМУ и А. А. ЛЮБИЩЕВУ.
А. Алексеев. Июнь 2007
Содержание
7.15.1. ПОДВИГ ЖИЗНИ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ И ЭТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ АЛЬБЕРТА ШВЕЙЦЕРА (авт. – А.Алексеев; В.Петрицкий; А.Швейцер; А.Гусейнов)
7.15.1.1. Конспект биографии
7.15.1.2. Три принципа этики А.Швейцера: “благоговение перед жизнью”, “человек – человеку” и “человек и природа”
7.15.1.3. А.Швейцер: “Из моей жизни и мыслей”
7.15.1.4. Феномен Швейцера: своеволие, индивидуализм, рационализм, подвижничество
7.15.2. МОНАХ В МИРУ И ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЬ, АКАДЕМИК И ПОТАЕННЫЙ ЕПИСКОП (?) АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УХТОМСКИЙ (авт. – А.Ухтомский; Г.Цурикова, И.Кузьмичев; А.Алексеев)
7.15.2.1. Уникальное явление в русской культуре
7.15.2.2. Драма и загадка жизни академика Ухтомского
7.15.2.3. “Будь что будет, а делай что надобно”
7.15.3. ИНТЕРМЕДИЯ: А.А.УХТОМСКИЙ. В.Н.МУРАВЬЕВ. СХОЖДЕНИЯ ИДЕЙ И ОРТОГОНАЛЬНОСТЬ СУДЕБ (авт. – Виктор Дудченко; А.Алексеев)
7.15.3.1. “Загадки жизни” Ухтомского – нет! (письмо “адвоката дьявола”)
7.15.3.2. Трагедия создателя “философии времени” (В.Н.Муравьев)
7.15.4. НАШ СОВРЕМЕННИК И ЧЕЛОВЕК НА ВСЕ ВРЕМЕНА АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ЛЮБИЩЕВ (авт. – Д.Гранин; Ю.Шрейдер; А.Любищев; Р.Баранцев; А.Алексеев)
7.15.4.1. Основные даты жизни и деятельности
7.15.4.2. Эта странная жизнь... Этот удивительный человек...
7.15.4.3. А.А.Любищев: “Мысли о многом”
7.15.4.4. Собеседники и соавторы А.А.Любищева
7.15.4.5. А.А.Любищев: масштаб личности и духовное наследие
7.15.4.6. Дополнительные факты и соображения
7.15.4.7. Уроки мысли, жизни и общения
7.15.5. О ЦЕЛОСТНОСТИ ДИАЛОГА И О ПРЕОДОЛЕНИИ БИНАРИЗМА В СИТУАЦИЯХ МОРАЛЬНОГО ВЫБОРА (авт. – Р.Баранцев)
7.15.5.1. К целостности диалога
7.15.5.2. Преодоление бинаризма в ситуациях морального выбора
Ремарки (1999-2000):
- В.Н.Муравьев и В.И.Вернадский (раздел 7.15.3); В.И.Вернадский и А.А.Ухтомский (7.15.3); Любищев о своей системе жизни (7.15.4); Кто же здесь автор? (7.15.4); Читатели, собеседники, соавторы (7.15.4); Начало любищевианы (70-90-е гг.) (7.15.4); Мысль изреченная всегда неполна... (7.15.4); “Любительство” Любищева (7.15.4); Стиль Любищева (7.15.4); О тринитарной методологии (7.15.5); Еще о тринитарной методологии (7.15.5).
* * *
Предисловие (“Учителя жизни. Триптих”)
Ранее, в главе 5 (“Образ жизни и жизненный процесс”) рассказывалось о том, как автор на рубеже 70-80-х гг. “искал теоретические и методолого-методические подходы к социологии жизненного пути, а нашел себе... новых учителей жизни”.
Это были: Альберт Швейцер, Алексей Алексеевич Ухтомский и Александр Александрович Любищев.
Пожалуй, стоит напомнить, как, при чьем участии, случились для автора эти “встречи”.
Об А.А.Любищеве я (как, думаю и многие!) впервые узнал из документальной повести Даниила Александровича Гранина – “Эта странная жизнь” в конце 70-х. Несколько лет спустя судьба свела с Рэмом Георгиевичем Баранцевым – одним из младших друзей и “душеприказчиков” А.А.Любищева, публикатором его духовного наследия. Дружба с Рэмом Баранцевым как бы озарена светом Любищевского гения.
Извлечения из личной переписки А.А.Ухтомского 20-30-х гг. были впервые обнародованы Еленой Исааковной Бронштейн-Шур, их адресатом, через 20 лет после смерти учителя. Мое приобщение к этой сокровищнице состоялось благодаря Роману Ивановичу Ленчовскому, обратившему на эту публикацию мое внимание в начале 80-х.
Наконец, Альберт Швейцер открылся для меня “сам”: в конце 70-х я “наткнулся” на “Культуру и этику” и “Письма из Ламбарене” (изданные на русском с полувековым запозданием...). Хотя, строго говоря, и здесь не обошлось без “посредников”: переводчиков и издателей этих книг в СССР, исследователей жизни и творчества великого гуманиста. (Среди них назову одного – своего сокурсника по филологическому факультету Ленинградского университета в начале 50-х, философа и публициста, ныне – докт. филос. наук Вилли Александровича Петрицкого).
Итак, Любишев, Ухтомский, Швейцер... Можно было бы порассуждать о том, что именно роднит этих подвижников и мыслителей XX века (кстати, все трое – “выходцы” из XIX-го: А.Швейцер родился в 1875 г ., А.А.Ухтомский – тоже в 1875-м; А.А.Любищев – в 1890-м) и, вместе с тем, наших старших современников.
Есть, конечно же, и существенные различия между ними...
Однако пусть лучше и о различиях, и о сходстве судит сам читатель. (Июнь 2000).
7.15.1 ПОДВИГ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ И ЭТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ АЛЬБЕРТА ШВЕЙЦЕРА
Из знциклопедического словаря (1998):
<...> Швейцер (Schweitzer) Альберт (1975-1965), нем.-франц. мыслитель, близкий к философии жизни, протестантский теолог и миссионер, врач, музыковед и органист. В 1913 организовал госпиталь в Ламбарене (Габон). Исходный принцип мировоззрения Ш. – “преклонение перед жизнью”, основа нравств. обновления человечества. Иссл. об И.С.Бахе (рус. пер. 1934 и 1965). Ноб. пр. мира (1952). (Большой энциклопедический словарь. М., 1998, с. 1366).
[Этой справки, дословно воспроизводящей (в 1998 г .!) статью из более ранних изданий “Советского энциклопедического словаря”, разумеется, недостаточно.
Ниже – мой собственный конспект биографии А.Швейцера. – А.А.]
7.15.1.1. Конспект биографии
Альберт Швейцер родился в 1875 г., в бедной пасторской семье, в Эльзасе. Его предки, и по отцовской, и по материнской линии, были либо священниками, либо церковными органистами.
С 5 лет отец стал давать ему уроки музыки. В 9 лет мальчик в первый раз занял место органиста на церковной службе.
В детстве – приобщенность к крестьянскому труду. Сельская школа, “реальная школа”, гимназия. С 1893 г. – студент теологического факультета Страсбургского университета.
В университете – изучение философии, богословия. Занятия музыкой. Юношеские идеалы Ш. – И.Кант и И.С.Бах. 1899 г. – выходит в свет докторская диссертация Ш. “Философия религии Канта”. После – работал викарием в Страсбурге. Продолжение философских и теологических штудий.
С 1902 г. Ш. становится приват-доцентом теологии в Страсбургском университете. Занимается историей изучения жизни Иисуса. Теологические работы Ш. неортодоксальны, часто противоречат канонической точке зрения (так называемое “либеральное богословие”).
1905 г. – выходит в свет первое издание монографии Ш. о творчестве Баха. Параллельно – совершенствование в органном искусстве. Исследования в области истории органостроения и работа по реконструкции (спасению) старинных органов.
Как органист-виртуоз и глубокий музыковед, Ш. приобретает европейскую известность. Знакомство и дружба с Р.Ролланом, с другими выдающимися современниками.
* * *
Еще студентом (1896) Ш. дал себе клятву – до 30 лет набираться знаний и опыта, стремиться преуспеть в науках и искусстве, а затем посвятить себя “непосредственному” служению людям. Как именно? Попытки заняться благотворительной деятельностью, еще в студенческие годы и позже, Ш. не удовлетворяют.
В 1905 гг. Ш. объявляет родным и друзьям о своем решении посвятить свою дальнейшую жизнь врачебной деятельности в Экваториальной Африке. В возрасте 30 лет он поступает студентом на медицинский факультет Страсбургского университета.
8 лет длится обучение Ш. медицине, при том что продолжаются его прежние занятия: исследовательская (теология, музыковедение), преподавательская (лекции), конфессиональная (проповеди), музыкально-исполнительская деятельность.
Выходят в свет труды Ш.: “История изучения жизни Иисуса” (1906), расширенное вдвое издание книги о Бахе (1908), “История толкований учения апостола Павла” (1911).
1913 г .: Ш. – доктор медицины, высококвалифицированный врач широкого профиля. (Диссертация по медицине: “Психиатрическая оценка Иисуса: характеристика и критика”).
В том же, 1913 г. Ш., вместе с женой Хелене, отплывает в Африку, где в селении Ламбарене на р. Огове (территория Габон) основывает первую в этих местах больницу для африканцев. Ш. – 38 лет.
#- Как писал позднее сам Ш., “...что касается отношения друзей к моему плану, то самым странным и совсем уж не поддающимся разумному объяснению им казалось то, что я собираюсь отправиться в Африку не миссионером, а врачом...”.
Но: “...я хотел стать врачом, чтобы иметь возможность работать, а не заниматься разговорами. Многие годы я выражал себя в словах. Работа преподавателем теологии и проповедником была моим призванием, и я следовал ему с радостью. Но, думая о новой форме деятельности, я не мог даже представить себя говорящим о религии любви; я мог думать только о том, как я буду претворять ее в жизнь. Медицинские знания давали мне возможность осуществить мои намерения самым лучшим и полным образом, куда бы ни привело меня мое служение. А в Экваториальной Африке эти знания были просто необходимы, поскольку район, в который я собирался ехать, судя по миссионерским отчетам, больше всего нуждался именно во враче...” (А.Швейцер. Из моей жизни и мыслей. Цит. по: А.Швейцер. Жизнь и мысли. М.: Республика, 1996, с. 59). -#
Подробно о первых годах своей жизни и работы врачом (начинать пришлось со строительства больницы своими руками, при помощи будущих пациентов) Ш. рассказывает в книге “Между водой и девственным лесом (переживания и наблюдения врача в девственном лесу Экваториальной Африки)” (1921).
#- “Рассказывая обо всем, что мне там довелось испытать и увидеть... я пользуюсь теми отчетами, которые я, живя в Ламбарене, писал по два раза в год и которые, перепечатав, рассылал потом моим друзьям и всем тем, кто оказывал мне материальную помощь в моем деле” (А.Швейцер, Письма из Ламбарене. Л., 1978, с. 13). -#
Вот оглавление книги А.Швейцера “Между водой и девственным лесом”:
#- 1. Как я пришел к тому, чтобы сделаться врачом в девственном лесу. Огове. Страна и люди. 2. Поездка. 3. Первые впечатления и переживания. 4. От июля 1913 до января 1914. 5. От января до июня 1914. 6. Лесоповал и лесосплав в девственном лесу. 7. Социальные проблемы девственного леса. 8. Рождество 1914. 9. Рождество 1915. 10. О миссионерах. 11. Заключение. (См.: А.Швейцер Письма из Ламбарене...). -#
А вот характерный фрагмент из этой книги, относящийся к началу врачебной деятельности Ш. в Ламбарене (июль 1913):
#- “...Теперь дело идет на лад. Моя жена ведает инструментами и делает все приготовления к хирургическому вмешательству; во время операций она бывает мне ассистентом. Вместе с тем она ведает перевязочными материалами и больничным бельем.
Прием начинается около половины девятого утра. Больные ожидают на скамейках в тени моего дома, перед курятником, в котором я работаю. Каждое утро один из помощников доктора объявляет правила поведения больных. Они гласят:
1. Вблизи дома доктора плевать воспрещается.
2. Ожидающим приема не разрешается громко между собой разговаривать.
3. Больные и сопровождающие их лица должны приносить с собой запас еды на целый день, потому что доктор не всех может принять утром.
4. Тот, кто без разрешения доктора проводит на пункте ночь, не будет получать лекарств. (Нередко случалось, что пришедшие издалека больные собирались в спальне школьников, выставляя мальчиков за дверь, а сами ложились на их кровати).
5. Флаконы и жестяные коробочки из-под лекарств надо возвращать обратно.
6. Когда в середине месяца пароход уходит вверх по течению, не следует беспокоить доктора, кроме как в неотложных случаях, до тех пор, пока пароход не вернется. В эти дни он пишет в Европу, чтобы получить оттуда хорошие лекарства. (Пароход в середине месяца, следуя вверх по течению, привозит почту из Европы, а на обратном пути увозит наши письма)...” (А.Швейцер. Письма из Ламбарене..., с. 27). -#
Врачебная деятельность Ш. естественно соединяется с проповеднической.
(Хотя – официально – он только врач. Более того, Парижское миссионерское общество первоначально потребовало от Ш. быть “немым как рыба”, опасаясь неортодоксальности его религиозных взглядов. Впрочем, потом это ограничение было снято...).
#- “...Общаясь с первобытными людьми, я, естественно, задавал себе вопрос, по которому велось в то время много споров: являются ли эти люди всего-навсего пленниками древних обычаев, или они способны к подлинно самостоятельному мышлению? В беседах с ними я, к своему удивлению, обнаружил, что они интересуются изначальными вопросами о смысле жизни и природе добра и зла гораздо больше, чем я предполагал...
Проповедовать было для меня великой радостью. Особенно восхищала меня возможность передавать изречения Иисуса и Павла людям, для которых они были чем-то новым. Переводчиками были туземцы – учителя имевшейся при миссии школы...” (А.Швейцер. Жизнь и мысли..., с. 86-87). -#
* * *
С началом Первой мировой войны Ш., как немецкий подданный, арестован французскими властями и вынужден приостановить врачебную деятельность. При этом он продолжает жить в Ламбарене.
#- “...Когда мне запретили работать в больнице, я думал вначале приняться за завершение книги об апостоле Павле. Но другая тема немедленно и полностью завладела мной – тема, над которой я размышлял долгие годы и которую война сделала по настоящему актуальной – проблема нашей культуры...” (А.Швейцер. Жизнь и мысли..., с. 89). -#
Таковы обстоятельства приступа Ш. к его opus magnum (главному труду) – “Философия культуры”.
В 1917 г . удается возобновить работу в больнице. Однако вскоре за тем Ш. с женой привозят в Европу и содержат в лагерях для интернированных. Ш. там работает врачом. После освобождения и операции (последствия дизентерии, перенесенной в лагере) Ш. живет в Страсбурге. Работает там врачом и викарием в церкви (с осени 1918 г.).
В 1920 г., оставив обе должности, Ш. посвящает себя преимущественно литературной работе. Книга Ш. “Между водой и девственным лесом” выходит в 1921 г. К тому же времени относятся продолжение занятий философией культуры.
Поездки по Европе с лекциями, докладами, органными концертами. Избран почетным доктором Цюрихского университета (1920).
С 1920 г. Ш. начинает подготовку к новой поездке в Африку. Собирает средства на нужды больницы. Изучает тропическую медицину в Гамбурге, совершенствуется в стоматологии и акушерстве.
В 1923 г. выходят в свет первые две части “Философии культуры” (“Упадок и возрождение культуры” и “Культура и этика”). В этой книге Ш. критически анализирует основные этические системы, сложившиеся и развивавшиеся от древности до конца XIX века и излагает начала своего учения о благоговении перед жизнью.
Сам же Ш. в начале 1924 г. снова уезжает в Экваториальную Африку. Ему уже 49. Жизнь и работа Ш. там в течение последующих трех лет освещены в книге “Письма из Ламбарене. 1925- 1927”.
* * *
В дальнейшем Ш. живет и работает преимущественно в Ламбарене. Периодически он выезжает в Европу, где выступает с лекциями и концертами, дописывает и издает свои книги. В летописях жизни Ш. принято обозначать его поездки “из Европы в Африку” и периоды “пребывания в Ламбарене” (всего с 1913 по 1965 г. их насчитывается 14). Однако с равным правом можно говорить о поездках “из Африки в Европу” и периодах “пребывания вне Ламбарене”. Ибо именно в Ламбарене теперь основное место его жизни и работы.
Уже в 20-х гг. Ш. приобретает всемирную известность. Его книги “Между водой и девственным лесом” и “Философия культуры” довольно скоро переведены на все основные европейские языки.
Личная самоотверженность и бытовой аскетизм Ш. проходят испытание мировыми рукоплесканиями. Ш. удается обратить сложившийся “культ” своей личности на пользу делу своей жизни – больнице в Ламбарене.
Материальными источниками существования больницы поначалу были пожертвования друзей и гонорары самого Ш. По мере роста славы “доктора из джунглей”, и пожертвования, и гонорары многократно растут.
#- Как заметил сам Ш. (начало 20-х): “...за отказ от преподавания в Страсбургском университете я получил ту компенсацию, что отныне мне предлагали читать лекции во многих других университетах. После временной утраты материальной независимости мне удалось вновь завоевать ее с помощью оргАна и пера...” (цит. по: П.Фрайер. Альберт Швейцер. Картина жизни. М.: Наука, 1984, с. 127). -#
...С годами больница в Ламбарене расширяется, становится высоко оснащенным (по тем временам) медицинским центром. Уже многие европейцы хотят стать помощниками Ш. (Первые добровольцы – сиделка и врач из Европы присоединились к Швейцеру в 1924 г .).
Чрезвычайным является авторитет Ш. и среди местного (африканского) населения. Первоначальное недоверие “туземцев” к европейскому доктору, бесплатно спасающему жизни и облегчающему страдания, вскоре сменяется почитанием...
См. ранее, в главе 5: раздел “Диалог с Романом (сокровенное общение)”; см. также ниже.
* * *
Всемирная слава Ш. делает очень весомыми его общественные выступления. Антимилитаристская позиция в период Первой мировой войны (в одном ряду – с Р.Ролланом и другими деятелями культуры). Уже в 20-30-х – антиколониальные выступления, в защиту прав коренного населения Африки... Антифашистские выступления...
...Геббельс надеялся использовать приезд знаменитого соотечественника в Германию в пропагандистских целях. Ш. отвечает на его приглашение категорическим отказом, язвительно подписавшись: “с центральноафриканским приветом” (письмо Геббельса было подписано: “с немецким приветом”...).
Основные опубликованные труды А.Швейцера 30-х гг:
“Мистика апостола Павла” (1930), “Из моей жизни и мыслей” (1931), “Мировоззрение индийских мыслителей. Мистика и этика” (1935), “Африканские охотничьи истории” (1936), “Африканские истории” (1938).
Особенно тяжелыми для Швейцера и его добровольных помощников были годы Второй мировой войны, когда больница в Ламбарене оказалась без всякой материальной поддержки извне.
...После войны – новый взрыв мировой славы уже 70-летнего “доктора из Ламбарене”. Приглашения во все страны мира. Поток престижнейших премий и почетных дипломов. (Правда, была и хула...). Активные выступления Ш. против угрозы атомной войны.
В 1953 г. Швейцеру присуждена Нобелевская премия мира. (Впервые Ш. выдвигался на эту премию Р.Ролланом еще в 1931 г.).
Из последних 20 лет жизни (после второй мировой войны) Ш. в общей сложности около 10 лет проводит в Европе, а остальные – в Ламбарене, где продолжает руководить расширяющейся больницей.
#- “По данным отчета, составленного доктором Мюллером еще при жизни Швейцера, в больницу ежегодно обращалось около пяти тысяч человек. Треть из них госпитализировалась. Остальные лечились амбулаторно. Особенно хорошо была поставлена хирургия. В среднем в год делалось 500-700 операций. В 1962 году было произведено 950 операций. Ежегодно в больнице рождалось от 300 до 400 детей...” (В.А.Петрицкий. Жизнь-аргумент / П.Фрайер. Альберт Швейцер. Картина жизни. М.: Наука, 1984, с. 219). -#
Как отмечает автор послесловия к книге: А.Швейцер. Благоговение перед жизнью. М., 1992, – “...медицинский городок в Ламбарене усилиями друзей и последователей Швейцера живет полной жизнью, сохраняет (и сегодня. – А.) достигнутый при великом докторе профессиональный уровень и нравственный дух”. Однако, “с горестью приходится констатировать, что он все еще остается единственным в своем роде”. (А.А.Гусейнов. Благоговение перед жизнью: Евангелие от Швейцера / А.Швейцер. Благоговение перед жизнью..., с. 545).
* * *
Основные послевоенные труды А.Швейцера:
“Африканский дневник. 1939- 1945” (1946), “Госпиталь в джунглях” (1948), “О положении нашей культуры” (1947), “Гете. Четыре речи” (1950), “Философия и движение в защиту животных” (1950), “Проблема мира в современном мире” (1954; Нобелевская речь), “Проблема этического в развитии человеческой мысли” (1955), “Мир или атомная война?” (1958), “Учение о благоговении перед жизнью” (1962).
А.Швейцер скончался, в возрасте 90 лет, 4 сентября 1965 г. в Ламбарене (Республика Габон).
* * *
По выражению Мартина Лютера Кинга, “с кончиной Альберта Швейцера исчезла одна из самых ярких звезд на нашем небосводе. Его долгий и богатый трудами жизненный путь ученого и подвижника во имя человечности стал героической поэмой XX века” (цит. по: В.А.Петрицкий. Жизнь-аргумент..., с. 222).
А.А., апрель-май 2000
[Это – беглый и компилятивный очерк жизни и деятельности Альберта Швейцера, на базе разных источников (в которых теперь, на русском языке, нет недостатка).
Но для того, чтобы дать адекватное представление о существе этического учения Швейцера, лучше все же отдать предпочтение какому-то одному компетентному источнику.
Ниже – извлечения из работы В.А.Петрицкого “Альберт Швейцер и его “Письма из Ламбарене”, опубликованной в качестве приложения в составе академического издания “Писем из Ламбарене” (1973). – А.А.]
7.15.1.2. Три принципа этики А.Швейцера: “благоговение перед жизнью”, “человек – человеку” и “человек и природа”
<...> Веками мечтали лучшие умы человечества о достижении гармонии добра и красоты, слова и дела; о цельной человеческой личности, которая являла бы единство лучших черт человека-труженика, творца, доброго к людям и к природе, прекрасного в своих словах и поступках. В осуществление этой вековой мечты Альберт Швейцер стремился внести посильный вклад. Его этическое учение о благоговении перед жизнью нацелено, если так можно выразиться, на достижение единства слова и дела, добра и красоты. Перефразируя евангельское: “В начале было слово”, Швейцер вслед за Гете, высоко им ценившимся как идеал разносторонне развитой личности, утверждал: “В начале было дело! Этика начинается там, где кончаются разговоры”.
Не было бы подвига во имя человечности, длившегося более полувека, если бы еще в 90-х гг. Швейцер не осознал внутренне и бесповоротно: добро есть деяние, направленное на сохранение и совершенствование жизни.
Этому принципу он неизменно следовал сам – и в главном, и в мелочах. И призывал людей следовать ему своим примером высокого и бескорыстного служения делу, избавляя страждущих от боли, спасая от смерти тех, кто потерял последнюю надежду.
Важнейшим принципом швейцеровской этики является благоговение перед жизнью. К нему Альберт Швейцер пришел в Африке. 13 сентября 1915 г . доктор плыл на маленьком речном суденышке к тяжелобольной женщине. Во время многодневного пути по реке Огове он продолжал работать над своими заметками по философии культуры. Размышляя о сущности нравственности, Швейцер зашел в тупик. Понимание добра менялось в зависимости от обстоятельств, от условий жизни людей и их нравственной практики. Но мыслителю хотелось бы найти в этой относительности модификаций добра какое-то абсолютное зерно. “Рассеянно сидел я на палубе, – вспоминал позже Швейцер, отыскивая простое и универсальное понятие этического, которого я не находил ни в какой философии. Страницу за страницей исписывал я бессвязными заметками для только затем, чтобы сосредоточиться на этой проблеме. Вечером третьего дня, когда мы на закате солнца проплывали прямо через стадо бегемотов, встали вдруг передо мной слова “благоговение перед жизнью”... Отныне я был проникнут идеей, в которой миро- и жизнеутверждение соотносились с нравственностью. Отныне я знал, что мировоззрение этического миро- и жизнеутверждения вместе с их культурными идеалами основывается на разуме” ([1], S. 152-153).
Суть швейцеровского принципа – признание и утверждение высочайшего смысла жизни. Жизнь, согласно Швейцеру, как самое сокровенное из того, что создала природа, требует к себе великого уважения. Это требование охватывает любую жизнь, независимо от уровня ее развития. “Этика благоговения перед жизнью, – подчеркивает Швейцер, – не делает различия между жизнью высшей или низшей, более ценной или менее ценной”. ([2], S. 55).
Первичность факта жизни, ее уникальность в любых формах проявления – вот что, по мнению Швейцера, следует принимать во внимание при разработке норм нравственных отношений. Споря с известным высказывание Декарта “Мыслю, следовательно, существую”, Швейцер противопоставляет декартовской свою формулу: “Я есть жизнь, которая хочет жить среди жизни, которая также хочет жить” ([3], S. 377). [Выделено мною. – – А.А.]
Из этой формулы Альберт Швейцер пытается вывести универсальные понятия добра и зла: “Добро – это сохранять жизнь, содействовать жизни, зло – это уничтожать жизнь, вредить жизни” ([3], S. 378). Так понимая добро и зло, люди, полагал Швейцер, смогут достичь единения со Вселенной.
(Ср. у К.Э.Циолковского: “Этика космоса, т.е. его сознательных существ, состоит в том, чтобы не было нигде никаких страданий: ни для совершенных, ни для других, недозрелых или начинающих свое развитие животных”. Циолковский К.Э. Научная этика. Калуга, 1930, с. 44).
Взаимосвязь и взаимообусловленность различных форм жизни в окружающем нас мире должна определять такие отношения между ними, которые будут направлены на сохранение и совершенствование жизни вообще, иначе прогрессивное развитие ее невозможно. Поэтому, по мысли Швейцера, нравственность является не только законом жизни, но и коренным условием ее существования и развития.
При своеобразии подхода Швейцера к созданию абсолютных формул добра и зла следует заметить, что философ не учитывает главного – классового, исторически меняющегося содержания моральных норм и идеалов. Поиск абсолюта в морали неизбежно приобретает абстрактный характер. О подобного рода поисках Ф.Энгельс, критикуя Л.Фейербаха, замечал, что мораль, скроенная для всех времен и народов, для всех состояний, неприложима нигде и никогда. (См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 44).
Два других принципа этического учения Альберта Швейцера – “человек – человеку” и “человек и природа” естественно вытекают из главного принципа его этики. И не только вытекают, но и дополняют, конкретизируют его.
Этический принцип “человек – человеку” основывается на двух положениях: на признании того, что мораль отражает, формирует и культивирует отношения сотрудничества, солидарности людей и что она сама развивается и совершенствуется по мере расширения этого сотрудничества, вовлечения в него все более широкого круга людей.
Не менее важно признание и того, что мораль есть система нравственных требований и поэтому может и должна быть действенной. Ее требования могут и должны становиться эффективно действующими нормами взаимоотношений и поведения людей.
Человек – не изолированный от других людей элемент общества. Его соединяют с другими людьми многообразные связи. Человек приходит в мир, который был создан до него трудом его предков. Приходящий в мир как бы принимает эстафету дел и традиций людей, живших до него. Он сам несет эту эстафету и передает ее потомкам. Вот почему этика благоговения перед жизнью требует от каждого человека “думать о других людях, всякий раз взвешивать”, есть ли у него “право срывать все плоды, до которых может дотянуться” рука ([3], S. 392).
Но философ призывает не только пассивно думать о других. Действенный характер этического принципа “человек человеку” сказывается прежде всего в том, что он побуждает индивида ощутить себя активной частью целого, побуждает переживать не только свою собственную боль и радость, но и боль других людей, как свою собственную.
И наконец, последний этап – нравственный поступок, действие. Только тот, кто каким-либо образом нашел возможность стать полезным людям, помогать им, только тот может сказать, что он действовал согласно принципу “человек человеку”.
Таким образом, принцип “человек человеку” включает в себя не только нравственную ответственность, но и требование взаимопомощи, взаимослужения. Требование это основывается на признании того, что нравственные отношения суть отношения солидарности, общности людей.
Альберт Швейцер подчеркивает, что и в исполнении требования взаимопомощи и взаимослужения заключен не только смысл человеческой жизни, но и главное условие ее продолжения и совершенствования. “В пределах той меры ответственности, которую я на себя принимаю, – пишет Швейцер, – должен я решить, чем из моей жизни, моего имущества, из моих прав, из моего счастья, из моего времени и моего покоя – чем я должен жертвовать и что из этого я могу удерживать” ([3], S. 391).
Служение людям Швейцер представляет не только как труд во имя общества, как постоянную заботу о других людях или самопожертвование ради блага других людей. Понимание философом формулы служения людям гораздо глубже. Швейцер связывает служение людям с достижением не только практических целей, но прежде всего с совершенствованием жизни, с развитием нравственности, с прогрессом общества. <...>
Говоря о служении людям, о взаимопомощи, Швейцер касается еще одной важной стороны этого вопроса: всегда ли самопожертвование и отречение неизбежно связаны со страданием, как утверждают некоторые буржуазные этики? Является ли страдание присущим бытию? Или его следует рассматривать как порождение несовершенства бытия?
“Страдание враждебно бытию”, – подчеркивает Швейцер в “Культуре и этике”. Самопожертвование и самоотречение не обязательно должны сопровождаться страданием. Наоборот, этим высоким человеческим чувствам и порывам должны сопутствовать удовлетворение и удовольствие. <...> Швейцер делом своей жизни доказал, что для него самоотверженное служение людям было источником радости, счастья и глубокого внутреннего удовлетворения.
Швейцер склонен рассматривать страдание как спутника несовершенной морали, как порождение несовершенной организации общества. Страдания исчезнут, когда люди осознают всю важность сохранения жизни и человеческого достоинства, когда общество будет органично сочетать все три вида прогресса – материальный, духовный и социальный. <...>
Но и этому, в целом прогрессивному принципу этики Швейцера присущи слабости, обусловленные субъективно-идеалистическим характером мировоззрения мыслителя. Прогресс нравственности понимался Швейцером метафизически – как процесс увеличения числа людей, достигших высокого уровня нравственного развития. Мыслитель так и не преодолел до конца противопоставления личности обществу, что сказалось в разделении им нравственной ответственности на личную, в которой властен сам индивид, и надличную, в которой индивид якобы не властен.
Наконец, третий нравственный принцип этического учения Швейцера – принцип “человек и природа” – призван регулировать отношение людей к природе во всех ее проявлениях. Выдвигая и обосновывая его в качестве одного из основных принципов этики, Швейцер тем самым новаторски расширил сферу действия морали, включая в нее, помимо установления отношений между людьми, установление норм отношения людей к природе.
Основной предпосылкой, на которой строится все здание нравственного принципа “человек и природа” является следующее глубоко гуманистическое положение: “Этика благоговения перед жизнью не делает различия между жизнью высшей и низшей, более ценной и менее ценной. Попытка установить общепринятые различия между живыми существами сводится к тому, чтобы понять, стоят ли они выше или ниже нас, людей, а это критерий явно субъективный” ([2], S. 55).
К чему же ведет подобное субъективно установленное различие между жизнью более или менее ценной? По мысли Швейцера, – к возникновению и упрочению отнюдь не гуманного убеждения в том, что существует будто бы жизнь ничтожная, ничего не стоящая, нанести вред которой или уничтожить которую непредосудительно. Так, казалось бы, общая проблема перерастает в проблему специфически моральную.
Но Швейцер не останавливается на этом. Для него важно довести нить рассуждений до логического конца. Одно дело спорить о том, предосудительно или непредосудительно убить паука или бабочку, но другое – и вовсе не простое – рассудить, морально или аморально лишить жизни пресловутого “снежного человека”. На подобной коллизии французский писатель Ж.Веркор строит свой философско-публицистический роман “Люди или животные?”. И Швейцер, начав с факта констатации совершенной субъективности различия между жизнью высшей и низшей, подводит нас к страшному, ужасающему выводу: “Смотря по обстоятельствам, под ничтожной, ничего не стоящей жизнью понимают жизнь некоторых видов насекомых или жизнь первобытных народностей” ([3], S. 55).
Итак, принцип “человек и природа” основывается на следующих положениях: субъективным является утверждение, что одна жизнь ценнее другой; мы не знаем доподлинно, какое значение имеет то или иное живое существо в круговороте жизни на Земле и во Вселенной; поэтому этика благоговения перед жизнью требует уважения к любому живому существу. <...>
Литература
1. Schweitzer A. Aus meinem Leben und Denken. Leipzig, 1960, S. 152-143.
2. Schweitzer A. Die Lehre der Ehrfurcht vor dem Leben. Berlin, 1962, S. 55.
3. Schweitzer A. Kultur und Ethik. In: Ausgewahlte Werke, Bd 2. Berlin, 1971, S. 377.
4. А.Швейцер, Письма из Ламбарене. Л.: Наука, 1978.
(В.А.Петрицкий. А.Швейцер и его “Письма из Ламбарене” / А.Швейцер, Письма из Ламбарене. Л.: Наука, 1978, с. 313-320).
7.15.1.3. А.Швейцер: “Из моей жизни и мыслей”
[Ниже – два фрагмента из книги А.Швейцера “Из моей жизни и мыслей. Автобиография (1931)”.
В скобках указаны страницы по изданию: А.Швейцер. Упадок и возрождение культуры. Избранное. М.: Прометей, 1993.
Фрагменты озаглавлены мною. – А.А.]
= Человеческий идеализм, видимый и невидимый
<...> Большинство из тех, кто чувствует в себе стремление к независимой личной деятельности и хотел бы доказать на деле свою способность к ней, стечением обстоятельств лишены этой возможности. Как правило, это связано с тем, что их семьи не могут просуществовать без поддержки, или с тем, что они вынуждены держаться за свою специальность, чтобы заработать на жизнь. Только тот, кто, благодаря своим способностям или преданности друзей является в буквальном смысле слова свободным человеком, может в наши дни рискнуть встать на путь независимой деятельности. Это было не так сложно в прежние времена, когда каждый, даже в случае отказа от хорошо оплачиваемой работы, мог еще надеяться прожить так или иначе. Любой, кто вздумал бы сделать то же самое в трудных экономических условиях нынешнего дня, рискует попасть в серьезную беду и навлечь на себя несчастья не только материальные, но и духовные.
Итак, не только наблюдения, но и опыт заставляют меня признать тот факт, что достойные и способные люди вынуждены отказываться идти по пути независимой деятельности, которая была бы великим благом для мира, – по той причине, что сложившиеся обстоятельства делают такой путь невозможным.
Те, кому посчастливилось вступить на путь свободной индивидуальной деятельности, должны воспринимать эту удачу в духе скромности и смирения. Они должны почаще думать о тех, кто при всем своем желании и способностях никогда не сможет сделать того же. Свою решимость эти люди вынуждены умерять смирением. Они почти всегда обречены искать и ждать, пока не откроется путь для для деятельности, которой они жаждут. Счастливы те, кому годы труда отпущены в большей мере, чем годы поисков и ожидания! Счастливы те, кто в конечном итоге смогут отдать себя по-настоящему и без остатка! Эти счастливцы не должны также поддаваться гневу, наталкиваясь на сопротивление: правильное отношение к нему выражается словами: “Ну да, так и должно быть!”. Тот, кто намеревается делать добро, не должен ожидать, что люди уберут все камни с его пути; он обязан спокойно принять свой жребий и в том случае, если ему навалят новых. Преодолеть эти трудности может лишь такая сила, которая при столкновении с ними духовно просветляется и укрепляется. Противодействие – это пустая трата сил.
В человечестве всегда живет стремление к идеалу. Но лишь малая часть этого стремления может проявиться в действии. Всему остальному предназначено воплотиться в невидимых проявлениях, ценность которых, тем не менее, тысячекратно превышает ценность той деятельности, которая привлекает внимание мира. Невидимое соотносится с видимым, как глубокое море – с волнами, бороздящими его поверхность. Скрытые силы добра воплощены в тех людях, для которых непосредственное личное служение стало дополнительной работой, поскольку они не могут сделать его основным делом своей жизни. Удел многих – это более или менее бездушный труд, которым они зарабатывают себе на жизнь и удовлетворяют потребности общества, но в котором они не могут или почти не могут проявить своих человеческих качеств, ибо этот труд требует от них немногим более, чем быть хорошими человеческими машинами. Но нет человека, которому бы не представился случай отдать себя другим людям и проявить тем самым свою человеческую сущность. Труд человека сегодня до предела организован, специализирован и сведен к механической работе. Это – серьезная проблема. Чтобы решить ее, общество должно не просто устранять эти нежелательные явления, но делать все, что в его силах, для охраны прав человеческой личности. Однако и этого недостаточно. Еще важнее, чтобы сами страдающие не мирились безропотно со своей участью,но изо всех сил старались, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, отстоять свою человеческую личность деятельностью, имеющей духовное содержание. Спасти свою человеческую жизнь – вопреки условиям профессиональной жизни – может всякий, кто использует любую возможность быть человеком, делая что-нибудь лично для своих братьев, которые нуждаются в помощи – какой бы скромной ни была эта его деятельность. Такой человек добровольно поступает на службу духовности и добру. Никакая судьба не может помешать человеку напрямую служить другим людям параллельно со своей основной работой. Если такое служение большей частью не осуществляется, то только из-за того, что имеющиеся возможности остаются неиспользованными.
Будет ли каждый из нас, ведя тот образ жизни, который он вынужден вести, стараться в то же время всеми силами проявлять истинную доброту по отношению к своим братьям – людям, – от этого зависит будущее человечества. Каждую минуту огромные ценности благодаря упущенным возможностям обращаются в ничто. Но и та часть, которая все же превращается в намерения и поступки, – это богатство, которое нельзя недооценивать. Человечество вовсе не так материалистично, как это постоянно утверждает глупая молва. Насколько я знаю людей, я убежден, что скрытые в них идеалистические стремления и силы намного превосходят все то, что когда-нибудь выходило на поверхность. Подобно тому, как бьющий из-под земли ключ представляет собой лишь малую часть невидимого потока, идеализм, который мы наблюдаем, – это лишь малая толика того идеализма, который мужчины и женщины держат взаперти в своих сердцах и который едва проявляется или не проявляется совсем. Развязать то, что связано, вывести подземные воды на поверхность!
Человечество ждет и жаждет видеть тех, кто может сделать эту работу. <...> (114-116).
Напомним, что здесь цитируется работа, опубликованная в составе советского издания книги А.Швейцера (1973).
= Кто же я: пессимист или оптимист?
<...> Когда меня спрашивают, кто же я, пессимист или оптимист, я отвечаю, что мое знание пессимистично, но мои воля и надежда оптимистичны.
Я пессимист в том, что в полной мере испытываю на себе всю тяжесть того, что выражается словами “отсутствие целенаправленности в ходе мировых событий”. Лишь в редкие моменты я бываю по-настоящему рад, что живу. Я не могу не ощущать, сочувствуя и сожалея, что те страдания, которые я вижу вокруг себя, страдания не только людей, но и всего сотворенного. Я никогда не пытался выйти из этой общины страдания. Мне казалось само собой разумеющимся, что каждый из нас должен взять на себя часть той тяжести страдания, которая гнетет мир. Еще школьником я ясно сознавал, что никакое объяснение существования зла в этом мире никогда не сможет удовлетворить меня; я чувствовал, что все такие объяснения являются софистикой и, по сути дела не имеют другой цели, кроме той, чтобы дать человеку возможность не так остро переживать окружающее его несчастье. Каким образом такой мыслитель, как Лейбниц мог прийти к такому жалкому выводу, что хотя мир действительно нехорош, он является лучшим из возможных миров, – этого я никогда не мог понять.
Но как бы ни занимала меня проблема несчастья в мире, я никогда не позволял себе целиком погрузиться в размышления о ней; я всегда твердо держался той мысли, что каждый из нас может что-то сделать для того, чтобы какая-то часть этого несчастья прекратилась. Так мало-помалу я пришел к необходимости удовлетвориться знанием того, что есть только одна вещь во всей этой проблеме, которую мы в состоянии понять, и заключается она в том, что каждый из нас должен идти своим собственным путем, но это должен быть путь человека, намеревающегося помогать в деле избавления от несчастья.
В оценке ситуации, в которой находится в настоящее время человечество, я также являюсь пессимистом. Я не могу заставить себя поверить, что ситуация не так плоха, как кажется. Напротив, я внутренне убежден, что мы находимся на пути, который, если мы будем продолжать идти по нему, приведет нас в новое средневековье. Духовные и материальные несчастья, которым современное человечество подвергает себя своим отказом от мышления и от идеалов, порожденных мышлением, я рисую себе в самых мрачных красках. И все-таки я остаюсь оптимистом. ОДна вера сохранилась у меня с детства, и я уверен, что никогда не потеряю ее: это вера в истину. Я уверен, что дух истины сильнее, чем сила обстоятельств. На мой взгляд человечеству не предуготована никакая иная судьба, кроме той, которую оно, посредством своего умственного и духовного состояния, готовит себе само. Поэтому я не верю, что оно неизбежно должно идти до конца по пути, ведущему к гибели.
Если найдутся люди, которые восстанут против духа бездумия И, благодаря своим личным качествам, сумеют сделать исходящие от них идеалы этического прогресса действенной силой – тогда начнется духовная деятельность, которая будет достаточно сильной, чтобы изменить умственное и духовное состояние человечества.
Так как я убежден в могуществе истины и духа, я верю в будущее человечества. Этическое миро- и жизнеутверждение содержит в себе оптимистические волю и надежду, которые никогда не могут быть утрачены. Поэтому оно не боится повернуться лицом к мрачной реальности и увидеть ее такой, какова она на самом деле. <...> (227-228).
(Цит. по: А.Швейцер. Упадок и возрождение культуры. Избранное. М., 1993; см. также: А.Швейцер. Жизнь и мысли. М.: Республика, 1992)
##- ...Кто не против вас, тот за вас... Лк. 9-50 (цит. по: А.Швейцер. Жизнь и мысли. М., 1996, с. 508) -##
7.15.1.4. Феномен Швейцера: своеволие, индивидуализм, рационализм, подвижничество
[Ниже – композиция извлечений из работы докт. филос. наук А.А.Гусейнова “Благоговение перед жизнь: Евангелие от Швейцера”, являющейся послесловием к книге: А.Швейцер. Благоговение перед жизнью. М.: Прогресс, 1992.
В скобках указаны страницы по названному изданию. – А.А.]
<...> Альберт Швейцер – явление в культуре XX века уникальное, почти диковинное. Он был старомоден на манер древних мудрецов, не отделявших мыслей от поступков. Будучи одаренным мыслителем, он сторонился интеллектуального поиска как профессионального занятия. Обладая мощной витальной силой, он не удовлетворялся непосредственными радостями жизненного процесса. Он понимал мышление как руководство к жизни и был убежден, что человеческая жизнь может быть осмысленной, разумно устроенной. Философское исследование и жизненный поиск, мыслитель и человек слились в его личности воедино. Он воспринимал мысль в ее вещественной наполненности и нравственно обязующей силе. Слово было для него делом, а дело словом. Швейцер искал высшую философскую истину, но не для того прежде всего, чтобы самому воплотить ее в жизнь. Этой истиной явился принцип благоговения перед жизнью. Ее теоретическое и практическое обоснование стало жизненным делом Швейцера, его призванием и сознательным выбором.
Феномен Швейцера состоит не в том, что он в одну эпоху жил по законам другой. Его старомодность не равнозначна чудачеству, она оказалась поразительно современной. Он прорвал исторически заданные и все более отягощающие людей границы общественного разделения труда, опытом своей жизни преодолел отчуждение личности от родовой, нравственной сущности человека. Безумию и сложности века он противопоставил ясность и простоту этически осмысленного существования. Он показал, что человек может жить ответственной и достойной жизнью. Надо лишь восстановить утраченную связь культуры с этикой, осознать, что только элементарная нравственность задает вектор, противостоящий хаосу бытия. (522).
<...> Великие люди бывают двух “родов” Одни – велики величием дела; это знаменитые философы, поэты, ученые, изобретатели, полководцы, все те, кто достиг выдающихся результатов в той или иной, иногда нескольких областях человеческой деятельности. Других нельзя подвести под какую-то рубрику, родовое понятие, их достаточно назвать только по имени: Сократ, Иисус Христос, Ганди... Первые явили миру свой гений, вторые – новые образцы жизни. Первые создавали условия человеческого счастья, вторые показывали, как можно быть счастливым при существующих условиях. Первых нельзя повторить, они подобны угасшим звездам, свет от которых продолжает блуждать в космосе. Вторые продолжают жить в потомках, словно родители в детях, негасимыми звездами горят на небосклонах истории. От первых нити тянутся к избранным, “посвященным”, знающим, от вторых – к каждому нравственно мыслящему и чувствующему человеку.
Альберт Швейцер, без сомнения, принадлежит к великим людям второго рода. Он – гений, но такой, которого может повторить каждый. Его называют гением человечности. Он стремился на опыте собственной жизни показать, как можно оставаться человечным в нашу бесчеловечную эпоху. Швейцер предложил человечеству новый образ личности, проверив его собственной жизнью, притом с таким превышающими, предельными нагрузками, которые придают эксперименту безусловную доказательность. И слово “эксперимент” можно употреблять здесь в его прямом смысле. Швейцер принадлежал к тем редким людям, ареной творчества которых является форма жизни. Подобно селекционеру, пытающемуся вывести морозостойкую пшеницу, он формировал себя как человека, способного противостоять хаосу бытия. Каковы же наиболее характерные и существенные особенности образа человеческой личности, представленного биографией Швейцера? Их можно обозначить четырьмя словами: своеволие, индивидуализм, рационализм подвижничество. (522-523).
<...> Понятие своеволие имеет негативный ценностный оттенок. Но в данном случае оно употребляется в значении, совпадающем с этимологией слова, как способность воли быть достаточной причиной своих действий – то, что среди философов принято называть свободой воли, ее автономией, а в повседневности именовать самостоятельностью, независимостью личности. Альберту Швейцеру на протяжении всей его жизни была в высшей степени свойственна эта черта. Он часто принимал решения (притом достаточно важные6 касающиеся морального выбора, определения жизненной позиции), которые необъяснимы в рамках причинно-следственных представлений о мотивации человеческого поведения и уходят своими корнями в таинственные глубины его индивидуальной воли. (523).
<...> Исследователи подчеркивают обычно индивидуализм Швейцера. Об этом же говорит и он сам. Это верно, если иметь в виду самостоятельность суждений и действий, отрицание любой иной власти над собой, кроме власти собственного решения. Швейцер слушался только себя, шел своим путем как в жизни, так и в теории, он был самобытен, ни на кого не похож, слыл оригиналом и чудаком.
Но было бы поверхностно сводить индивидуализм Швейцера просто к тому, что он сам задавал себе закон, не признавал над собой чужой воли, не следовал чужим командам. Более глубокий взгляд на вещи потребует признать, что индивидуализм здесь – проявление особой меры ответственности. На вопрос о пределах ответственности индивида философы отвечают по-разному: для одних он в ответе за все в мире, для других – только за свои собственные поступки, для третьих – границы его ответственности совпадают с теми возможностями, которые в принципе были ему доступны. Все эти ответы исходят из общепринятого, но далеко не бесспорного убеждения, что ответственность – это продолжение и проявление свободы выбора. Швейцер задает своей жизнью парадигму, суть которой можно сформулировать так: индивид должен делать только, за что он может взять на себя всю полноту ответственности. (525-526).
<...> По мнению Швейцера, личную самостоятельность и независимость, полноту индивидуальной ответственности может гарантировать только рационализм, только опора на ясное рациональное знание, несомненное доверие индивида к собственному мышлению. Альтернативой рационализму является потеря самостоятельности, подлинности, подчинение внешним силам. Он пишет: “Итак, современный человек всю жизнь испытывает воздействие сил, стремящихся отнять у него доверие к собственному мышлению. Сковывающая его духовная несамостоятельность царит во всем, что он слышит и читает; она – в людях, которые его окружают; она – в партиях и союзах, к которым он принадлежит; она – в тех отношениях, в раках которых протекает его жизнь. Со всех сторон и разнообразнейшими способами его побуждают брать истины и убеждения, необходимые для жизни, у организаций, которые предъявляют на него права. Дух времени не разрешает ему прийти к себе самому. Он подобен световой рекламе, вспыхивающей на улицах больших городов и помогающей компании, достаточно самостоятельной для того, чтобы пробиться, оказывать на него давление на каждом шагу, принуждая покупать именно ее гуталин или бульонные кубики” (Из моей жизни и мыслей. Эпилог). Швейцер ревниво и тщательно оберегал свое право жить с открытыми глазами. (527).
<...> Самой характерной и объединяющей все прочие черты особенностью личности и образа жизни Швейцера является его подвижничество, понимаемое как служение людям, служение непосредственное и деятельное.
Непосредственность выражается здесь в том, что служение это предстает как отношение человека к человеку, которое не опосредовано никакими организациями, институтами, иными промежуточными звеньями, а направлено на тех, кто, несомненно, нуждается в помощи. Так, на поприще философии или музыки Швейцер также в каком-то широком и переносном смысле служил людям. Но именно в широком и переносном. А при таком понимании служение, которое, заметим, также часто протекает в форме самоотверженного труда, может стать изощренной формой эгоизма и самоутверждения. От него отличается прямое служение, когда индивид приносит на службу другим себя, не часть денег, имущества, а именно себя, когда он становится рядом с обездоленными, несчастными, ради облегчениях их страданий. Играть Баха парижским любителям музыки и лечить прокаженных в Экваториальной Африке – вещи разные. Швейцер прекрасно понимал это. Готовность быть рядом с человеком, который нуждается в помощи, ничем не заменима. Она реализуется помимо или наряду с профессиональным трудом. И только такое непосредственное служение людям, как считал Швейцер, гарантирует человечеству будущее. (529).
<...> Те особенности жизнетворчества Швейцера, о которых шла речь выше – своеволие, индивидуализм, рационализм – теснейшим образом связаны с подвижничеством как непосредственным и деятельным служением человеку. Они обнаруживают себя наиболее адекватно именно в подвижническом образе жизни, и они же придают этому образу жизни необходимую форму и устойчивость.
Подвижничество является наиболее благодатной почвой своеволия: эгоистическая замкнутость индивида на себе крайне сужает диапазон жизненного выбора, в то время как обращенность к другим людям делает его практически бесконечным. В то же время присущая человеку свобода выбора, его “своеволие” являются гарантией того, что он в своих подвижнических устремлениях никогда не останется без дела. Эгоизм человека безбрежен и поэтому плохо согласуется с индивидуализмом; в том, что касается жажды денег, власти и других эгоистических страстей, поскольку они не имеют разумных пределов, трудно установить границу индивидуально ответственных действий, а подвижничество, свободное от ненасытной власти страстей, дает такую возможность. Наряду с этим индивидуализм является условием подвижничества, ибо ограничивая его областью индивидуально-ответственного поведения, не дает ему деградировать до ложных форм имитации служения человеку. аконец, подвижничество с его очевидным бескорыстием является наиболее благодатным полем рационализма с его любовью к истине. В свою очередь без рационализма служение людям теряет действенность, эффективность, может переродиться в простую сердобольность, которая больше тешит сочувствующего, чем страдающего. (530).
(А.А.Гусейнов. Благоговение перед жизнь: Евангелие от Швейцера / А.Швейцер. Благоговение перед жизнью. М., 1992)
##- ...Можно сказать, что именно на таких праведниках и стояло наше злополучное столетие...
Александр Мень. Парадоксы Альберта Швейцера / А.Швейцер. Упадок и возрождение культуры. Избранное. М., 1993, с. 507 -##
7.15.2. МОНАХ В МИРУ И ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЬ, СОВЕТСКИЙ АКАДЕМИК И ПОТАЕННЫЙ ЕПИСКОП (?) АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УХТОМСКИЙ
##- ...Внутреннее существо человека не может быть названо этическим в противоположность религиозному или религиозным в противоположность этическому. Это единение этики и религии, т.е. почитание, уважение к жизни...
А.Ухтомский. Из “Записных книжек”. 1901 (Цит. по: А.Ухтомский. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. Спб: 1996, с. 337) -##
##- ...Мы не наблюдатели, а участники бытия. Наше поведение – труд...
А.Ухтомский (“Доминанта как фактор поведения”) -##
7.15.2.1. Уникальное явление в русской культуре
[Ниже – композиция извлечений из предисловия Г.М.Цуриковой и И.С.Кузьмичева к книге: А.Ухтомский. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб: Петербургский писатель, 1996.
В скобках указаны страницы по названному изданию. – А.А.]
<...> Алексей Алексеевич Ухтомский – явление в русской культуре уникальное.
Физиолог с мировым именем, он отличался удивительным разнообразием гуманитарных интересов, энциклопедической начитанностью в области философии и литературы, свободным творческим взглядом на многосложность социальных, нравственных, эстетических и религиозных проблем. Его эпистолярное и мемуарное наследие – настоящее откровение. Оно долго было спрятано от глаз, сохранилось далеко не полностью, да и то, что лежит в архивах, по сей день не все разобрано.
“Странное писательство” Ухтомского началось рано, с юношеских записных книжек, и продолжалось до последних дней жизни. Он поистине не мог не писать, к тому побуждал напряженный процесс духовного самопознания, причем тяга к самовыражению воплощалась у него в нетрадиционных формах. В литературном наследии Ухтомского нет завершенных канонических произведений, но его письма, например, можно рассматривать как страницы эпистолярного романа, и как фрагменты философских трактатов, и как лирическую исповедь. В его наследии – отрывки из дневников; вроде бы случайные записи в рабочих тетрадях рядом с набросками научных статей – регулярные в двадцатых годах и все более редкие к середине тридцатых; совсем миниатюрны жанр – пометки на полях прочитанных книг.
В сущности, оставленное Ухтомским писательское наследие – это самобытная интеллектуальная проза: ей присущи мощь и ясность авторской мысли, талант живописания, искренность чувства, народный ум, психологическая проницательность и плюс ко всему живое ощущение грозной поступи истории. (3).
* * *
<...> Биография Алексея Алексеевича Ухтомского (1875-1942) внешне незамысловата, хотя внутренне трагична, при видимом благополучии. В глазах учеников, учениц особенно, он выглядел чудаковатым профессором – носил вызывающее для университетских аудиторий одеяние наподобие толстовки, студенты болтали, что под суконной рубахой он прячет вериги. (3-4).
<...> Он тяготился “отдельностью” в профессорской среде, но попросту не в силах был жить “прилично”. Признавался, что смолоду “бежал от обстановки и комфорта”, инстинктивно пугаясь мирских благ и удовольствий. Людей он любил вне “обстановки”, подозревая в ней “цепи и кандалы для этих самых людей”. И в житейском обиходе он повиновался не обстоятельствам, а внятному внутреннему голосу, навсегда отдавая предпочтение никому не подвластной духовной свободе. (4).
<...> По характеру Ухтомский был человек замкнутый, с детства приученный к душевной сосредоточенности – рано ощутив прямую и потаенную связь с Богом ли, с Космосом или Вечностью, как это ни назови, и еще – силу Разума, его неудержимый зов и невозможность этому зову противиться. (4).
<...> Родился Ухтомский в пошехонской глубинке, детство провел в славном городе Рыбинске, хранившем корни допетровской, старообрядческой культуры, а происхождения был княжеского, от Рюриковичей. (4).
<...> Жития святых, древние благочестивые книги были его первым чтением. Таинство молитвы, эстетика церковного песнопения изначально творили восприимчивую и чуткую душу. (5).
<...> По окончании [кадетского. – А.А.] корпуса Ухтомский поступил на словесное отделение Московской духовной академии, где его прежде всего заинтересовала философия, знаменем которой в то время в России был Владимир Соловьев, – русская идеалистическая философия, неотделимая от религиозного сознания.
Обращение к философии, к науке и вместе с тем – к Богу для Ухтомского показательно. В Духовную академию он пришел “уже искушенный, уже вкусивший прелести мысли” и, обозначая свои цели, записывал в дневнике в 1897 году: “...мое истинное место – монастырь. Но я не могу себе представить, что придется жить без математики, без науки. Итак, мне надо создать собственную келью – с математикой, с свободой духа и миром. Я думаю, что тут-то и есть истинное место для меня”. (5).
<...> Лицам с духовным образованием сфера наук естественных была официально заказана, поэтому Ухтомский в 1899 году поступает сперва на восточный факультет по еврейско-арабскому разряду – с тем, чтобы год спустя перевестись на естественное отделение.
В двадцать пять лет он снова попал в студенты и через два года уже работал лаборантом на кафедре физиологии животных у профессора Николая Евгеньевича Введенского, бесконечно почитаемого им учителя. Университету, кафедре Ухтомский отдал сорок лет жизни. Здесь, студентом, опубликовал первую научную статью, позже вел занятия и читал лекции, а в 1922 году, со смертью Н.Е.Введенского, принял заведование его кафедрой. (6).
* * *
<...> Он жил одиноко, затворником, не создавая семьи, решив раз и навсегда, что “подлинное, на всю жизнь незабываемое счастье”, человек испытывает лишь в вершинные моменты “подъема и труда”, когда он, пусть мимолетно прозревает “то, что выше его”.
И словно поощряя такую целеустремленность и аскетизм, судьба временами по-царски одаривала Ухтомского эпизодами “удавшегося человеческого общежития”. Среди них, пожалуй, самый яркий – лето 1922 года, проведенное им со студентами и помощниками в Университетской физиологической лаборатории возле Петергофа, в “прекрасной нашей Александрии” – так они ее называли.
Тем летом Ухтомский приступил вплотную к итоговому формулированию своего главного открытия – закона доминанты, несказанно радуясь, что вокруг него сплотился маленький дружный коллектив, объединенный чрезвычайным единодушием и взаимной любовью. (7).
<...> В 1922 году он наконец обнародовал закон ДОМИНАНТЫ – развивая идею, подсказанную нечаянным наблюдением при опыте над животным почти два десятилетия назад.
Недаром еще в молодости интересовался он психологией религиозного подвижничества и задавался вопросом: откуда черпают люди решимость и силу, ступая, казалось бы, за барьер отпущенных им возможностей? Почему они, подчас забывая о страхе, в состоянии, похожем на восторг, восходят на плаху? Попытки найти физиологические мотивации явлениям такого рода – и множеству им подобных – привели ученого к закону о доминанте. (7-8).
<...> Доминанта, утверждает Ухтомский, “есть не теория и даже не гипотеза, но преподносимый из опыта принцип очень широкого применения, эмпирический закон, вроде закона тяготения, который, может быть, сам по себе и не интересен, но который достаточно назойлив, чтобы было возможно с ним не считаться”. (8).
<...> Доминанта – это принципиально нарушенное равновесие в нервной системе, когда господствующий очаг возбуждения разгорается, привлекая к себе волны возбуждения из самых различных источников. Одномоментно доминанта тормозит все прочие, в том числе и постоянные раздражители. (8)
<...> Доминанта и устойчива, и подвижна. Угасая, она не исчезает, а погружается в глубину сознания. Наши понятия и представления – все индивидуальное психическое содержание, каким мы располагаем, – есть следы пережитых нами доминант. (8).
<...> “Суровая истина о нашей природе, что в ней ничего не проходит бесследно и что природа наша делаема, как выразился один древний мудрый человек. Из следов прошлого вырастают доминанты и побуждения настоящего для того, чтобы предопределить будущее. Если не овладеть вовремя зачатками своих доминант, они завладеют нами. Поэтому, если нужно выработать в человеке продуктивное поведение с определенной направленностью действий, это достигается ежеминутным, неусыпным культивированием требующихся доминант. Если у отдельного человека не хватает для этого сил, это достигается строго построенным бытом”. (9).
<...> Какую же из доминант, организующих наше сознание, выделяет Ухтомский как важнейшую?
Он ее называет “доминантой на лицо другого”. И суть ее в том, чтобы “уметь конкретно подойти к каждому конкретному человеку, уметь войти в его скорлупу, зажить его жизнью”, рассмотреть в другом не просто равноценное тебе, но и ценить другого выше собственных интересов, отвлекаясь от предвзятостей, предубеждений и теорий... (9).
* * *
<...> Изучая природное “устройство” душевной жизни, Ухтомский не оставлял в стороне личный опыт. Тем ценнее его дневниковые заметки и письма, где он зачастую “обкатывал” научные формулировки и старался привить своим адресатам убеждения, которые вынашивал годами”. (12-13)
<...> Круг проблем, обозначенный в этих письмах содержит и проблему “двойника”, и концепцию “заслуженного собеседника”. (13).
<...> Не умаляя значения разума, Ухтомский отдавал приоритет в познании чувству, эмоции, возникающей в подсознании. “Интуиция, – писал он, – раньше, принципиальнее и первоосновнее, чем буква”. Если чувство не затронуто, знание – мертвый груз. И там, где нет собеседования с Бытием, сочувствия и сопереживания, нет и ответственности человека – и человечества! – перед Бытием”. (15).
<...> “Сердце, интуиция и совесть – самое дальнозоркое, что есть у нас, – писал Ухтомский, – это уже не наш личный опыт, но опыт поколений, донесенный до нас, во-первых соматической наследственностью от наших предков и, во-вторых, преданием слова и быта, передававшимся из веков в века, как копящийся опыт жизни, художества и совести народа и общества, в котором мы родились, живем и умрем”. (15-16).
* * *
<...> Никаких иллюзий по поводу новой власти Ухтомский не ведал и в январе 1918 года предостерегал свою адресатку [В.А.Платонову. – А.А.] : “...Вы очевидно не отдаете себе отчета в том, что такое большевики! Они именно вполне последовательны, уничтожая христианское богослужение; логическая последовательность приведет их к прямым, принципиальным и, стало быть, жесточайшим гонениям на христианство и христиан! Вы это имейте в виду, чтобы представить себе вещи, как они есть в действительности!”.
Наблюдая события 1917-1918 гг., Ухтомский ставил их в ряд всемирно-исторический, рассматривал как “узел мировой истории”, отсюда его поразительная зоркость и способность дать этим событиям объективную оценку.
“То, что кажется таким новым и небывалым для самих “творцов” всех этих новейших дел, оказывается для нас, – писал он В.А.Платоновой в январе 1918 года, – древнейшим, давно предсказанным типом событий, свойственным всем тем эпохам, в которые особенно ярко сказывается нравственное падение и растление общества, но, вместе с тем, подымается гордыня древней злобы, все пытающейся быть “ако бози”...”. (20).
<...> Слепая стихия революции цинично обесценивала человеческую жизнь, и Ухтомский быстро испытал это на себе. Вспоминая в письме к Платоновой, как впервые попал в ЧК – в 1920 году в Рыбинске, он рассказывал, что только счастливое стечение обстоятельств, “маленькая бумажка от Петроградского совета, бывшая в кармане” спасло его от смерти, когда “какой-то весь серый человек голосом привычного бойца со скотобойни уже спрашивал, все ли готово для расправы”. (21).
<...> С той поры зловещий “серый человек”, в разных обстоятельствах и в разном обличии, не однажды напоминал Ухтомскому о себе – и в 1922-м, и в 1934-м, и в 1937-м, и в другие приснопамятные годы.
Унизительный гнет этих лет не мог, конечно, не влиять на моральное состояние Ухтомского и не отражаться на его переписке. Неспроста в 1934 году он писал Платоновой, что “нужно оградить себя молчанием”, по крайней мере, быть осторожным в словах и, подобно египетским пустынникам, “бывать друг у друга самым главным – сознанием общности делания”, а в 1937-м жаловался ей: мол, все чаще, чего раньше с ним не случалось, обнаруживает в себе “подозрительность, нездоровую мнительность в отношении людей”, и настаивал, что “трагедии в человеческой жизни преобладают”, что излагать истину о мире следует “языком трагедии”.
“Через кровь и дым событий”, – так подвигалась История в той своей фазе, и Ухтомский, не переставая чувствовать себя “всплеском волны” во всемирном океане, не терял высочайшего, можно сказать, библейского критерия во взгляде на происходящее вокруг.
В сентябре 1940 года, сокрушаясь, как “трудно идут теперь наши дни”, придется ли еще увидеться, он писал Платоновой: “Да и все человечество в целом вошло в какую-то новую, очень тяжелую полосу своего бытия, когда мир вступает в новые муки рождения своего будущего”. (21).
* * *
<...> Алексей Алексеевич Ухтомский скончался 31 августа 1942 года в блокадном Ленинграде. Ему неоднократно предлагали выехать из осажденного города, но он догадывался, что болен безнадежно, и считал неразумным тратить остатки сил на далекое переселение. Насколько позволяло здоровье, он продолжал привычную работу, вел переписку с учениками, с эвакуированными коллегами по Физиологическому институту (который теперь носит его имя), посещал Университет, участвовал в семинарах и диспутах, в защите диссертаций, – он и умер, готовясь к очередному докладу на традиционной сентябрьской конференции, посвященной памяти И.П.Павлова, с которым у него было достаточно поводов для споров.
Вклад академика Ухтомского в физиологическую науку всемирно известен и неоспорим. И почти неизвестно его гуманитарное, иначе – литературное наследие. Познавая как ученый тайны дарованной человеку жизни, он сполна изведал “странную” потребность писательства. Завещанное им слово учителя и проповедника, подобно великим книгам, зовет людей к духовному братству. (21-22).
(Г.Цурикова, И.Кузьмичев. Странная профессия – писательство / А.Ухтомский. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб, 1996)
* * *
[Ниже — извлечения из философского наследия А.А.Ухтомского. Фрагменты цитируемых текстов озаглавлены мною. — А. А.]
= А.А.Ухтомский: “Что есть Бог?”
<...> Бог – это центральная идея, с которой носится человек в истории. Вся история – ряды человеческих попыток ОСУЩЕСТВИТЬ БОГА. Это стимулирующая, творящая идея истории. Если бегло пройти мыслью через историю Древнего Востока, Египта, Иудеи, Греции и Рима, развитие движения человечества будет сказываться в том, как там и тут осуществлял себе Бога человек, как понимал его, как “открывался” Он ему. “Каков Бог данного человека или данного момента, таков сам человек в момент истории”. В истории человек постепенно открывает Бога, и, по словам ап. Павла, “вся тварь с нетерпением ожидает откровения сынов Божьих.
Итак, Бог есть то, что пока, в ближайшей действительности, еще нет, то, во что, однако, постоянно верует человек, чего ищет, за всемирную историю свою, и что осуществляется в меру веры и разумения его.
<...> Бог и истина не есть только греза или “сон души человеческой”, созданный для того, чтобы как-нибудь удовлетворить, как-нибудь забыться от действительности. О нет! В определение истины входит гораздо более то, что она судит, ограничивает, требует, чем то, что она удовлетворяет. Человек творит новое в мире, благовествуя на свой страх Бога миру; но это же новое и судит его. Это и значит, что человек не ограничивается возвращением лишь того, что получил (что было бы простым, пассивным и ленивым “применением к действительности”); но он, на основании того, что получил, “творит другие пять пять талантов”, вносит их, свои плоды – в мир, и отныне они уже делаются фактом, сулящим его и мир, хотят они того или нет. Одним словом, Бог – не субъективная греза души, но – по мере того как человек открывает и осуществляет его – есть стоящее перед ним и судящая его сила.
Такова, по-моему, природа человеческой веры, истины и знания, такова природа жизни и развития. Это с Духовной академии и есть моя философская вера, и развить ее – моя надежда. <...>
А.Ухтомский. Из писем к В.А.Платоновой. 1910 (Цит. по: А.Ухтомский. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб, 1996, с. 26-27).
= А.А.Ухтомский: “Спайка действия и познания”
<...> В доминанте мы имеем непрерывную спайку ДЕЙСТВИЯ и ПОЗНАНИЯ: это две стороны одной и той же активности, – лицевая сторона и изнанка, форсирующиеся одновременно и в одних и тех же условиях, таким образом и расстройство одной и другой стороны идет одновременно бок о бок. <...>
А.Ухтомский. Из “заметок на полях”. Год – ? (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997, с. 439)
7.15.2.2. Драма и загадка жизни академика Ухтомского
А.Алексеев – Р.Ленчовскому (июнь 2000)
[О Романе Ивановиче Ленчовском см. ранее в главе 5: “Диалог с Романом (сокровенное общение), и др. разделы; в главе 6: “Праздник дружбы, который всегда с тобой”, и др. разделы. – А. А.]
Дорогой Роман!
Еще не отправлено давно ожидаемое Тобою письмо с теми фрагментами моей рукописи, которые подлежат твоей обязательной соавторской корректуре. А уже – новый сюжет накатывается для нашего с Тобой разговора.
Помнишь, 20 лет назад Ты приобщил меня к Ухтомскому (его письма к Е.И.Бронштейн-Шур, опубликованные в “Путях в незнаемое” 1973 г .)? То был драгоценный дар...
Пришла, кажется, мне пора “платить” по этому дружескому счету.
* * *
Вот, Ты, небось, “там, в Украине”, и не знаешь, что в 1996-1997 гг. “у нас, в России” вышли целых два больших тома, свыше 500 стр. каждый, – составленные из писем Ухтомского, его дневниковых записей, заметок на полях книг и т.п.
Эти два тома лишь в малой степени дублируют друг друга. То есть в общей сложности что-то около 50 печ. листов ранее неизвестных текстов – гуманитарных, философских, теологических...
Признаться, я сам не сразу узнал об этих публикациях, предпринятых, по материалам архива Ухтомского (хранящегося в Санкт-Петербургском архиве РАН; фонд N 749) Л.В.Соколовой, И.С.Кузьмичевым, Г.И.Цуриковой:
– А.Ухтомский. Интуиция совести. Письма. Дневники. Заметки на полях. СПб: Петербургский писатель, 1996;
– А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск: Рыбинское подворье, 1997.
По счастью, документальная повесть И.Кузьмичева “А.А.Ухтомский и В.А.Платонова. Эпистолярная хроника” (СПб: Звезда, 2000) меня не миновала. Ну, а дальше – мои “библиографические разыскания” труда уже не составили.
Последнюю из названных книг я Тебе посылаю. С остальными пришлось знакомиться пока по библиотечным экземплярам.
Итак, эпистолярное наследие: прежде всего – письма к В.А.Платоновой (за 1906-1942 гг.); письма к И.И.Каплан (1922-1924); наконец, известные Тебе письма к Е.И.Бронштейн-Шур (1927-1941). Вкупе с дневниковыми записями и заметками (почти за полвека!), все это образует некую целостность, вполне сопоставимую с классикой мировой философской мысли.
Из книги И.Кузьмичева Ты составишь первое впечатление о Ухтомском, “которого мы не знали”. Я же сейчас – не рецензию пишу, а просто хочу поделиться с тобой некоторыми наблюдениями и размышлениями.
Справка
Уже после написания этого письма автору довелось ознакомиться еще с рядом публикаций из гуманитарного наследия А.А.Ухтомского. В частности, с предпринятой Л.В.Соколовой и И.А.Кузьмичевым публикацией в журнале “Звезда” (1998, N 2) писем Ухтомского к Фаине Григорьевне Гинзбург, своей ученице 1926-1927 гг., подруге Е.И.Бронштейн-Шур. Кроме того, совсем недавно вышел третий (после “Интуиции совести” и “Заслуженного собеседника”) сборник: А.Ухтомский. Доминанта души. Из гуманитарного наследия. Рыбинск: Рыбинское подворье, 2000.
С учетом этих новых для меня материалов можно было бы внести некоторые коррективы в нижеследующий текст. Однако письмо к Р.Л. датировано, так что ограничусь этой библиографической справкой, да несколькими дополнительными подстрочными примечаниями. (Февраль 2001).
* * *
Интересно, что 20 лет назад я (да, думаю, и Ты) воспринимал те же самые письма к Бронштейн-Шур – вне связи с тем религиозным “субстратом” мировоззрения Ухтомского, который в той публикации упрятывался за многоточиями (хоть, пожалуй, и мог угадываться...).
Между тем, и нравственная философия, и эпистемология Ухтомского вряд ли могут быть поняты адекватно вне его религиозного мыслительства. Но и сводить все к последнему тоже было бы, думаю, неправильно.
Так или иначе, наиболее близким в Ухтомском мне (моему не атеистическому, но и не религиозному сознанию) и сегодня остается именно то, что было почерпнуто из него, благодаря Тебе, в то время: “доминанта на Лицо другого” и “закон Заслуженного собеседника”.
* * *
Сопоставление внешнего рисунка жизни Ухтомского с ее внутренним содержанием, после революции 1917 г ., дает все основания для усмотрения глубокого и драматического противоречия между тем и другим.
В “Советском энциклопедическом словаре” 1990 г . сообщается, что Алексей Алексеевич Ухтомский (1875-1942) – “советский физиолог, академик АН СССР (1935). Исследовал процессы возбуждения, торможения и механизм лабильности. Создал учение о доминанте, об усвоении ритмов внешних раздражений органами и др. Депутат Петроградского совета в 1919. Премия им. В.И.Ленина (1932)”.
Что же – за этим “академическим фасадом”?
Первые годы советской власти. Ухтомский – не только инакомыслящий, но и весьма неординарно действующий, в соответствии со своими религиозными убеждениями, гражданин страны Советов.
Приват-доцент, с 1919 г . – профессор Петроградского университета…
(Научный авторитет Ухтомского складывался без всяких личных усилий к его подкреплению какими-либо внешними атрибутами профессионального самоутверждения. По свидетельству ученика Ухтомского Эрванда Шамировича Айрапетьянца, тот после защиты кандидатской диссертации (1911) за 10 лет не опубликовал ни одной статьи. Вся его “библиография” к 1921 г . исчерпывалась 7 работами. И при этом – высочайшие отзывы о научном вкладе Ухтомского, принадлежащие И.П.Павлову, А.Ф.Самойлову и другим знаменитым физиологам (рубеж 1910-20-х гг.). См.: А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 509-510).
…И – монах в миру , не только в переносном, а и в прямом смысле: принял иночество, под именем Алимпий, в 1921 г . (как узнаем теперь из книги И.Кузьмичева).
(Таким был стиль его поведения (см. выше). Выражение “монах в миру” применял к себе и сам Ухтомский. Его ученица начала 20-х гг. Анна Владимировна Казанская (Коперина) в своих воспоминаниях приводит такое высказывание Ухтомского: “...Но ты пойми меня: ведь я монах в миру! А монахом в миру быть, ой, как трудно! Это не то, что спасать свою душу за монастырскими стенами. Монах в миру не о себе, а о людях думать должен!” См. А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 480).
Ухтомский - участник Поместного собора Православной церкви (1917) от петроградских единоверцев (старообрядцев). В начале 20-х – церковный староста в Никольской единоверческой церкви…
(Эта церковь размещалась на Никольской ул. (ул. Марата), в здании, позднее занятом Музеем арктики и антарктики. Кстати, второй арест Ухтомского, в 1923 г ., был связан с изъятием церковных ценностей в этой церкви ).
…Но и не оппозиционер вовсе (в отличие от своего старшего брата Александра Алексеевича Ухтомского – епископа Андрея, свыше 10 лет проведшего в тюрьмах и ссылках и расстрелянного в 1937-м).
( Об Александре Алексеевиче Ухтомском см.: М.Зеленогорский. Жизнь и деятельность архиепископа Андрея (князя Ухтомского). М., 1991; А.Нежный. Князь Ухтомский. Епископ Андрей // Звезда, 1997, № 10.).
Общественная позиция Ухтомского после Октября примерно та же, что были выражена его старшим современником В.И.Вернадским (1918):
#- “...Надо употребить все силы, чтобы не прерывалась и усилилась научная (и всякая культурная) работа в России... Надо употребить все силы, чтобы новое поколение отошло от отцов равно прекрасным и в народной толще, и в интеллигенции. И тут главная сила в научной работе...” (цит. по: М.Г.Ярошевский. Сталинизм и судьбы советской науки / Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991, с. 12). -#
В 1919 г . Ухтомский выступает организатором первого в Петрограде рабочего факультета. Его (как, кстати, и В.М.Бехтерева) избирают депутатом Петроградского совета рабочих депутатов.
Из речи Ухтомского на том избрании:
#- “...Вам всем известно, что я не коммунист. А я еще должен прибавить, что я и вообще не социалист, ибо по совести не могу подписаться ни под одной социалистической программой. Я вполне убежденный беспартийный, и не потому, что не нашел партии, которая бы меня удовлетворила, а потому что партий и перегородок никогда не искал и не могу искать, будучи противником всех этих человеческих подразделений...”. -#
И далее:
#- “...Это не индивидуальное мое согласие, а согласие профессоров пойти навстречу вашему избранию в Совет. Отныне вы должны убедиться, что со стороны профессуры нет “саботажа” или предубеждения против работы с рабоче-крестьянской властью...” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 122). -#
Ухтомский видит смысл своей жизни в служении: Богу, Науке и Людям (“доминанта на лицо другого”!). С новой властью он готов сотрудничать , но не служить ей. И никаких иллюзий на ее счет у него нет.
(“Сотрудничество с коммунистами” – собственное выражение Ухтомского применительно к себе; из письма к Ф.Г.Гинзбург 1930 г.; см. А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 390).
Запись в дневнике (около 1920 г.):
#- “...Коммунистическая партия, по мере своих политических успехов, начинает пользоваться все большей популярностью в среде русской интеллигенции. Понемногу к ней начинают приглядываться презрительные доселе терситы, господа профессора, писатели, литераторы и т.п.. Это и понятно, ибо против нее, как организованной лжи (! – А.), никто не вооружен, за исключением христиан...” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с 130). -#
Еще в ноябре 1917 г. Ухтомский писал самому близкому ему человеку – В.А.Платоновой:
#- “...А дальше видится приближение Вавилонского пленения для безумного народа, ослепленного ложными пророками и преступными учителями, приводящими к историческому позору! Удивительная аналогия того, что сейчас совершается с русским народом, и того, что было с древним Израилем во времена пророков и Вавилонского плена...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 121). -#
Еще одна цитата (из дневника, март 1921), проясняющая мироотношение Ухтомского в ту пору:
#- “...Что может быть ужасней событий, в которые вовлечена Россия после 1917 года? И однако достаточно внимательное всматривание научает понимать, что тут все обусловлено тончайшими нитями, все имеет слишком глубокий и полный смысл, чтобы начать легкомысленный суд и принимать еще более легкомысленные решения, указывать с определенностью, кто тут “виноват” и кто “не виноват”, а “жертвочка невинная”... “Виноватого” приходится искать глубже и раньше! ...Но более глубокое историческое проникновение и там не дает нам найти какого-нибудь “несомненного и первичного, окончательного виновника”! Постепенно мы добираемся до ясного понимания, что виноваты мы все, все до единого, подобно тому, как в заболевшем организме нет небольных клеток, и болезнь коренится так или иначе в жизнедеятельности каждой из них!” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 129). -#
Считая революцию “судом праведным” за “общий во всех нас и в каждом конкретно живущий грех” (там же), Ухтомский все же был склонен винить в происшедшем больше всего интеллигенцию.
Из письма к В.А.Платоновой (декабрь 1918):
#- “...Давно, давно господа интеллигенты задались у нас несчастною мечтою – обратить русский народ “в свою веру”, сделать его таким же, каковы они сами, полагая, что они-то сами хороши, и благородны, и просвещенны, и умны и пр. и пр. ... Но долго-долго внутреннее чутье русского народа, здоровое чутье простых и немудрящих, но верных отеческому благочестию людей, ограждало и остерегало от барских затей...” -#
(Здесь Ухтомский напоминает своему корреспонденту, как Серафим Саровский “...прогнал от себя одного из декабристских “деятелей” вздумавшего прийти к нему в лес саровский за благословением”).
#- “...Не удалось тогда поднять эту муть поганцам декабристам! Но что не удалось тогда, исполнилось наконец теперь. Старые затеи “мутных душ” получили в наше время свое осуществление: более испоганить нашу Русь уже нельзя. – Русь перестала быть святою, она покрыта нечистотою с головы до ног, она стала блудницей, вся бесновата, опозорена, искажена... Народ стал таким, какова его его интеллигенция!.. Цель достигнута... И звучит вещей правдой то, что было сказано Львом Толстым в его дневнике: “В тот день, когда русская интеллигенция добьется своего, т.е. сделает народ таким, какова она сама, народ погибнет!”
... Ровно через 93 года после тогдашних событий, прогремевших здесь [на Сенатской площади. – А.А.] бесы действительно возобладали над несчастной страной и народом...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 158-159).
(По воспоминаниям одного из близких друзей Ухтомского, рыбинского краеведа, писателя, религиозного философа Алексея Алексеевича Золотарева, А.А.Ухтомский, приехав в Рыбинск на Рождество 1917- 18 г., объявил друзьям и единоверцам, что “он знает теперь – большевики сели надолго; это самая наша национальная народная власть, это мы сами, достоинства наши и недостатки наши же великоросские, самая, что ни на есть наша народная власть” (А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 451). Как видно, тогда (да и позже) Ухтомский воспринимал большевистский переворот (Октябрьскую революцию) как нечто естественное, неизбежное и “заслуженное” русским народом, как ниспосланное ему свыше “испытание”).
Ухтомский считает при этом, что “общее делание с братиями” возможно и необходимо и после “Судного Дня Господня”, предшествующего “Великому Суднему Дню”. (В кавычках – используемые Ухтомским в его дневниках и письмах того времени выражения).
В чем состоит его “делание” (20-е гг):
– наиполнейшая (и благодарная!) самоотдача в педагогической деятельности, в общении со студентами-сотрудниками (“...наша прекрасная Александрия!” и т.д.);
(Авторы всех воспоминаний об Ухтомском делают особый акцент на этой стороне его жизни. Например, его ученик середины 20-х гг. Марк Викторович Кирзон: “Почетного и уважаемого титула учителя в науке заслуживают далеко не многие ученые. Помимо глубокой эрудиции, широты взглядов, неоценимого опыта, учитель в науке – это личность, своим обаянием, любовью к ученикам, ненавязчивым стрем лением передавать знания и идеи привлекающая к себе и объединяющая своих последователей вокруг себя или в орбите научной школы. Именно таким учителем был Алексей Алексеевич Ухтомский”; А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 572)
– высокопродуктивная исследовательская работа – экспериментальная и теоретическая (особенно последнее!) – в области невро- и психофизиологии;
– издание сочинений своего покойного учителя (Н.Е.Введенского), консолидация научной школы Введенского (позднее ее стали называть школой Введенского-Ухтомского);
( Можно сказать, что именно усилиями Ухтомского имя Н.Е.Введенского, значение идей которого при его жизни в общем недооценивалось, стало в истории физиологии в один ряд с всемирно известными именами И.М.Сеченова и И.П.Павлова;).
– собственные научные открытия, получившие широкое признание, и главное – разработка учения о доминанте, имеющего фундаментальное и универсальное значение для наук о живом и наук о человеке.
И еще – напряженнейшая внутренняя, интеллектуально-духовная работа: философские искания, религиозное мыслительство. Этот труд ума и сердца “объективируется” в общении (непосредственном и эпистолярном) с теми, кого Ухтомский называет “заслуженными собеседниками”, а также – в дневниковых заметках (“странное писательство”...).
Несмотря на все происходящее с ним самим (аресты 1920 и 1923 гг.; угроза изгнания из университета “по политическим причинам”), а также вокруг и рядом с ним, жизнеощущение Ухтомского в этот период, судя по его дневникам и письмам, является, тем не менее, оптимистическим.
Вот дневниковая запись, по-видимому, 1923 г . (поводом для нее послужило воспоминание о втором аресте и пребывании в тюрьме ДПЗ в Петрограде):
#- “...Если в твоих впечатлениях от жизни получается не сумятица, а драма, то это уже не бессмыслица, как казалось перед этим, но какое-то имеющее высказаться слово.
И если та драма оказывается затем трагедией, притом очень значительной и подчас несравненной, то предстоит, очевидно, лишь усилиться прочесть ее содержание!
Если будет открываться, что это необычайная трагедия любви в мире, то мировая история открывается в своей перспективе как дело любви божественной.
Если допущен смысл в малом и в зерне, то он приведет к великому смыслу целого и плода его, лишь бы не сбиваться с дороги и раньше времени не опускать рук, не изменять своему делу [выделено мною. – А.А.]!” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 153). -#
Не следует думать, однако, что не было в мировоззрении Ухтомского никаких созвучий с социалистическими идеями. Здесь – тонкая грань:
#- “...Мы, церковники и христиане, можем понимать и признавать себе близкими идеи социалистов, пока дело идет у них об акценте над общественным превыше личного и индивидуалистического: тут речь и язык у нас с ними общий...”. Но: “...Мы – христиане – решительно уходим от социализма с того момента, как речь заходит о создании счастливых людей, о превращении всех в князей Платонов Зубовых...” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 408). -#
Характерна амбивалентная оценка Ухтомским “пролетарского социализма” (дата не указана):
#- “...Пролетарский социализм в своей разрушающей энергией и есть праведный суд над европейской (индивидуалистической. – А.) культурой с ее биржею, комфортом и бессердечием. Но в созидательной энергии он, к сожалению, есть лишь продолжение все той же культуры и духа ее!..” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 390). -#
И еще, из “заметок на полях книг” (к сожалению, опять без дат):
#- “...В социалистических попытках строительства общественности все разваливается именно потому, что начинается с самоутверждения, зависти, искания своего...” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 399).
“...Современные лжепророки-социалисты, обещающие, что из зла выйдет добро; и христиане, знающие, что без добра в сердце ничего, кроме преступления не выйдет...” (Там же, с. 431).
“...Наша революция не прекратила пороков богатящегося и гордокомандующего положения, а напротив – всех толкает в порок этой установки...” (Там же, с.432). -#
(А вот весьма выразительное и характерное датированное высказывание Ухтомского (из письма к Ф.Г.Гинзбург, от 2 ноября 1927 г .):
“Пусть беременеет мир, чтобы пришла ему радость, открытая для всех и для каждого всякого человека, приходящего в мир!
Пророки зачали, христианство рождает, социализм поднимает великую опору (! - А.А.). И мы имеем счастие жить в этой грозе и буре! Она не даром собралась над головой человека, пусть не уклоняется от нее и стоит прямо голова человека: мне кажется, что само слово “человек” говорит о том, что это вечное чело – вечно поставленное прямоо, вверх. И пусть человек из страха перед несчастием не припадает на землю, как четвероногое!”; А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 370).
Как видно, Ухтомский и отвергает, и приемлет большевистскую революцию, в разных отношениях).
* * *
Рубеж 20-30-х гг.
Среди всех прочих известных событий и процессов в жизни страны того времени:
– разрастание идеологической борьбы и “охота на ведьм” в советской науке, в частности – в науках о живом и науках о человеке (генетика, психология и т.д.);
– усугубляющиеся гонения на религию, уничтожение храмов...
Как ко всему этому относится Ухтомский? Информация крайне скудна.
Ухтомский практически не затрагивает тем текущей общественной (и научной) жизни в личной переписке…
(Это так – в отношении писем к В.А.Платоновой. Письма же к Е.И.Бронштейн-Шур опубликованы в 70-х гг. с купюрами, сделанными, по-видимому, самой корреспонденткой. Наиболее информативны в этом плане, пожалуй, письма к Ф.Г.Гинзбург, впервые опубликованные в 1998 г .).
… Однако довольно резко меняется тональность его писем.
В посланиях близким друзьям, равно как и в дневниковых записях, все чаще можно встретить признания в душевной (и физической!) усталости, во внутреннем разладе (надрыве). А с середины 30-х в письмах отчетливо звучат трагические ноты.
И.Кузьмичев приводит запись 1930 г ., которую я не нашел ни в одном из двух упомянутых томов Ухтомского (может, плохо искал?):
#- “...Я очень повинен в недобрых чувствах к московско-петербургской Содоме, узурпаторнице власти над нашим народом (! – А.). В этом отношении на меня имели, без сомнения, воспитывающее влияние наши заволжские староверцы, всегда очень серьезные и строгие к себе, предпочитающие просто устраниться, но не унижаться до борьбы с тем, в чем не хочешь участвовать и что презираешь. Но если дело доходит до презрения и ненависти, это – говорит внутренний голос, – уже не добро! Нянька Арина Родионовна говорит мне через века: “Это, батюшка, уже и нехорошо и грех; ты лучше просто отойди, коли сил у тебя нет взглянуть на людскую бедную жизнь из Древа Жизни!..” (Цит. по: И.Кузьмичев. А.А.Ухтомский и В.А.Платонова..., с. 139). -#
Высказывание необычно (для этого периода его жизни) рискованное и, вместе с тем, темное...
[ Действительно, “плохо искал”! “Рискованным” и “темным” это замечение Ухтомского вовсе не является
Цитированные строки – из письма Ухтомского к Ф.Г.Гинзбург. (См.: Звезда 1998, N 2. См . также А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 387). В этом письме речь идет только о “грибоедовской Москве” и “старо-московской барской жизни”, описанной Л.Толстым в “Войне и мире” и т.д. Усматривать политические аллюзии в данном письме неправомерно. — А.А. Февраль 2001] .
Что значит: “просто отойди, коли сил у тебя нет”? Может, имеется в виду следующее:
#- “...Моя мечта была бы в том, чтобы выйти на пенсию, как только докончится мой 25-летний срок в сентябре следующего года, – пишет Ухтомский В.А.Платоновой в августе 1930 г . (ему только что исполнилось 55). – Только, конечно, все это мечты, а как будет в действительности, “услышу, что речет о мне Господь Бог”...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 167). -#
Однако Ухтомский – уже! – общепризнанный лидер научной школы Введенского-Ухтомского (которая могла бы конкурировать даже со школой И.П.Павлова, если бы не отсутствие у Алексея Алексеевича личных амбиций и не его принципиальная установка на сотрудничество, а не соперничество школ). За Ухтомским – десятки дорогих ему учеников и сотрудников...
Как можно отказаться от дела жизни, где:
– дальнейшие исследования фундаментальных проблем науки о живом;
– биологическое отделение университета, которое он возглавлял в 20-х;
– другое его детище – сеть лабораторий физиологии труда на ленинградских заводах;
– на очереди – организация Физиологического института Ленинградского университета.
В августе 1930 г., после смерти руководителя кафедры физиологии Московского университета проф. А.Ф.Самойлова, Ухтомскому предлагают занять его место.
#- “...Совсем не представляю, как бы я стал жить в Вашей (московской. – А.) сутолоке, – пишет он в личном письме, – если я начинаю тяготиться и здесь, в относительной тишине. Послал отказ с сожалением...” (А.А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 167). -#
Но и в Ленинградском университете, разумеется, не уйти от “сутолоки”, и не только от нее...
* * *
В начале 30-х научные идеи Ухтомского о связи психического и физиологического в целостном поведении (отчетливо выраженные в трудах о доминанте и т.д.), в отрыве от его “крамольных” мировоззренческих идей (остающихся в письмах и записных книжках, хотя и “выплескивающихся” иногда, не без “автоцензуры”, в естественнонаучные сочинения) оказываются парадоксальным образом востребованными сверху.
(Тут, конечно, нужен профессиональный анализ связей естественнонаучного и философско-теологического содержания наследия Ухтомского, на что я, понятно, не претендую).
В 1932 г. Ухтомскому, за открытия в области нейрофизиологии, присуждается премия им. В.И.Ленина. В том же году он избирается членом-корреспондентом, а в 1935-м – действительным членом Академии наук. Имеют место всякие другие знаки признания его научных заслуг.
Серия программных докладов на всесоюзных съездах физиологии, на Международном физиологическом конгрессе (1935) в Москве. (За границу Ухтомского все же не пустили, хоть командировка такая и предполагалась).
После смерти И.П.Павлова (1936) нет более авторитетных физиологов в стране, чем Ухтомский и ближайший сотрудник и научный преемник Павлова академик Л.А.Орбели.
Складывается впечатление (может, я и ошибаюсь!), что с начала 30-х гг. Ухтомского, разумеется, без всякого с его стороны “искательства”, а в силу стечения общественных и личных, явных и неявных обстоятельств, вдруг подхватывает крутая волна, природа которой ему чужда (противна его естеству!), но он, похоже, не в силах ей противостоять. И она, эта волна, выносит его на тогдашний академический Олимп.
Тут невольно вспоминается одна из заметок Ухтомского на полях книг (интересно, к какому году относится?):
#- “...Нужно быть чрезвычайным, слепым, на все согласным оптимистом, чтобы желать “участвовать в истории” и “оставить свое имя в истории”! Блажен тот, кто успел пройти незамеченным и не оставил участия в той куче зла и преступления, какова история! Или кто прошел совсем иным образом жизни, ища не славы, а бесславия и уничижения от хозяев истории!” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 396). -#
Пройти “совсем иным образом жизни” Ухтомскому, несмотря на всю его “особость” его мировоззрения и стиля поведения, не удается, будучи таким вот образом востребованным “хозяевами истории”...
Личные письма Ухтомского конца 30-х оставляют впечатление титана в цепях или человека “с кляпом во рту”, который, впрочем, и сам очень озабочен не высказать лишнего, чтобы не навредить общему делу и особенно – близким, милым ему людям.
Из письма Ухтомского (апрель 1937 г.) в Калугу, где живет В.А.Платонова (адресат не назван, подпись отсутствует, автор пишет о себе в третьем лице):
#- “...Все-таки трагедии в человеческой жизни преобладают! А отчего же? Мудрые люди сказали и продолжают говорить: от греха! Испорчена, болезненна жизнь, и в особенности человеческая жизнь, в ней есть внутренний порок, и порок этот есть грех. Лишь радикальной и нарочито направленной борьбой с самим собой и со своим внутренним врагом – грехом – достигает человек относительно твердого и благонадежного камня под ногами...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 171) -#
Это – рефлексия. А в письме примерно того же времени к Ф.Г.Гинзбург – скупая фактура:
#- “...Под влиянием “активов”, проходивших у нас в апреле, я так устал нравственно и нервно, что уже от небольшого добавочного дела сбиваюсь в состояние острого утомления... мне пришлось просидеть в непрестанном напряжении три дня актива в нашей лаборатории и два дня “актива” же в Институте Орбели. Это очень тяжело и расточительно для нервной системы старого человека (Ухтомскому – 62 года. – А.). Между тем предстоят еще “активы”! Пока мы их проводим, заграница ведет подлинные научные работы, так неузнаваемо перестраивающие нашу науку!..” (цит. по: И.Кузьмичев. А.А.Ухтомский и В.А.Платонова..., с. 132).
[Это письмо - от 30 мая 1938 г .; см. также: А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 426. – А.А. Февраль 2001].
В письме к К.М.Сержпинской (подруге В.А.Платоновой, в сущности – к самой В.А.Платоновой), от апреля 1938 г ., – глухие намеки:
#- “...Приходится проходить через большие трения, и много сил уходит совсем непроизводительно на преодоление этого внутреннего трения сложной человеческой каши, через которую лежит путь. Одна из несомненных больных линий в нашей жизни – подозрительность. Я ее терпеть не могу и всегда был рад тому, что мог себя считать свободным от нее. В людях, с которыми приходилось встречаться, я видел в особенности их добрые черты, а отрицательные отводил в сторону. И это помогало завязывать добрые отношения. Теперь я начинаю все чаще видеть в себе именно подозрительность, нездоровую мнительность в отношении людей...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 180-181). -#
В переписке возникает настойчивый мотив: “огради себя молчанием!”. Из того же письма к подруге В.А.Платоновой:
#- “...Надо в самом деле учиться мудрому совету: радость моя, огради себя молчанием. Как много, много раз приходится жалеть в своем прошлом о сказанном! Правда ведь? Самое прекрасное достояние человека – слово. Но и доброе молчание, о котором мы говорим, ведь есть переживание слова в сердце, внутри, из вящего уважения к нему, дабы то, что будет, наконец, сказано, было добро в самом деле для всех...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 181-182). -#
Тут многое можно прочитать... между строк!
К тому же (не столь иносказательно!) призывал Ухтомский своего заслуженного собеседника еще раньше (сентябрь 1934):
#- “Дорогой друг, Варвара Александровна!
<...> Пожалуйста, не сетуйте, на то, что я не пишу писем. Мне хочется обратить Ваше внимание на следующее. Если бы я был особенно заинтересован узнать интимное настроение и мысли какого-нибудь лица А, и мне было бы известно при этом, что это лицо А. острожно и замкнуто, умеет сохранять свои мысли внутри себя, то как бы я поступил? Всего правильнее бы я поступил вот так: я уединил бы дорогое для А лицо В так, чтобы можно было контролировать всю переписку этого второго лица В, и тут мне без труда и околичностей далось бы все мне интересное касательно А, поскольку стали бы известны его беседы с В. Не правда ли? Так вот отдавая в этом отчет, следует в таких случаях быть сугубо бдительными, чтобы не разыгрывать пьес по тем нотам, которые тебе подставляются сторонними наблюдателями.
Очутившись в положении В, я, со своей стороны, стараюсь предупредить поскорее А, чтобы он оградил себя молчанием. Это прием, к которому прибегнул бы я в отношении А и В, практикует гораздо чаще, чем думается. И вот тем более нужно оградить себя молчанием, пока речь приходится вести не иначе, как письменно.! Бог даст, встретимся лицом к лицу, чтобы сообщиться словом, как хочется и как надо...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 167-168) -#
(Еще раньше, после второго ареста (1923) Ухтомский в целях конспирации часто подписывал свои письма псевдонимами: А.Сугорский и А.Карголомский, по фамилии княжеских родов одного с ним фамильного древа; см. А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 432).
* * *
Известный психолог и историк науки М.Ярошевский в своей статье, открывающей сборник “Репрессированная наука” (1991), пишет:
#- “...Сохранилась серия павловских писем, адресованных в Совнарком, свидетельствующих, что он был не только великим ученым, но и великим гражданином. В них он не только ходатайствовал за несправедливо репрессированных, но и давал резкую критическую оценку общей ситуации в стране. (Кто еще в те годы на это решился?). Так, через три недели после убийства Кирова он писал:
“...Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Тем, кто злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовольствием приводит это в исполнение, как и тем насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно оставаться существами чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны, тем, которые превращены в забитых животных, едва ли можно остаться сделаться существами с чувством собственного достоинства. Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нее. Не один же я так чувствую и думаю. Пощадите же родину и нас...” (Сов. культура, 1989. 14 янв. Публикация В.Самойлова и Ю.Виноградова)” М.Г.Ярошевский. Сталинизм и судьбы советской науки” / Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991, с. 32) -#
Свидетельств о каких-либо неординарных общественных шагах “молодого” (недавно избранного) академика Ухтомского в 30-х гг. или нет, или я их не нашел. (Или не сумел разглядеть?).
В другой работе М.Ярошевского приводится запись из дневника Ухтомского того времени (1936):
#- “Покамест есть этот живой условный “раздражитель” в виде фигуры Ивана Петровича Павлова... он задерживает многое, что без него давно бы вырвалось и завладело событиями. Он был для современников носителем и символом некоторой моральной грани, за которую он не переступил бы никогда, ни в коем случае и не давал переступить другим”. (Цит. по: М.Г.Ярошевский. Наука о поведении: русский путь. М.-Воронеж, 1996, с. 366-367) -#
(В обсуждаемых томах писем и заметок Ухтомского я этой записи не нашел... Но есть другие; см. ниже).
...В феврале 1936 г=. И.П.Павлова не стало. Современная версия, что он умер “не своей смертью”, имеет под собой достаточные основания (судя по свидетельствам, упоминаемым М.Ярошевским в цитировавшейся выше работе).
Здесь стоит заметить, что Ухтомский был далек от апологетического отношения к павловскому учению об условных рефлексах. Расходился он со своим старшим современником и в некоторых мировоззренческих вопросах.
Из “записных книжек” Ухтомского (30-е гг.):
#- “...И.П.Павлов говорит, что диалектическое мышление есть удел сумасшедших или жуликов! Всемирная история убеждается в том, что оно является еще особенностью исключительных умов среди человечества. Нет ничего удивительного в том, что не принадлежащий ни к одной (! – А.) из трех названных категорий, академик Павлов оказывается совершенно некомпетентным в вопросе о диалектике и наклонен всецело ее отрицать...” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 205). -#
Однако после смерти И.П.Павлова никто иной как Ухтомский становится, пожалуй, главным пропагандистом учения и школы Павлова. Факты на этот счет широко известны (его публичные выступления; наиболее известна статья Ухтомского памяти И.В.Павлова в журнале “Природа”, 1936).
А вот внутренняя мотивация этих его общественных шагов (из “записных книжек”, вторая половина 30-х):
#- “...Традиция И.П.Павлова сложилась явочным порядком. Персональное влияние этого прекрасного труженика собирала около него людей и завязывало в коллектив лиц, подчас очень различных между собой.
И это давало многим счастье чувствовать себя не одинокими и иметь возможность говорить от лица “мы”.
И не столько открытия И.П.Павлова, вносившиеся им в науку новые понятия, новые пути анализа – создали ему его положение, сколько моральное значение его лица, как работника и собирателя работников.
Мы знали, что покамест И.П.Павлов жив, сложившаяся около него группа корректируется в своем поведении его лицом, и из морального страха перед И.П. невозможны для участников этой группы те подлости, которые доступны этим людям, как индивидуальностям, каждому в отдельности.
Мощная коллективность работы около И.П.Павлова заставила считаться с собою Европу. Баркрофт в 1935 г. сознавался, что для его сознания “русская физиология” и “Павлов” – это синонимы. Это, конечно, преувеличение. Но это было полезно! (! – А.).
Со своей стороны я считал бы нужным поддерживать и сейчас коллективность работы около имени И.П.Павлова, ибо оно и по сейчас заставляет совеститься его учеников, обуздывает и сейчас их поведение, а затем сохраняет очень много намеченных задач, ожидающих нового таланта.
Мне кажется, что и перед лицом европейской науки, и перед своими политика момента такова, что следует поддерживать авторитет Павлова, – и моральный и научный...” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 214-215). -#
“Политика момента” здесь поверяется у Ухтомского: (а) моральным критерием; (б) интересами общего (научного) дела; (в) патриотическим мотивом.
* * *
...Чем дальше, тем, по-видимому, острее переживает Ухтомский противоречие между своим высоким общественным положением и своим внутренним состоянием. Тем больше ему становится – “невмоготу” (его выражение!)
И, однако, не ослабевающая – несмотря ни на что! – научная, организационная, педагогическая активность.
Я читал несколько обзорно-программных работ Ухтомского 30-х гг., посвященных итогам и перспективам отечественной науки, в частности – его брошюру “К 15-летию советской физиологии” (1933), и позднейшие (вторая половина 30-х) . Конечно, мне недоступны специально-научные вопросы... Но обращают на себя внимание “лица не общее выражение” этих трудов:
(1) полная дезидеологизированность; выламывающееся из тогдашнего “канона” отсутствие ссылок на К.Маркса, Ф.Энгельса, В.И.Ленина, в порядке “научной” аргументации;
(2) заботливое “собирательство” школ и направлений – подчеркивание ценного вклада всех без исключения исследовательских подходов в физиологии и родственных ей научных отраслях;
(3) изображение движения этой науки как исключительно “поступательного”: от фундаментальных открытий Сеченова, Введенского, Павлова, Шеррингтона – к самым последним достижениям именитых и рядовых тружеников отечественной науки.
(А что если такое вот -“бесконфликтное” – представление картины развития конкретной области советской науки – в тех условиях и при тогдашнем положении Ухтомского – и было как раз адекватной формой ее, науки, и ее работников сбережения?).
(Ученик и сотрудник Ухтомского В.В.Ефимов отмечает в своих воспоминаниях, в частности в связи с работой “К пятнадцатилетию...”:
“Ни одна даже мелкая работа не миновала его зоркого глаза и, что очень важно, излагалась подробно в этом большом обзоре, причем каждой был дан критический, но благоприятный отзыв... Обычно в подобных обзорах автор выделяет на первое место свои и работы своей школы, успехи направления, которое он возглавляет, бегло упоминая других исследователей. Ухтомский же подробнее излагал исследования чужих школ, а не своего института, подчеркивая все удачные находки в них. Во всяком случае, я больше не видел таких научных обозрений, столь важных для подготовки кадров в биологии”; А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 551).
Что касается своего собственного научного вклада (в частности, теория доминанты), то о нем Ухтомский говорит сдержанно, но и без ложной скромности:
#- “...Прошу обратить внимание, что я имел случай заявить в печати, что не пытаюсь объяснить доминантою происхождение условных рефлексов, но говорю с уверенностью, что доминанта есть принцип работы центров, которому подчиняются одинаково и условные рефлексы, и ассоциации психологов, и интегральные образы, в которых воспринимается среда, но также и рефлексы мозгового ствола спинного мозга. Что принципу доминанты подчинены спинальные и вообще стволовые рефлексы, об этом писано много и мною, и и моими сотрудниками; что тому же принципу доминанты подчинена высшая нервная деятельность, это совершенно явствует из обыденного наблюдения, что в ответ на один и тот же сложный раздражитель (например, научный доклад) оппоненты, прежде чем разберутся, разряжаются сначала каждый своим, что в нем накопилось, так что реплика определяется сплошь и рядом не столько тем, что выслушано и не ближайшим содержанием выслушанного, а давними событиями.
Человек является настоящей жертвою своих доминант везде, где отдельные предубеждения, предвзятости; и еще хуже, когда он сам этого не замечает. Чтобы не быть жертвою доминанты, надо быть ее командиром. По возможности полная подотчетность своих доминант и стратегическое умение управлять ими – вот практически что нужно.
Предопределено давнею историею человека, а сейчас совершенно по ничтожному поводу {?} – одна из трагических тем Ф.М.Достоевского...” (А.А.Ухтомский. К 15-летию советской физиологии. Цит. по: А.А.Ухтомский. Доминанта. М.-Л.: Наука, 1966, с. 126-127). -#
Я привел этот последний отрывок еще и как иллюстрацию стиля Ухтомского (в собственно-научных трудах). Как сказано давно, “человек – это стиль...” (или наоборот?).
( В личном письме (к Ф.Г.Гинзбург, от 1.06.33) Ухтомский отмечает, по поводу реакций на его “статью о пятнадцатилетии”: “Приходится слышать, что многие за эту статью обиделись. Это меня огорчает очень. Но не препочитать же, в самом деле, оцепенелое молчание!”; А.Ухтомский. Доминанта души..., с. 407) .
* * *
В этой зловещей обстановке, однако, не ослабевает у Ухтомского и “внепрофессиональная”, внутренняя, духовная работа, о чем можно судить из ныне опубликованных дневниковых записей тех лет.
Вот несколько выдержек из “записных книжек” периода 1930-1940 гг. (В скобках страницы по изданию: А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997).
#- <...> 1. Реальность всегда хлопотлива. Свои мысли хороши уже тем, что они – свои!
2. Итак, понятно, что хочется заменить реальность своими мыслями и абстракциями, чтобы считаться отныне лишь с ними, своими мыслями и абстракциями, – но не с реальностью.
3. Но наука движется от абстрактного к конкретному хотя бы часто и против воли своих “жрецов”. Как бы далеко ни заносилась научная мысль в своем увлечении абстракциями, как таковыми, наука принудительно движется от теории к реальности! От теории к человеку!
4. И самое трудное дело для каждого из нас – належащая [так! – – А.А.] и неизбежная реальность Собеседника, ближайшего человека, к которому направлена всякая наша мысль и слово.
5. Итак, – от теории к человеку, к реальному, ближайшему, осязаемому, живому человеку во всей его неожиданности поверх всех наших ожиданий и теоретических предвидений. От двойника к собеседнику!
6. Этот принцип: от теории к человеку и от своего двойника к самостоятельному собеседнику – как раз противоположен пресловутому принципу: “De l’homme a la science” [от человека к науке. – фр. – А.А.] .
Настоящий путь, которым, хочет или не хочет, ведется наука, – это “de la science a l’homme” [от науки к человеку. – фр. – А.А.] . (205-206).
<...> Искони видим попытки человека отдаться “слепой” жизни в своей среде. Однако человеку не освободиться от однажды пройденного рубежа и не вернуться ему к животному, к чисто инстинктивному и чисто безотчетному прозябанию в среде. Когда это как будто начинает удаваться, получается дисгармония, аномалия, патология! Слиться со средою, т.е. возобновить жизнь в принципиальной нераздельности с нею человек может лишь сознательно, разумно, подотчетно. И это бывает тогда и на тех, доступных человеку вершинах, когда человек начинает проникать в разум закона, в разумный закон Бытия. Замечательно, что именно тут разрешается в тесном и внутренне связанном ансамбле и проблема уразумения жизни и смерти по их существу, и проблема подлинного собеседования с другим человеком без предрассудочного превращения его в в своего двойника и проблема собеседования с разумом бытия, истории и идущих человеческих поколений.
В этом повторении смерти принадлежит совершенно закономерное место как и “борьбе”, конфликтам, противоречиям и смене поколений. (215-216).
<...> Что значит: бытие определяет сознание, а не наоборот? Это значит, что не закономерности, удовлетворяющие мой ум и его последовательность в себе, но закономерности, существующие независимо от меня и довлеющие надо мною определяют и то, что есть, и то, как есть, и то, что отвечает правде бытия. Все вновь и вновь приходится мне отказываться от того, на чем я думал самоутвердиться, как на последней истине, еще и еще раз выглянуть за границы моего самоудовлетворения на свой лад и по своему разуму, чтобы увидеть более содержательную истину, более содержательные законы бытия и детерминации его! Оказывается, что детерминируется бытие несравненно более остро и мощно, чем это предполагается в геометрии, в механике, в физике, в биологии, в социологии! Закон добра и зла, закон возмездия, а еще выше его – закон милосердия! Гораздо плотнее, безвыходнее, ответственнее и вместе страшнее детерминируется человек бытием, чем это хочется его самоутверждению. (222).
<...> Кто-то сказал: мы предпочитаем поступать так, а не иначе не потому, конечно, что в этом “честь” или “благочестие”, а потому, что это “выгодно”! Это старый сенсо-эпикурейский мотив до наших дней. Между тем надо понять, что поступать именно из чести самое выгодное “для будущего и для дальновидного”. Надо понять, что честь – самое выгодное, любовь – самое выгодное, все эти дальновидные мотивы действия самые выгодные, хотя им сплошь и рядом предстоит болезненно столкнуться с ближайшим и близоруким. (223).
<...> Именно в эмоциональном мышлении человек и творец и участник бытия. Здесь краешком ему приоткрыто быть одновременно (move together...) [двигаться совместно. – англ. – А.А.] и волевым, и интимно-чувствующим, и напряженно проникающим мыслью участником того участка бытия, с которым сейчас соприкасается его жизнь. Ведь ВОЛЯ, ЭМОЦИЯ И МЫСЛЬ в их отдельности это только абстракции!
Дело идет обыкновенно лишь о преобладании той или иной из этих сторон жизнедеятельности. Дон-Кихот, Петрарка и Кант берутся за крайние типы. Но ни у одного из них нет исключительного действия только одного элемента пресловутой триады. В действительности они неразрывны! (224).
<...> Что есть “сущность”? То, что пребывает в бытии, несмотря на все перемены в нем. Но что пребывает и что постоянно в бытии? По Златоусту, это не “твердое тело”, не “атом”, не “материя”, не “равновесие”, а БУДУЩЕЕ, т.е. последний судящий голос истории, ему же принадлежит и последнее судящее слово о том, что было и есть.
“Не изучать, но изменять то, что дано”. Что это значит, в чем ядро этой мысли? Не в консерватизме данного, но в энтелехии и в перспективах этого данного в его движении к лучшему и имеющему быть постигать бытие, – это и значит узнавать его сущность и его пребывающее. И опять: “Что же пребывающее (постоянное)? Будущее!” (Златоуст). Каким способом можно было бы так войти в вещь, в событие, в мир, чтобы прочувствовать и понять его энтелехию и его нормальное осуществление во всех его ценностях, возможностях и заданиях? Нет у нас другого, более верного пути, кроме подлинной любви к бытию вообще и к бытию данного предмета, процесса или лица! (Ср. с “благоговением перед жизнью” А.Швейцера. – А.). Это она помогает одновременно и проектировать и делать будущее всех частей бытия. (251).
<...> Одна крайность говорит: доверять тому, что делается в природе само собой, баз насилия и специального труда, доверять инстинктам и себе; не критиковать жизни, но у нее же и учиться, ибо она по-своему всегда права и для всякого своего образа действия имеет все основания (Аристотель, Гегель).
Противоположный голос говорит: надлежит переделывать себя, отвергнуть доверие к тому, что совершается “само собой”; необходимо обуздывать инстинкты и природу, надлежит переделывать текущую действительность, изучать природу, дабы владеть ею и переделывать ее. Только весь вопрос в том: для чего и во имя чего переделывать? Одни говорят: на анархо-идеалистический лад: переделывать вещи, дабы из “вещей в себе” получить себе “вещи для нас”! А другие говорят: переделывать вещи дабы восходить из силы в силу выше себя и преодолевая себя ради сущей истины. Любовь как методос и одос находит и удерживает здесь здравый и нужный путь. (260). -#
И еще одно, довольно темное и, пожалуй, даже “страшноватое” замечание, из тех же “записных книжек” 30-х гг., которое побуждает (меня, по крайней мере!) задуматься над тем, что и “негэгоцентрическая” доминанта Ухтомского может обернуться своей противоположностью:
#- “Закон сохранения себя” опирается конкретно на самозамкнутое стремление сохранить свою жизнь, – инстинкт всего живущего, выражающийся впоследствии в законе “ассимиляции”. Но самый инстинкт-то еще не обязателен и носит в себе случайные, злые, консервативные черты и начала!
Инстинкт самосохранения – другая сторона инстинкта самоутверждения; а он подлежит уничтожению (?! – А.), а отнюдь не построению на нем, как “на камне краеугольном” – философии, правды и общества!
Совсем напротив! Более чем когда-либо открывается именно перед лицом новейших попыток “построения общества”, что оно (? – А.) требует от лица человеческого умения “самоликвидации” (?! – А.)” (А.Ухтомский. Заслуженный собеседник..., с. 225). -#
Вообще же, это надо, конечно, читать целиком (подряд!), а не в моей или в чьей-либо еще выборке.
Кстати сказать, выборка тут – “многоступенчатая”: и в обсуждаемые тома не все вошло из сохранившегося, и сохранилось далеко не все...
(Попробуй-ка, например, реконструировать священную книгу, по нескольким страницам!).
* * *
Интересна характеристика, которую дает философии Ухтомского В.Хализев.
В своей рецензии на первый из двух вышедших томов (“Интуиция совести”) этот автор рассматривает Ухтомского в русле (в ключе, в контексте...) российского “потаенного мыслительства” 20-30-х гг.:
#- “...Оно (потаенное мыслительство. – А.] явилось живым, ярким, поистине творческим откликом на трагически-горестный для России (и не только для России) XX век. Философские опыты Ухтомского и других близких ему современников (этих людей правомерно вслед за В.Турбиным назвать “китежанами”) основывались не на идее отчуждения от мира, столь характерной для интеллектуальной среды нашего столетия (и для всего европейского
Нового времени), а, напротив, на переживании и осознании живой ему причастности...” (В.Хализев. Нравственная философия Ухтомского / Новый мир, 1998, N 2, с. 229) -#
В.Хализев устанавливает параллели между Ухтомским и П.Флоренским, между Ухтомским и М.Бахтиным (последний, кстати, присутствовал на одном из докладов Ухтомского в 1925 г . – о хронотопе; возможно, они и общались); усматривает переклички с Н.Лосским, Г.Федотовым и другими мыслителями русского Зарубежья.
#- “...”Китежане” XX века были не пророками и вероучителями, которые провозглашают нечто новое, а хранителями предания и поборниками элементарно простых, но в то же время великих истин, которые грубо попирались и преследовались в их время. И не только из-за мучительно тяжелых внешних обстоятельств, но по своей органической природе их голос не мог быть громким (в противоположность голосам Ницше, а в России, к примеру, того же Бердяева). Высказывались “китежане” безэффектно и нериторично.
И здесь возникают ассоциации с воплощениями русской святости времен весьма от нас далеких. Преподобный Сергий Радонежский, по словам Ключевского, влиял на людей “тихой и кроткой речью”, “неуловимыми, бесшумными средствами, про которых не знаешь, что рассказать”, а вместе с тем оставлял “ощущение нравственного мужества”.
“Китежане” XX века были (если уместна здесь столь современная лексика) своего рода идеологами христиански одухотворенного, жертвенного труженичества... (В.Хализев. Указ. соч., с. 229-231). -#
Да, конечно. Но как все же разнятся “жизненные траектории” академика Ухтомского и, скажем, Флоренского, да и Бахтина! (Как-то никто на это не обращает внимания...).
* * *
Ухтомский, конечно же, все видел и понимал – в общественной ситуации “победившего социализма”. Об Ухтомском не скажешь, как о многих его именитых и рядовых современниках, что на глазах у него были “шоры”.
Но и тут не все однозначно...
Хоть и единичны у Ухтомского, но есть в его наследии и такие тексты, как статья, посвященная 50-летию со дня смерти Маркса (опубликованная в журнале “Природа” в 1933 г.). Или – конспект речи, посвященной 50-летию сдачи Лениным государственных экзаменов в Петербургском университете (последнее его публичное выступление, в блокадном Ленинграде; декабрь 1941 г.).
Оба эти текста в свое время принято было цитировать...
В первом из названных Ухтомский заявляет:
#- “...Исторические прогнозы Маркса и Ленина оказались до сих пор правильными для европейской культуры на ее востоке. Надо думать, [что] они будут тем более правильными для ее запада.
Социальное и философское дело Маркса и Ленина устремлено на обеспечение выхода к благам культуры широким кругам трудового народа – того трудового народа, на себе тяготу истории в наиболее непосредственной и открытой форме...” (А.А.Ухтомский. Собр. соч., т. 6. Л: Ленинградский университет, 1962, с. 11). -#
Во втором – он характеризует В.И.Ленина как “Великого Волгаря, пронесшего далеко и славно русское имя среди народов мира” и как “человека, который умел вносить всевозможное смягчение и гуманность в самые острые моменты рождающейся исторической стихии” (Там же, с. 12).
С содержанием эпистолярного и дневникового наследия Ухтомского (не только 20-х, но и 30-х гг.) здесь может быть усмотрено некоторое противоречие...
Хотя, как отмечалось выше, “мосты” между мировоззрением Ухтомского и идеями переустройства мира на социалистических началах были изначально: революция – “праведный суд” за “общий во всех нас и в каждом конкретно живущий грех”; приоритет общественного перед личным; решительное неприятие индивидуалистической, буржуазной, новоевропейской культуры; и т.д. (См. выше).
В контексте всего сказанного выше, думаю, здесь следует искать все же не притворство (лицемерие...), а скорее соединение в некую целостность (цельность...) противоречащих друг другу (или не противоречащих?!) элементов.
(Вообще, разве целостность обязательно гармонична, разве она – не синтез многоразличного? Кстати, и “расщепленная мораль” может быть, в определенном смысле, целостной!).
...Так или иначе, как справедливо пишут об Ухтомском его современные интерпретаторы, он в своем духовном наследии воплощал культурное (сам говорил: “церковное”...) “предание”. И – вместе с тем – выступал носителем того, что сам называл “дальним зрением” (можно сказать – про-вИдение...)
Последнее (в сущности, предсмертное) письмо Ухтомского к В.А.Платоновой, от 22.07.42, заканчивалось словами:
#- “...Всего, всего, всего Вам доброго, прежде всего – дальнего зрения, которое не давало бы ближайшим и близоруким впечатлениям застилать глаза... Простите и помните Вашего преданного А.У.” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 204). -#
* * *
“...Итак, – по возможности все видеть, все знать, ни на что не закрывать глаза и удерживать при этом радость бытия для друзей и приходящего собеседника...”. [Выделено самим Ухтомским; это – еще из письма 1928 г ., к Е.И.Бронштейн-Шур; см.: Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 10. М , 1973, с. 425. А.А. ] .
Радость бытия – для других, как бы ни складывались личные и общественные обстоятельства, – Ухтомский удерживал до последних дней.
* * *
И вдруг еще один “штрих”... Читаю (у И.Кузьмичева):
#- “...В ту пору, в конце 20-х годов, за академическим фасадом его официально лояльной деятельности таились такие секреты (выделено мною. – А.), в которые нельзя было посвящать даже самых близких людей, тем более в письмах.
Как помним, в 1921 году Ухтомский принял иночество, а в 1929-м (по другим источникам – в 1931-м) он с тем же именем Алимпий (Охтенский) был рукоположен в епископы Русской Истинно-Православной Катакомбной церкви. Он не был действующим архиереем, а лишь получил епископский сан – дабы в случае надобности выйти из подполья для открытого служения. Доступные сведения об этом крайне скудны, что вполне естественно, но хотя собственных свидетельств Ухтомского на этот счет не обнаружено, – такое предположение само по себе нельзя недооценивать...” (И.Кузьмичев. А.А.Ухтомский и В.А.Платонова..., с. 121). -#
Документальные (архивные) свидетельства тайного рукоположения Ухтомского в епископы тайной, Катакомбной церкви на рубеже 20-30-х гг., вообще-то, неоднозначны (см. примечание на стр. 186 названной книги).
Принимая это обстоятельство как историко-биографическую гипотезу, И.Кузьмичев замечает:
#- “...Ухтомского никак не заподозришь в том, что он вел сомнительную двойную жизнь, лукавил перед самим собой и окружающими, – нет, он во всем был последователен, верен своим убеждениям и неколебимо целен, однако тайников в его душе, как выясняется, было гораздо больше, чем могли предположить его современники...” (И.Кузьмичев. А.А.Ухтомский и В.А.Платонова..., с. 121). -#
...Но допустим даже, что епископ Катакомбной Православной церкви Алимпий (Охтенский) и действительный член Академии наук СССР Ухтомский – это не одно и то же лицо (просто – совпадение имен монаха Алимпия, начала 20-х, и епископа Алимпия Охтенского, начала 30-х!).
Все равно возникает (остается?) для меня... загадка жизни великого “китежанина”!
Как же совмещались в этом подвижнике, провидце, учителе:
– беспредельная искренность, открытость души “всякому человеческому лицу, которое встречается на пути”, и – столь жесткий самоконтроль, искусство “автоцензуры” в письмах и даже адресовавшихся самому себе записях;
– беспримерная интуиция Совести, самоотверженное служение Добру, бескомпромиссное соискание Истины, и – своеобразная гибкость, “социальная лабильность”, приспособление к “организованной лжи”;
– столь ясное и пронзительное понимание всего происходящего вокруг, рядом, да и с ним самим, и – как можно предположить – усмотрение “разума Бытия” в современной ему советской действительности;
– исповедание и проповедь Милосердия, как высшего (относительно закона Добра и Зла, или закона Возмездия) закона Бытия, и – принятие лаврового (не тернового!) венка от “хозяев истории” в условиях “вавилонского плена”?
И еще: была все-таки или нет – эволюция в общественных взглядах Ухтомского от начала 20-х к концу 30-х? Из новых, ныне опубликованных материалов его наследия усмотреть это не удается (с учетом того, что Ухтомский с рубежа 20-30-х “оградил себя молчанием”...).
Понятно, что о ком-либо другом (не такого масштаба личности: глубины – мысли, силы – веры, чистоты – любви!) не стал бы я задавать таких вопросов... Впрочем, мы и сейчас наверняка многого не знаем.
Но даже будь в руках свидетельств побольше... Чтобы до конца разобраться, никакой “драматической социологии и социологии жизни” не хватит!
* * *
Во всяком случае, подвиг жизни и творчества Рыцаря науки и религиозного мыслителя, потомка Рюриковичей и советского академика (да еще – ?! – потаенного епископа) Алексея Алексеевича Ухтомского есть... драма.
“...И если та драма оказывается затем трагедией, притом очень значительной и подчас несравненной, то предстоит, очевидно, лишь усилиться прочесть ее содержание!” (А.А.Ухтомский; выделено мною. – А.А.).
Я, как видишь, “усиливался прочесть”... Однако, пожалуй, не очень преуспел в этой попытке.
* * *
Дорогой Роман!
Вот такое у меня получилось “тематическое” письмо...
Кроме “эпистолярной хроники” И.Кузьмичева, посылаю также ксерокопию новомировской рецензии на “Интуицию совести”.
Твой Андр. Ал., 11-18.06.2000
(“Постскриптум” к этому письму см. ниже. – А. А.)
* * *
[Ниже — извлечения из философского наследия А.А.Ухтомского. Фрагменты из цитирцемых текстов озаглавлены мною. — А.А.]
= А.А.Ухтомский: “Не сужу и не осуждаю...”
<...> Конечно, не агностицизм, а лишь то уважение к лицу другого, которое побуждает говорить: я не понимаю его и, зная это, что не понимаю его, все-таки люблю его и считаю за брата и друга, как уважаемое и любимое мною самостоятельное бытие! От того и не сужу, и не осуждаю, что не понимаю! Ведь лишь тогда сужу и осуждаю, когда мне кажется, что понимаю! А я вот знаю, что не понимаю, и все-таки люблю и считаю другом, которому готов во всем помочь. Это и есть начало уважения, когда, не понимая, признают и готовы любить. <...>
А.А.Ухтомский. Из “заметок на полях”. Год – ? (Цит. по: А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997, с. 443)
* * *
= А.А.Ухтомский: “Мир – не предмет, а процесс...”
<...> Мир в полноте своей должен быть представлен вообще не как предмет, а как процесс. И христианское представление о Боге уже не предметное, а процессуальное, – он есть желаний край, последняя цель жизни, любовь, отец будущего века, изобретательный направитель жизни мира к Благу и Истине! Всякая попытка определить, что такое есть <...> условное означение, соотносительное с действием сказуемого <...>, где и есть все имеющее реальное значение в нашем подлежащем. <...>
А.Ухтомский. Из “заметок на полях”. Год – ? (Цит. по: А.А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997, с. 447)
7.15.2.3. “Будь что будет, а делай что надобно”
[Ниже – тезисы выступления А.А.Ухтомского перед студенческой аудиторией (конец 30-х гг.). – А.А.]
1. Наука – общее дело по преимуществу. Найти язык общедоступный, открытый, по возможности общепонятный.
2. Кастовость, “престиж”, аристократия прежней науки. Претензии на привилегию.
3. Чем более в касте копились действительно ценные вещи, тем более разъедались границы клетки. Ибо плоды становились достоянием многих, и всех. И тем самым аристократия касты прекращалась. Такова диалектика истории.
4. Индивидуалистические каррикатуры. “Как бы не утонуть мне в общем деле!”. “Как бы не забыли обо мне – Землянике, Добчинском, Бобчинском!”. Мало ли теорий понавыдумано было только затем, чтобы оставить память об авторе. “Ученые слова”. Начинается работа на себя, перестает быть работа на науку. Неприметно для себя глупеет.
5. Молодежь. Первые огоньки будущей деятельности. Дарование – его завязи как у молодого растения. формирование впечатления юности. Наибольшая впечатлительность и пластичность. Наиболее яркое восприятие окружающего.
6. Первые симпатии и антипатии.Первые вопросы. Складывающиеся безотчетно мотивы деятельности.
7. Творчество до 30 лет. Далее осуществление зародившегося в юности. Раскрывание юношеского замысла в зрелом возрасте. “Детское в старости становится понятным”.
8. Разные возрасты созревания.
Математики: Галуа, Абель, Клеста, Золотарев, Соболев, Александров, Портнягин, Риман – общее во всех.
Философы: Кант, Гегель, К.Маркс.
Творчество в старости: “Выдержка” – Дарвин, Пирогов, Павлов, Фаворский, Курнаков, Пфлюгер.
9. “К старости надо принести или капитал, или знамя. Мы с вами не капиталисты и капитала припасать не будем. Ну, так у нас должно быть знамя.
10. Я не чувствую себя призванным давать вам “заветы”.
11. Я хотел бы высказать только добрые пожелания на вашем пути. Хотел бы подумать вместе с вами. Легко давать советы. Трудно воспитать и поставить на ноги мысль. У меня на родине, за Вологдой, в моем детстве было принято приветствовать путников “путем-дорогой”.
12. Мы с вами встречные путники. Вы – приходящие к науке, я – уже близкий к уходу.
13. Так и я говорю вам на встречном пути: “путем-дорогой”. Путь добрый на службу родному народу в Советской стране.
14. Вам, нынешней молодежи, предстоят несомненно великие труды. Мир потрясается в муках рождения. Надо закалиться для того, чтобы встретить предстоящие задачи истории. В наши дни дано многое.
15. “Облегчение” в преддверии к науке по сравнению с прежним. “Трудности” на пути к научному плодоношению. “Гений – это труд” (Ньютон).
16. Как ему не облегчай, настоящий работник найдет себе новые трудности. Для того и облегчение, чтобы приступить к новым трудностям. Не бояться трудностей. Быть всегда готовым к труду. Всегда идти вперед.
17. Воспитание: чтобы вошло в привычку, в быт то, что кажется трудным. И оно пойдет само собой!
18. Строгая дисциплина себя в своей обыденности. Высокая производительность и высокое качество работы. И живое сознание общности нашего дела на путях к предстоящим задачам истории. “Будь что будет, а делай что надобно”.
(А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997, с. 203-204)
* * *
##- ...Быть свободолюбивым значит вообще жить. Вся жизнь, ее прогресс, ее натуральная основа – есть свободолюбие. Свяжите свободу и вы нарушите жизнь. А если жизнь достаточно сильна, она все равно выбьется из преград, которые вы ей поставите...
А.А.Ухтомский (цит. по: И.Кузьмичев. А.А.Ухтомский и В.А.Платонова. Эпистолярная хроника. СПб, 2000, с. 23) -##
##- ...Ясно, что мы очень давно и глубоко заражены антропоцентризмом, иначе говоря – гуманизмом. Убеждением, что человек выше всего. Нет, есть высшие ценности. С ними надо соотнестись и по ним идти как по звездам. Где же реализовать себя и где совершают подвиги? Там, куда вас поставила жизнь. Вот там. И никакого другого ответа не найдешь. Можно, конечно, попытаться найти более вернее место. Но даже там, где вы просто стоите, у вас есть возможность и подвиги совершить, и реализовать себя. Можно переменить место...
А.Солженицын. Духовное падение гораздо страшнее физического // Литературная газета, 24-30.05.2000 -##
##- Стихи об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами
Истинные случаи иногда становятся притчами.
Ты счел бы все это, вероятно, лишним.
Вероятно, сейчас
ты испытываешь безразличие.
*
Впрочем, он
не испытывает безразличия,
Ибо от него осталась лишь горсть пепла,
смешавшегося с миром, с пыльною дорогой,
Смешавшегося с ветром,
с большим небом,
в котором он не находил Бога.
Ибо не обращал свой взор к небу.
Земля – она была для него ближе.
И он изучал
в Сарагосе право человека
и кровообращение Человека -
в Париже.
Да. Он никогда не созерцал
Бога
ни в себе,
ни в небе,
ни на иконе,
потому что не отрывал взгляда
от человека и от дороги.
Потому что всю жизнь уходил
от погони.
Сын века – он уходил от своего
века,
заворачиваясь в плащ
от соглядатаев,
голода
и снега.
Он, изучавший потребность
и возможность
человека,
Человек, изучавший Человека
для Человека.
Он так и не обратил свой взор
к небу,
потому что в тысяча шестьсот пятьдесят третьем году,
в Женеве
он сгорел между двумя полюсами века:
между ненавистью человека
и невежеством человека.
И.Бродский. 1959. (Цит. по: И.А.Бродский. Избранные стихотворения. 1957- 1992. М .: Панорама, 1994, с. 10-11) -##
7.15.3. ИНТЕРМЕДИЯ: А.А.УХТОМСКИЙ. В.Н.МУРАВЬЕВ. СХОЖДЕНИЯ ИДЕЙ И ОРТОГОНАЛЬНОСТЬ СУДЕБ
[Как и прежде, как и всегда, круги дружеского общения, ранее автономные, тяготеют к сближению и “пересечению”.
Ниже – письмо одного моего друга другому. Я сам – как бы связующее звено... – А.А.]
7.15.3.1. “Загадки жизни” Ухтомского – нет! (письмо “адвоката дьявола”)
= В.Дудченко – Р.Ленчовскому (июнь 2000)
Привет Роману Ивановичу!
Чтобы было понятно, мне надо представиться. Волею судеб получилось так, что на мне Андрей проверяет, так сказать, “внешнюю” устойчивость своих текстов. Для проверки “внутренней” (относительно “вживляемости” в научное сообщество) читают другие (например, Леня Кесельман), а я “отрываюсь” по полной программе, поскольку меньше связан с этой средой. Одним словом – адвокат дьявола.
Последним объектом моих нападок был почтенный академик кн. Ухтомский. Поначалу в моей интерпретации (на основании того, что я вычитал из представленных у А. текстов Ухтомского), он выглядел просто природным лицемером – лицемером не из притворства, а по несчастию собственной судьбы.
Стоп. Николаевич [в дальнейшем будет применяться сокращение: А. — А. А.] порекомендовал мне избежать конкретизации формы обращения – “вы” или “ты”. Но, кроме того, что помнить все время об этом неудобно, почему я должен свои проблемы с выбором перекладывать на тебя? Мы примерно одного возраста, тексты твои я читал многажды в разных редакциях, они заставляют меня думать, что тебе еще предстоит в этой истории некая немаловажная роль (почему и пишу к тебе!). Тем более, что непонятно, что обиднее – “ты” или “вы”?
Так продолжаю. Знаешь, есть такие, когда-то вконец замордованные (совсем для них не омерзительной) зависимостью люди, способные говорить и думать хорошо только об очень больших, неохватных для восприятия вещах, таких, как “церковь”, “революция”, “царствующая династия”, “ум, честь и совесть”, “благодать” и так далее. При этом к любому из окружающих (и к себе самому тоже) такие люди относятся с уверенностью в их изначальной порочности и с нескрываемым ожиданием покаяния во всевозможных подлостях. Поступки их могут быть любые. После того, как А., раздосадованный моей руганью, выдал мне последний вариант “триптиха об учителях жизни”, мне пришлось от своей пошловатой версии (о природном лицемерии) отказаться. Зато появился другой вопрос, значительно более существенный.
А. отвечать на него не хочет (это его право). Но, вися в воздухе слишком долго, этот вопрос становится неадекватен – непонятно, имело ли смысл его задавать. Вот тут я, набравшись наглости, тебе, как его, Ухтомского, открывателю-“разносчику”, этот вопрос и предлагаю. Тем более, что, как мне кажется, среди всех персонажей этого андреева сочинения тебя отмечает счастливая способность по делу появляться на сцене в наиболее решающие моменты.
Вопрос заключается в предположении. что некоторые странности Ухтомского объясняются не личными проблемами, и не противоречием между “внешним рисунком жизни” и ее “внутренним содержанием”, а наоборот – очень хорошим соответствием, пригнанностью его сознания и предложенной ему “хозяевами истории” исторической роли. Это не означает счастливой жизни. Заслуженные столпы-основатели многих деспотий кончали свои дни на плахе – это уж роль такая! Здесь обошлось мягче: Ухтомский жалуется на тяжелые и расточительные для нервной системы старого человека “активы” – но ведь это же в чистом виде процедура изгнания бесов (“лечения” одержимых дьяволом), ежечасно призываемая самим Ухтомским на голову свою и окружающих, “радикально и нарочито направленная борьба с самим собой и со своим внутренним врагом – грехом”! А. правильно ставит эти две цитаты рядом. А разве смог бы режим укрепиться без распространения такой потребности в очищении – без таких призывов?
Режим многим ему обязан, причем это не значит, что Ухтомский сам очень радел о его (режима) укреплении. Ведь и Победоносцев начинал с того, что писал статьи Герцену в “Колокол” (по свидетельству Половцева), и неизвестно, почему он потом оказался оберпрокурорм. В своих записках (видимо, и на практике), Ухтомский, “борясь с содомой”, на самом деле выполняет многие тайные желания новой власти, которые сама она удовлетворить не может, по ряду обстоятельств, например, из-за существования в 20-х годах еще живых (и даже не посаженных) борцов с царизмом дореволюционных времен. Он ругает интеллигенцию не за буржуазность (как тогда полагалось), нехорошими словами клеймит декабристов, а помнишь, уже в наше время, самый простой способ (еще в школе!) попасть куда надо на заметку – это не к месту процитировать Некрасова, а уж на декабристах всегда лежал налет “антисоветчинки”.
Если присмотреться, у А. много похожих примеров. Но дело даже и не в них. Я думаю, Ухтомский (не один, конечно!) заложил, вернее воссоздавал порушенные кончиною царизма основы нашей будущей государственной идеологии. Во время борьбы с “живым” царизмом, суждение о “бытии, определяющем сознание” использовалось для подтверждения права сознания, определенного “хорошим” бытием, без колебания карать сознание, определенное бытием “с ошибками”. В данном случае буржуазное [сознание. — А. А.], но ведь дело могло повернуться и по-другому! Еще был велик заряд индивидуальной ценности, помнишь: “мы кузнецы своего счастья”, и у Маяковского: “Социализм – свободный труд свободно собравшихся людей!”
Ухтомский поворачивает практически наоборот, угадывая будущее: “детерминируется бытие несравненно более остро и мощно, чем это предполагается” и “гораздо плотнее, безвыходнее, ответственнее и вместе страшнее детерминируется человек бытием”. Не напоминает ли это тебе смысл известного выражения брежневских времен: “нам солнца не надо, нам партия светит!”. Фактически это база пропаганды всех развитых, как когда-то говорили, эксплуататорских формаций. Начиная от московских царей: осененная чем-то там верховная власть есть податель народного счастья. Не вульгарное сталинское “палкой в рай”, “не можешь – поможем, не хочешь – заставим”, но безапелляционное брежневское “нас партия всех к коммунизму ведет!”. В цитатах из малодоступного сейчас, “позднего” Победоносцева мне тоже встречалась такая же искренняя вера в благодетельность основанного на естественном праве самодержавия для христианского и “верного благочестию” народа.
Сейчас я не могу вводить термины, чтобы задать вопрос корректно. Я рассчитываю только на понимание. Мне кажется, что социальные свойства Ухтомского (весь комплекс качеств и возможностей его связи с людьми) привязывают его к культуре иерархически разделенного общества, к “макросубъекту”, изрекающему необсуждаемую истину, которая есть “последнее слово последнего, пожирающего все плоды мысли и опытов, подсчитывающего все итоги макросубъекта!”. К обществу, которое уже сожрало всех своих членов. Детали тут неважны – все общества рабов и хозяев устроены одинаково.
Такая привязка ничего не говорит о его (Ухтомского) дурных или хороших намерениях, его роль лишь характеризует “иерархическую” культуру. Можно обсуждать свойства такой культуры, но я думаю, что дело в особенностях использования первой и фундаментальной мыслительной способности человека. В одном случае, начиная рассуждать, мы будем рассматривать некое сознание (человека), которое так или иначе, вот сейчас, конструирует для себя этот новый мыслительный инструмент (человек знает, что он делает). В другом случае мы сначала решим, что вот есть общество, социум, уже обладающий некоторыми свойствами, воздействующими на нашу мысль, и свойства эти отдельный человек лишь надеется в будущем понять. Если угодно, появляется вопрос: мысль является принадлежностью племени, рода, государства, или же и там, и там думает все-таки отдельный человек?
Если сначала без определения вводится термин “социум”, то в мысль каждого человека попадает нечто содержательное и непознаваемое, вроде личного бога религий “нашей” эры (который есть “желаний край”), “разума бытия” и уж во всяком случае внешние для человека моральные принципы. Ухтомский и сам это говорит: сотрудники Павлова воздерживаются от “доступных им подлостей” не своим разумением, а из “морального страха перед Иваном Петровичем”, перед “мощной коллективностью”.
Естественно, эти привнесенные штуки выстраиваются в некую иерархию, для которой само вмещающее их сознание оказывается весьма незначительным. Тогда получается, что противоречий, загадочных несоответствий, эволюции взглядов тут нет. Была эволюция системы, которая вновь (с помощью, в частности, Ухтомского) осваивала древнюю науку приведения людей к покорности.
Кстати, насчет замечательного принципа “доминанты на Лицо другого” со стороны человека, у которого “нет сил взглянуть”. Я, честно говоря, не позавидовал бы этому “другому”, если бы вдруг обнаружилось, что он чувствует и действует в связи с чем-то, на что тот, первый, сил взглянуть не имеет. Как бы сплошная “коллективность” не получилась!
Ну вот, я выставил перед тобой этот гнусный вопрос в его самой неудобоваримой форме. Близкие иногда говорят мне, что я ругаюсь слишком с удовольствием, не оказываю предварительного доверия обругиваемой точке зрения. В коммерческих переговорах это важно, там на самом деле доверие важнее сути договора. Если же дело касается рассуждения, то резкость лишь избавляет собеседника от моральных обязательств, возникающих из самого факта обращения, и тем самым облегчает движение мысли (если есть, что сказать, то оно будет сказано).
Спасибо за труд чтения. Остаюсь в совершенном почтении.
Виктор Дудченко, 27.06.2000
P.S. Связаться со мной можно через Андрея, или: 198097, Санкт-Петербург, а/я 30. В.Д.
7.15.3.2. Трагедия создателя “философии времени” (В.Н.Муравьев)
[О В.Н.Муравьеве см. ранее, в главе 5: раздел “Овладение временем (В.Н.Муравьев)”. – А.А.]
= А.Алексеев – Р.Ленчовскому (июнь 2000)
…Постскриптум (к письму от 11-18.06.2000) [см. выше. – А.А.]
Дорогой Роман!
Вот, вкладываю в этот же конверт письмо к Тебе от моего внутреннего рецензента – Виктора Дудченко. С ним у меня последнее время – непрестанный диалог (живя в одном городе, это проще!). Некоторые его “заметки на полях” включены в мою книгу (см. оглавление “Выхода из мертвой зоны”).
Это письмо В.Д. написал отчасти “с моей подачи” (чтобы мне не пересказывать его соображения; да и связать напрямую двух заслуженных мною со-беседников – отрадно).
Мой (а потенциально – и твой) друг высказал гипотезу которая, пожалуй, кое-что и проясняет в “загадке жизни” Ухтомского. Думаю все же, что В.Д. слишком категоричен...
С другой стороны, не исключено, что и Ты, ознакомившись (если не из первоисточника, то хотя бы из моего письма) с более полным, чем мы имели 20 лет назад, сводом взглядов и событий жизни Ухтомского, найдешь в них противоречия: будь то внутренние несоответствия, будь то расхождение с твоим собственным жизнепониманием.
Я, как видишь, предпочитаю усматривать тут “загадку”, чем предлагать “разгадку”...
Одно мне очевидно: читая в свое время письма Ухтомского к Бронштейн-Шур (которые для меня и сейчас не “померкли”!), мы абстрагировались от исторического контекста их написания. А он, контекст, настоятельно требует к себе внимания.
* * *
Вообще же, идейно-духовные “пересечения” и “сопряжения” российской либеральной интеллигенции с большевистской идеологией и практикой – чрезвычайно важная и богатая тема. (Раньше это называлось: “путь в Революцию”...). Применительно к писателям, художникам и т.д. – эта тема достаточно разработана. А для ученых и философов – меньше.
В этой связи, мне кажется, было бы очень поучительно провести сравнительный анализ как жизненных траекторий, так и эволюции взглядов, например, участников знаменитых сборников – “манифестов” русской интеллигенции первой четверти XX века: “Вехи” (1909) и “Из глубины” (1918).
Среди авторов названных сборников были не только будущие широко известные эмигранты (например: покинувшие страну вскоре после прихода большевиков к власти П.Струве, Новгородцев; или высланные из России в 1922 г . Бердяев, С.Булгаков, Франк, Изгоев), но и – куда менее известные ныне! – те, кто остался в России: религиозный философ Аскольдов, историк и правовед Котляревский, публицист и философ Муравьев.
Особенно фигура последнего (автора статьи “Рев племени” в запрещенном, а затем конфискованном сборнике “Из глубины”) показательна, в связи с поставленным моим другом вопросом.
* * *
Не буду пересказывать здесь всего того, что теперь стало известным о Валериане Николаевиче Муравьеве (1885-1932). Извлечения из его свыше полувека гнившего в спецхране архива были впервые представлены в “Вопросах философии” (1992), в сопровождении аналитической статьи Г.П.Аксенова.
Особенно после недавнего выхода в свет (в серии “Философы России XX века”) тома избранных сочинений В.Муравьева “Овладение временем” (Сост. – Г.П.Аксенов. М.: Российская политическая энциклопедия, 1998) становится ясным, что имеем дело с одним из выдающихся мыслителей минувшего столетия.
Итак, о Муравьеве.
Его философскими предшественниками были создатель философии “общего дела” (“проективная философия”, учение о всеобщем воскрешении) Н.Ф.Федоров, с одной стороны, и философ-интуитивист Анри Бергсон (“философия жизни”), с другой. Вместе с тем, “философия времени” Муравьева (или: “философия действия”; или: философия “времядействия”; все эти обозначения правомерны!) близка к возникшим как раз в то время (середина 20-х) научно-философским представлениям о ноосфере (Вернадский; Леруа; Тейяр де Шарден). В.Н.Муравьев – один из ярчайших представителей русского космизма.
(Кстати, когда читаешь Муравьева, невольно вспоминается и “система времяпользования” А.А.Любищева. Уверен, что Даниил Гранин, когда писал “Эту странную жизнь”, не знал об изданном в 1924 г . и прочно забытом с тех пор муравьевском трактате “Овладение временем как основная задача организации труда”; иначе наверняка упомянул бы его).
(Пожалуй, определенные схождения можно заметить также и между идеями В.Н.Муравьева и А.А.Ухтомского, имея в виду, в частности, выдвинутое последним понятие хронотопа. См., например, письма Ухтомского к Е.И.Бронштейн-Шур и к Ф.Г.Гинзбург).
#- “...Судьба Валериана Муравьева глубоко трагична, – пишет публикатор и исследователь творчества Муравьева Г.Аксенов. – Во-первых, тем, что в ней индивидуализировалась судьба всей русской интеллигенции, не сумевшей совладать с безразумным временем и сгинувшей в историческом провале. И, во-вторых, тем, что в дошедших до нас “из глубины”, из-под обломков рухнувшей жизни, созданных силой творчества формулах, прозрениях и произведениях мы его не узнаЕм и не знаем. Мы и не подозреваем, как много в духовном климате целого исторического периода содержалось его идейных построений...” (Г.П.Аксенов. Времявластие (О Валериане Муравьеве и его философии) // Вопросы философии, 1992, N 1, с. 89). -#
Действительно, так и есть!
В.Н.Муравьев – представитель славного рода Муравьевых (в котором – и Муравьевы-Апостолы, и Муравьев-Амурский, и Муравьев-Карский...), внук сенатора В.Н.Муравьева, сын министра юстиции в правительстве Витте – Н.В.Муравьева. Получил блестящее образование в России и за рубежом.
Дипломат: глава Балканского отдела Министерства иностранных дел в годы первой мировой войны; начальник политического кабинета этого Министерства после Февральской революции.
Публицист, сотрудничающий в либеральных изданиях 1910-х гг. Автор труда по государственному праву – “Мелкая единица самоуправления в русском законодательстве” (1912).
Общественный идеал Муравьева в ту пору – непосредственная демократия, народоправство. Его особенно интересуют исторические корни народоправства в России, восходящие к древнему Новгороду, проросшие позднее в земском движении XIX века.
Отношение Муравьева к революции и большевизму в 1918 г . можно проиллюстрировать следующими фрагментами из его публицистики:
#- “...В самых страшных предположениях прошлых дней, в предсказаниях самого черного пессимизма не было доли приближения к тому, что переживается нами, что предстоит пережить. Если есть национальное мученичество, мы его сейчас испытываем, мы знаем, что оно есть. Куда деться от внутренней боли, от жгучего стыда, от смертельной тоски по умирающей России?..” (“Собирание России” / Заря России, 13 апреля 1918 г . Цит. по: В.Муравьев. Указ соч., с. 73).
“...Сейчас большевизм, стремясь к распространению во всем мире, исполнен истинно империалистического пафоса. После Вильгельма несомненно самым большим империалистом современности является Ленин. Идея большевизма приближается и к крайней форме империализма – к теократии...” (“Национализм и интернационализм” / Заря России, 15 апреля 1918 г . Цит. по: В.Муравьев. Указ. соч., с. 78). -#
В статье “Рев племени” из сборника “Из глубины” (1918) находим рассуждения, очень близкие к размышлениям Ухтомского того же времени (см. выше) и вообще, по-видимому, отражающие умонастроение значительной части русской интеллигенции (последняя “судит самое себя”):
#- “...Революция произошла тогда, когда народ пошел за интеллигенцией. Конечно, народ по совершенно не зависящим от последней причинам должен был куда-то идти. Великое народное движение, во всяком случае, должно было произойти в результате кризиса русской жизни, усугубленного войной. Но путь, по которому пошел народ, был указан ему интеллигенцией. И в том, что революция приняла такой вид, виновны не одни большевики, но вся интеллигенция, их подготовившая и вдохновившая...”.
У народа “...была вера в чудо, то самое чудо, которое отвергла презрительная интеллигенция и тут же народу преподнесла в другом виде – в проповеди наступления мировой всемирной революции, уравнения всех людей и т.п. Социалистический рай был для простых людей тем же, чем были для него сказочные царства и обетованные земли религиозных легенд...
И тем более виновны те, кто сугубо обманул народ, дав как пищу его великолепному порыву, ложные и бессмысленные идеи. Виновна революция, виновно интеллигентское миросозерцание, создавшее революцию, виновна западная современная культура, создавшая интеллигентское миросозерцание...” (Цит. по: Вехи. Из глубины. М.: Правда, 1991, с. 414-415). -#
Сходен с Ухтомским взгляд Муравьева и на “ложное марево европейской культуры”:
#- “...Нельзя, конечно, оспаривать достоинств европейской культуры, в особенности той части ее, которая примыкает к действенной средневековой христианской цивилизации – к науке. Опытная наука выросла из опытной магии и есть не что иное, как осуществленная белая магия. Но к самой европейской культуре следует отнестись с самой серьезной критикой ко всей умозрительной ее части, к философии, на место конкретного выставившей отвлеченное, на место творческого действия мертвящую теорию, на место единичности и качества пустую общность и количество.
И вот интеллигенция вернулась к своему народу, но не с живою, а с мертвою водою. Она вспрыснула ею народ и народ разрушил Россию. Но тем самым народ уничтожил и интеллигенцию. Он, подобно Самсону, обманутому Далилой, повалил своды храма на всех присутствующих, в том числе и на Далилу...” (Цит. по: Вехи. Из глубины..., с. 415-416). -#
(Ср. с Ухтомским, выше; почти дословные совпадения!).
После того, как советская власть позакрывала все органы свободной печати, в которых Муравьев сотрудничал (1918), он, как специалист, служит в Наркоминделе (некоторое время даже заведовал там отделом печати).
#- “...Валериан Муравьев не был бы русским интеллигентом, если бы не принял вину за происшедшее на самого себя, не взвалил бы на себя ответственность, – пишет Г.Аксенов. – Во время гражданской войны в нем постепенно вызревает сплетенное из высших идейных соображений и логики решение остаться в стране и, мало того, активно работать на государственном поприще. Он стал самым первым сменовеховцем, еще до известной кампании Устрялова...” (Г.П.Аксенов. Времявластие..., с. 89). -#
1920-й год. Муравьев арестован по сфабрикованному делу так называемого “Тактического центра”. Ему вынесен расстрельный приговор, с последующим помилованием и освобождением, как и всех 28 осужденных по этому делу, – пропагандистская акция советской власти).
(Напомню, что именно в 1920-м был впервые арестован и Ухтомский. Вообще, здесь не только близость взглядов, но и синхронность некоторых жизненных событий...).
Однако еще до этих жизненных испытаний началась (а дальше – углублялась) эволюция взглядов будущего автора “Овладения временем...”.
#- “...Он начинает примиряться если не с политикой, не с тактикой, то со стратегией большевиков, с их отдаленными целями. Они начинают казаться ему “изживанием старой, разъединявшей людей культуры”. Следствием этой эволюции становится его знакомство с Троцким...” (Г.П.Аксенов. Искатель последней правды / В.Муравьев. Овладение временем. М., 1998, с. 7). -#
В архиве Муравьева сохранились копия его письма к Л.Д.Троцкому от начала 1920 г . (еще до ареста), в котором он пытается объяснить советскому вождю необходимость перехода от узко-политической трактовки социалистической революции к более широкому “масштабу мысли” – взгляду на революцию, как на соборное, вселенское, космическое деяние, имеющее своей дальней целью тотальное преображение Человека и Мира. (Ср. с позднейшей идеологемой: “всемирно-историческое значение Октября”).
Из этого письма:
#- “...Необходимость освобождения и поднятия трудящихся... не есть только вопрос социальной справедливости, – пишет Муравьев Троцкому, – но есть прежде всего вопрос жизни и смерти самой культуры, которая иначе отсохнет и выродится, как это происходит на наших глазах. Выход из кризиса – в перемене метода культурного творчества, в слитии мысли и дела, в принятие на себя ответственности не только за содеянное, но и помысленное. В большевизме я нахожу многие из искомых черт. Он несомненно нечто большее, чем идея государственная. Она идея, приближающаяся к теократической. Философия должна стать делом. Мыслители должны стать деятелями, а деятели должны стать пророками-строителями по образцу вождей древности, полагавших основы древних культур и царств...” (Из архива Валериана Муравьева // Вопросы философии, 1992, N 1, с. 98). -#
Муравьев пишет далее:
#- “...Я нахожу глубокое внутреннее противоречие в материалистической основе Вашего миропонимания. Вы приглашаете людей ставить себе исключительно цели личного материального благополучия, ибо всякие другие исключаются. Вместе с тем и в полном противоречии с этим Вы зовете их ради идеала жертвовать собой, отдать ради него свою жизнь. Вам могут ответить то, что ответил солдат Керенскому в знаменитом диалоге. Керенский побуждал солдата идти в наступление, обещая ему землю и волю. “На что мне земля и воля, если я буду убит”, – ответил солдат и рассуждал глубоко логично. Жертву нельзя обосновать материалистически, исходя из личного интереса. А других побуждений у Вас быть не может. Правда, Вас спасает то, что коммунисты поступают против логики и идут в огонь в религиозном энтузиазме, оправдывающем мои, а не Ваши теории.
Подобного противоречия нет в более совершенном идеале общечеловеческой организации, в идеале теократическом. Он имеет над Вашим то преимущество, что захватывает всего человека, не только телесного, но и духовного, и всю конкретную историю, а не взятую искусственно одну только экономическую схему. Такой вселенский всеобъемлющий идеал мелькнул в Русской истории, когда инок Филофей в послании Великому князю Московскому хотел сделать из него наследника Всемирной империи Рима. Это был не грубый захватный империализм политического завоевателя, но попытка обосновать завоевание духовное – объединить человечество в единой Церкви – Царстве Правды... (Там же, с. 99). -#
И далее:
#- “...Ведь не случайно же, что в большевизме соединились русская национальная и европейская социалистическая стихия... Русский народ искал Новый Иерусалим, сказочное царство истины, где господствует вечная справедливость, и предвестники Ваших идейных коммунистов были быть может паломники наших средних веков, схимники и святители, над которыми в Вашей печати и в Ваших кругах принято теперь так грубо издеваться. Русская интеллигенция вследствие реформы Петра отошла от народа и его религиозности и, сохраняя национальные черты, пошла искать Царство правды в науке о социализме. Там она проявила ту же твердость и подвижничество, что схимники в своих скитах. И в конце концов она вернула нам идеал Третьего Рима в виде идеала Третьего Интернационала. Ленин оказался преемником старца Филофея...” (Там же, с. 99-100). -#
И наконец, “дерзкая”, но и не “очернительская” (уважительная, независимая и заинтересованная!) критика:
#- “...Сочувствие широкому и отделенному идеалу не должно мешать трезво оценивать окружающую действительность и мерить ее мерилом возможного для завтрашнего дня. Здесь, когда я так ставлю вопрос, я коренным образом расхожусь с Вами и буду скептиком, пока мне не докажут на практике, что я ошибаюсь. Я далек от мысли отрицать успехи Советской власти, их значение и размеры. Но если поставить вопрос о глубине содеянного, я вынужден буду высказать большие сомнения. Да, политическая победа Советской власти полная. Но ведь не это нужно, чтобы можно было говорить о строительстве в том, большом масштабе. Для этого нужно, чтобы изменилась вся подпочва жизни, чтобы произошел в самом деле глубинный переворот всех отношений, всех представлений, всех способов жизни. Что достигнуто в этом смысле? Думаю, очень мало. Ведь важно не изменение принадлежности тех или иных предприятий, не перераспределение благ, не новые данные права и новые наложенные обязанности. Все это важно как точки отправления, как та экономическая и социальная статика, которая явится основой новой динамики. Важна не новая форма отношений, а жизнь этих отношений в этих новых формах. Пока я вижу вокруг себя как бы войско, готовое к бою, но стоящее на месте. Надо видеть его в бою. Пока я вижу искусно созданный механизм. Надо, чтобы он зажил собственной жизнью, превратился в организм. Тогда можно будет сказать, родился ли он в самом деле или нет, действительность ли он или только видимость...” (Там же, с. 100-101). -#
Кстати, одним из поводов для письма было такое начинание Советской власти как “трудовые армии”:
#- “...Если Вам удастся найти органические формы трудовой повинности, при которой она не будет наложено искусственно на население, как это безобразно практикуется сейчас в нарушение всех экономических законов, но, наоборот, будет естественно вытекать из процессов новых отношений, если организм, так построенный, задвигается и заживет, – тогда Ваша победа обеспечена, и в самом деле мы вступим в новую эру...” (Там же, с. 101). -#
(Письмо Муравьева к Троцкому от 6 января 1920 г . включено и в упомянутый выше том: В.Муравьев. Овладение временем...).
По свидетельству одного из идеологов “смены вех” Н.В.Устрялова (встречавшегося с Муравьевым в Москве в 1924-м) тот “...упорно настаивал на необходимости раскрыть перед нашей революцией еще более грандиозные творческие перспективы” (цит. по: Г.П.Аксенов. Искатель последней правды..., с. 8).
Устрялов вспоминает восклицание Муравьева: “Nous sommes plus bolchevistes que les bolcheviques memes!” (по аналогии: “...больше роялисты, чем сам король...”; только вместо “короля” – “большевики”).
Сам Муравьев отмечает в письме к Н.А.Сетницкому (приверженцу “проективной философии” Н.Ф.Федорова) в начале 20-х:
#- “...Вы помните наши разговоры и тот парадоксальный вывод, к которому мы пришли, что революция для нас недостаточно революционна, что она слишком замыкается в общественных задачах, тогда как мы хотели бы мировой космической Революции...” (Там же). -#
* * *
Мне не хочется, однако, чтобы Ты судил о мыслительстве Муравьева лишь по этим эпистолярным фрагментам и замечаниям – все же периферийным для его миропонимания и наследия. “Философия времени” Муравьева, наиболее систематично изложенная в опубликованном им (на собственные средства...) трактате (по размерам – брошюра...) “Овладение временем как основная задача организации труда” (1924) – это целый идейно-духовный материк.
В какой-то мере Ты можешь представить его себе по фрагментам, включенным в 5-ю главу этой книги (в связи с моими собственными сочинениями начала 80-х, ну... более или менее на ту же тему). Я эти отрывки распечатал для Тебя.
[См. ранее, в главе 5: раздел “Овладение временем (В.Н.Муравьев). – А. А.].
Заодно и ксерокопию публикации в “Вопросах философии” посылаю.
Что касается “избранного” 1998 г . (см. выше), то со временем и его для Тебя добуду. Прочитав целиком, Ты и сам увидишь, какой необыкновенный плод вырос из скрещения русского космизма с марксизмом (а ведь скрестилось! значит – не так уж и несовместимы...). Причем самобытность и цельность удивительные!
А даже и моих извлечений из Муравьева хватит для того, чтобы заметить, что из этого могучего и прекрасного “кентавра” (не химеры!) оказалось впоследствии парадоксальным (гм!) образом востребованным и приспособленным для нужд советской идеологической системы. Тут нетрудно усмотреть прямые выходы из Муравьева: и к “научной организации труда”, и к “стахановскому движению”. Но есть и другие виртуальные мосты: и к “перековке людей” (“созидание человека”...), и к “покорению природы” (ее, природы, “слепых сил”...), и к превращению науки в “производительную силу”, и даже, пожалуй, к “движению разведчиков будущего”.
(Кстати, к последнему – бригады коммунистического труда – уже и сам я успел приложить руку, в качестве журналиста, на рубеже 50-60-х гг.). [См. том 3 этой книги. – А.А.] .
Было бы, однако, как я считаю, ошибочным возлагать моральную (какую же еще?) ответственность за эти “экстраполяции” духовных прозрений и “реализации” идейных проектов – на искателей “последней правды”, взыскующих Истины, Добра и осмысленной связи между Прошлым, Настоящим и Будущим (“жизнетворчество”, “времядействие”, “воскрешение”...), к каковым принадлежит русский мыслитель первой трети века (дольше-то и не прожил!) Валериан Муравьев.
* * *
...Перепишу здесь для Тебя хотя бы оглавление opus magnum В.Н.Муравьева “Овладение временем как основная задача организации труда”, ныне, спустя 75 лет, переизданного:
#- “Введение
1) Проблема времени. 2) Проблема множественности. 3) Социологический подход к проблеме множественности. 4) Социологический подход к проблеме времени
Глава первая: Культура как овладение временем
1) Творческий труд, время и культура. 2) Культура и овладение временем. 3) Разобщенность символической и реальной культуры. 4) Критика чистого знания. 5) Критика чистого искусства. 6) Следствие разобщенности символики и действия и вытекающие отсюда проблемы.
Глава вторая: Время и множественность
1) Время как отношение вещей. 2) Практическое преодоление времени. 3) Время как функция множественности. 4) Проблема действия и взаимодействия. 5) Противоречивость обычного построения множественности. 6) Математическая точка зрения. 7) Диалектическое построение множественности. 8) Диалектическое решение проблемы действия. 9) Диалектическое решение проблемы взаимодействия.
Глава третья: Овладение временем в действующих системах
1) Возобновление бывшей комбинации. 2) Расширение власти над временем. 3) Расширение действующей системы. 4) Множественность в субъекте и объекте действия. 5) Установление равнодействующей в системе.
Глава четвертая: Овладение временем в сознательных системах
1) Роль сознания в образовании времени. 2) Обособляющая роль сознания. 3) Интегрирующая роль сознания. 4) Два вида времени. 5) Несознательные элементы. 6) Сознательные системы. 7) Смешанные системы. 8) Случаи восстановления без участия сознания. 9) Свершение времен. 10) Цепь систем.
Глава пятая: Времяобразующая деятельность социально-исторических групп
1) Социально-исторический характер времяобразующего действия. 2) Расширение акта в сторону прошлого. 3) Расширение акта в сторону будущего. 4) Исторически-культурный основополагающий акт. 5) Субъективность и универсальность. 6) Посредствующие коллективы между личностью и космосом. 7) Преобразование мира. 8) Система исторических актов. 9) Оценка актов.
Глава шестая: Организация символической культуры
1) Организация культуры. 2) Мысль и действие. 3) Философия действия. 4) Организация философии. 5) Организация науки. ,) Организация искусства.
Глава седьмая: Организация реальной культуры
1) Организация генетики. 2) Возобновление личности. 3) Организация политики и морали. 4) Организация производства. 5) Организация хозяйствования. 6) Диалектический тип организации.
Заключение . Борьба за жизнь против слепых сил природы”. (В.Муравьев. Овладение временем... 93-94). -#
(Какая, кстати сказать, прозрачная и чеканная структура!).
Из “Заключения”:
#- “...То, что ощущается как слепая, безумная, убивающая сила времени, увлекающая мир на путь уничтожения в объятия бесформенного единого, ничто, есть по существу дурное внешнее время, тлен и смерть. Гераклит, говоря об изменениях, говорил именно об изменениях, порождаемых этой силой. Другого рода изменения, воскресительные, не теряют ничего ценного и существенного. Сила, противоборствующая силе тлена есть сила, овладевающая временем, т.е. изменения обогащающего, творящего. Здесь обнаруживается связь понятий последнего высшего блага и свершения времени. Очевидно, благо, чтобы быть совершенным, должно длиться. И только совершенное, с другой стороны может длиться. Этим объясняется самое глубокое внутреннее стремление личности – стремление утверждать свою жизнь...” (В.Муравьев. Овладение временем..., с. 229) -#
А вот из главы 5:
#- “...Только связь с коллективным исторически-культурным актом, остающемуся без такой санкции эгоистическим и часто противообщественным. Только выполнение в индивидуальном действии высшей общечеловеческой или мировой цели, обнаруживаемой основополагающим культурным актом, оправдывает существование и деятельность отдельных людей и их заботы о о самосохранении, самоопределении и развитии. Простое самоопределение личности или даже целой группы людей (так, например, нации) как самодовлеющих единиц, носящих в себе верховный закон, не может быть оправдано и только осуществление их руками общего дела преобразования мира и преодоления времени делает их цели полезными и нужными достойными выполнения. Отдельный человек всегда должен быть рассматриваем как элемент как элемент некоей множественной стихии, и смысл его жизни в развитии и завершении действия, рождающегося в результате этого общего течения...” -#
(Ну как тут не вспомнить Маяковского: “Ленин” или “Хорошо!”. “...Я счастлив, что я этой силы частица...” и т.д.)
#- ...С этой точки зрения оказывается, что есть три возможных типа отношений частного акта к основополагающему. 1) Мой акт участвует в подготовлении грядущего более общего акта. Таково было, например, положение какого-нибудь узко-экономического требования рабочих до Революции. 2) Мой акт есть развитие ранее совершенного основополагающего акта. В примере Революции настоящая деятельность марксистов есть развитие основополагающего акта Маркса. 3) Наконец, мой акт может быть вершиной данного культурно-исторического действия. Я – мессия, я – вождь этого движения.
Для каждого из этих случаев возникают выводы из сравнения большого и малого актов.
Не забудем, что с точки зрения времени все эти сопоставления и сравнения будут сравнениями различных степеней его преодоления. Каждый акт есть равнодействующая системы, преодолевающей время и вступающей в отношения с другими подобными же системами. Различию актов и соответствующих сознаний соответствует и реальное значение времен, создаваемых этими актами...” (В.Муравьев. Овладение временем..., с. 187). -#
...В отличие от Ухтомского, Муравьеву не надо было “ограждать себя молчанием”. Он тогда так думал! Он в это верил. Еще и вождей пытался научить...
Из эссе Муравьева “Видение первое: человек в жизни”, где он описывает посетившее его откровение (около 1925 г.):
#- “...Когда я вышел сегодня на улицу, я почувствовал себя охваченным совершенно новым и небывалым ощущением. Все казалось мне другим – и улицы, и дома, и встречные люди. В себе я чувствовал какую-то необычайную легкость, какая бывает в снах, когда летаешь. И себя я чувствовал в каком-то смысле совершенно иным. Тогда я начал вдумываться в сущность этого изменения и вдруг опытно и явственно почувствовал, что во мне действует и живет какая-то огромная сила, которая как бы в меня вошла, а вернее меня к себе присоединила. Я видел себя не так, как раньше, оторванным и отделенным от целого, наоборот, связанным с чем-то большим, живущим в веках, независимо от окружающего меня пространства и условий. Мне мыслилась некая рать, рядами идущая от земли вверх, и я видел себя отныне как член ее и участник. И мне страстно, всеми силами моего существа захотелось всего себя отдать великому служению, не иметь ничего больше для себя, но всем пожертвовать ради цели спасения и преображения и преобразования мира, ради выведения его в светлые просторы, куда тянулись представившиеся мне сверкающие ряды...” (В.Муравьев. Овладение временем..., с. 306-307).
“...Все это я пишу от полноты сердца, от радости увиденного и постигнутого. И если бы кто-нибудь усомнился бы в реальности того, что я ощутил, для меня здесь сомнений быть не может, ибо это было не мысль и не воображение, а опыт, пережитая действительность. И если у меня самого могли быть какие-нибудь сомнения в истинности и подлинности того, к чему я в эти дни подошел и во что был принят и вошел – этот опыт силы, которая неожиданно меня затем посетила и осенила, эти двери, для меня внезапно раскрывшиеся, – свидетельства, с которыми не могут сравниться никакие другие доказательства или доводы.
И мне только досадно и нестерпимо больно, что я не могу всего выразить и так несовершенно изображаю эти переживания, для которых малы известные мне слова...” (Там же, с. 309-310).
* * *
В заключение, краткая биографическая справка.
На протяжении 10 лет Муравьев служил в различных советских учреждениях, на скромных постах – “не по принуждению, а по убеждению” (по его собственному выражению; 1921). В 1926 г. он был приглашен в ЦИТ (Центральный институт труда, организованный А.Гастевым), где три года работал ученым секретарем.
(Напомню, что Ухтомский в это же время занимался исследованиями в области физиологии труда – в связи с проблемами “научной организации труда”; создавал, под эгидой Ленинградского университета, соответствующие лаборатории на промышленных предприятиях).
В 1929 г. Муравьев был “вычищен” из ЦИТа (волна чисток прокатилась тогда по всем советским научным учреждениям), лишен гражданских прав. Последовал арест. Погиб: по одним сведениям – на Соловках в 1931 г., по другим – в 1932 г., в Нарымском крае, куда был сослан.
(Напомню: 1932-й – год присуждения Ухтомскому премии им. В.И.Ленина).
Вот такой “параллелизм” и “ортогональность” судеб...
* * *
Казалось бы, так нужен был системе – “новообращенный” в большевистскую веру философ такого масштаба, полета мысли, остроты “дальнего зрения” (пользуясь выражением Ухтомского), как Муравьев! Но нет, другие пошли “в гору”, устроились на академическом Олимпе, стали править “философский бал”: Митин, Юдин, Федосеев и прочие.
Кто бы из них сумел так обосновать необходимость “соборного” и “истинного” миростроительства, как это делал последовательный “до конца” в своей апологии космической революции мыслитель Муравьев! Но нет, не в логических обоснованиях нуждалась система, а в идеологических заклинаниях, под видом философии.
И постольку – не только “не нужен” был Муравьев, а и опасен: опасен именно мощью своего разума, строящего действительно вселенский проект общечеловеческого времядействия, а не изобретающего мошеннические способы оправдания новой социальной иерархии и формы подчинения людей.
Но и... еще раз процитирую муравьевский трактат об овладении временем:
#- “...Из сказанного можно заключить, что единая и общая истина [здесь и далее выделено мною. – А.А.]), имеющая действенный и деловой смысл, должна быть организована как господствующее миросозерцание эпохи в проекте, внутренне обязательном для тех, кто принимает участие в данном историческом движении. Должна быть установлена общая программа действий или проект общего дела исторической эпохи. [Ср. с программой “развернутого строительства коммунизма”, уже из брежневских времен. – А.А.]. Это приводит, в отношении практических мер, к возобновлению старого плана Огюста Конта и в особенности Сен-Симона [вот что берется теперь Муравьевым за образец – извлеченное из “ложного марева европейской культуры”! – А.А.], устанавливающего необходимость учреждения верховного решающего органа знания...”. -#
И далее:
#- “...Орган этот должен формулировать положение дел или догматы знания для целой эпохи в связи с потребностями общего культурного дела человечества. Практически орган этот должен развиться из международных научных конгрессов и представить собой объединение всех усилий людей, направленных в сторону познания. Вопросы, конечно, в этом верховном Научном Совете должны решаться не голосованием, а по внутреннему убеждению его участников.
Критерием же истинности принимаемых догматов должно служить в конечном итоге признание общественным мнением человечества этого Совета как органа выражения и организации истины...” (В.Муравьев. Указ. соч., с. 201-202). -#
Дальше, пожалуй, читай уже антиутопии Замятина, Хаксли, Оруэлла...
Я понимаю, что некоторыми цитатами я скорее “компрометирую” Муравьева, чем “возвеличиваю” его – в глазах моих потенциальных читателей.
Но... если на то пошло, не осудить ли нам: Платона – за тоталитаризм, Макиавелли – за “макиавеллизм”, Ницще – за фашизм, Маркса – за сталинизм, да и Христа, пожалуй, – за костры инквизиции... Вот где парадокс “обращения времени”!
Сохраним “презумпцию невиновности” для мыслителей! Что касается ложных (с нашей точки зрения) идей, то они, конечно же, подлежат оспариванию, но так же и... пониманию: на какой именно почве они произросли, каким солнцем согревались и какими ветрами обдувались...
Нашим старшим современникам-соотечественникам (дедам и отцам) пришлось пережить исторические “пере-ломы” и “пере-стройки” (да и “пере-идентификации” – вспоминаю Твое последнее письмо!) покруче наших.
[См. ранее, в главе 5: раздел “Диалог с Романом. 20 лет спустя”. – А. А.].
...И каждый “преодолевал время” по-своему. Вот и титаны мысли: Ухтомский – так, Муравьев – иначе... Хоть и общего, как видишь, хватает.
Бог им судья . Но не я! (Это я – в адрес моего внутреннего рецензента В.Д.)
[Интересна постановка этого вопроса А.Ухтомским в письме к Ф.Г.Гинзбург (1930):
“С точки же зрения закона Милосердия открывается опять и опять, что если хочешь приблизиться к постижению тайн жизни, не прикасайся к испытанию добра и зла. Как искони, так и теперь херувим преграждает дорогу к Древу Жизни, как только возьмет на себя судить с точки зрения испытания Добра и Зла! Всего хуже, – и хуже легкомыслия, если людям представляется, будто они поняли Добро и Зло, то, что могут судить жизнь и людей со стороны их добра и зла!” (Цит. по: А.Ухтомский. Доминанта души. Из гуманитарного наследия. Рыбинск, 2000, с. 388). Это высказывание отражает одну из стержневых мироотношенческих идей Ухтомского. — А.А. Февраль 2001] .
...Ну вот: сгубила система Философа, а затем (или даже раньше...) обокрала... (Это – про Муравьева). “Нормальное дело”!
* * *
“Время не властно над именем” – так назвал одну из своих работ о Муравьеве его открыватель (для меня, для нас...) Г.П.Аксенов (Библиография, 1993, N 1). А на наших глазах произошло еще одно частичное (не в тотальном федоровском или муравьевском смысле) – воскрешение!
* * *
Из заметок моего неутомимого критика В.Д.:
#- “...Есть разница между словами и делами, некоторым действующим системам присуща ложь суждений. Те, кто, перехватив эстафету Романовых, тогда назвал себя вождями, уничтожали логическую мысль, способную формулировать свои выводы без внешних, навязываемых верой, страхом или силою, содержательных понуканий. Сначала силой и понуканиями была восстановлена мертвая (без времени) иерархия, где одни – очевидно! – хозяева, а другие – так же очевидно – быдло.
И только потом, когда загнанный человек у подножия сообразили, как “безвыходно и страшно” пытаются сверху детерминировать его поведение..., когда все уже поняли, что “Генеральная линия” неподвластна логическому анализу вследствие иной своей природы, и, стало быть, все публичные слова не стоят ничего и придуманы лишь для спецпроцедур в университетах марксизма-ленинизма (и в других тоже), – только тогда, чтобы окончательно дискредитировать мысль, как таковую, ее нашинкованные обрезки в виде “всемирно-исторической роли”, “разведчиков будущего” и так далее, были предъявлены населению как доказательство неисповедимой мудрости предъявителей. Поскольку это воспринималось как явная ложь, предлагалось ограничиться “благоговением” и подальше закинуть опасные рассуждения.
Но, правда, мысль потому и опасна, что, возникнув “ниоткуда”, она раскачивает (“приводит в движение”, ускоряет) вселенную. Куда уж там почитаемой Линейке...”. -#
* * *
Роман!
А что Ты скажешь – по поводу всего того, что я и Виктор, каждый по-своему, на эти умо-не-постигаемые темы “по-на-размышляли”?
Твой Андр. Ал., 30.06.2000
[ Роман Ленчовский пока не успел письменно ответить на это мое послание. Но “пролегомены” к ответу (пока не затрагивающие темы “Ухтомского и Муравьева”, а касающиеся нашего собственного мироотношения и социального поведения), см. ранее, в главе 6: “На что мы надеялись, или о нравственном смысле анализа превращенных форм”. - А.А. Февраль 2001].
##- ...От себя к миру, от мира к себе – вот процессы, объединенные в понятии грандиозной раскачки, необходимой для приведения вселенной в движение. Маятник отходит в одну сторону, чтобы лучше захватить другую. Мое могущество пропорционально моим корням, моей внутренней укрепленности. Последняя же есть моя внедренность в мир, степень моего участия в жизни вселенной.
...Если не будет действия, а одно только разумность, получится очень ясное, может быть, представление должного, но на самом деле на практике останется слепое подчинение потоку необходимости и принудительного времени.
Если, с другой стороны, будет одно только действие, без разумности, оно опять-таки не будет иметь особого отделяющегося от природы субъекта и сольется с слепым течением последней.
Следовательно, для преодоления времени и для утверждения своего творчества, живое существо должно проявлять и разумность, и действие...
В.Муравьев. Овладение временем. М., 1998, с. 283, 292-293 -##
Ремарка 1 : В.Н.Муравьев и В.И.Вернадский.
Следует отдавать себе отчет в том, что предпринятое нами обращение к трагической фигуре В.Н.Муравьева и к его учению об “овладении временем” само по себе является частичным, в какой-то мере “утилитарным” (в связи с темой нашей собственной работы).
Опыт комплексного подхода и целостного взгляда на учение Муравьева, в историко-культурном, научном и общественно-политическом контексте 20-х гг., можно найти в работах Г.П.Аксенова, которые цитировались выше.
Дальнейшее развитие этой темы потребовало бы обратиться к научно-философскому наследию В.И.Вернадского – как к современным Муравьеву (20-е гг. и ранее), так и к позднейшим (30-е гг.) его трудам: “О жизненном (биологическом) времени”, “Проблема времени в современной науке”. (См. В.И.Вернадский. Философские мысли натуралиста. М.: Наука, 1988). Здесь наблюдается существенные “схождения идей” между великим натуралистом и забытым философом.
Философские взгляды Вернадского, в частности, его работы, посвященные проблеме времени, вызвали в начале 30-х гг. яростные нападки со стороны “диаматов”, как их называл Вернадский. (См., например, В.И.Вернадский. Труды по философии естествознания. М.: Наука, 2000; Г.Аксенов. Вернадский. М.: Соратник, 1994).
Доклад Вернадского “Проблема времени в современной науке”, прочитанный им на Общем собрании АН СССР в декабре 1931 г ., был опубликован в “Известиях АН СССР” (1932) в сопровождении “критических замечаний” акад. А.М.Деборина, на что последовал ответ Вернадского, опубликованный в тех же “Известиях...”, в сопровождении деборинских же “критических замечаний на критические замечания акад. В.И.Вернадского” (1933).
Валериан Муравьев этих драматических событий уже не застал. (Октябрь 2000).
Ремарка 2 : В.И.Вернадский и А.А.Ухтомский
Ухтомский в одном из своих писем 1932 г . настоятельно рекомендует своей ученице Ф.Г.Гинзбург прочесть доклад Вернадского о времени в “Известиях Академии наук”. “Это близко к тому, что Вы слыхали от меня о “хронотопе” и во всяком случае поучительно”. Ухтомский вспоминает о своем докладе середины 20-х гг. на эти темы (среди слушателей которого был и Вернадский). Ухтомский усматривает “крупные промахи” во взглядах Вернадского, однако: “Я, во всяком случае, приветствую его выступление...”.
Интересно следующее замечание Ухтомского в этом письме:
#- “Но вот что удивительно: ни Вернадский, ни его критик Деборин, да и никто в Европе не догадывается вспомнить, что историческая концепция бытия, столь чуждая и древнегреческой науке, и европейской науке с Декарта и Ньютона до XIX века, задана давным давно библейским еврейством! Ведь идея эволюции и мира как процесса дана никем иным, как пророками Израиля!
И если кое-как простительно не знать об этом европейцу Вернадскому, то как объяснить это у Деборина? Говорят, что он “образованный еврей”, изучавший то, что подобает знать таковому? Итак, что же это: замалчивание? отсутствие самостоятельной мысли? боязнь моды? или просто непонимание?” (А.Ухтомский. Доминанта души. Из гуманитарного наследия. Рыбинск, 2000, с. 406). -#
(Февраль 2001).
7.15.4 НАШ СОВРЕМЕННИК И ЧЕЛОВЕК НА ВСЕ ВРЕМЕНА – АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ЛЮБИЩЕВ
7.15.4. НАШ СОВРЕМЕННИК И ЧЕЛОВЕК НА ВСЕ ВРЕМЕНА АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ЛЮБИЩЕВ (авт. – Д.Гранин; Ю.Шрейдер; А.Любищев; Р.Баранцев; А.Алексеев)
7.15.4.1. Основные даты жизни и деятельности
7.15.4.2. Эта странная жизнь... Этот удивительный человек...
7.15.4.3. А.А.Любищев: “Мысли о многом”
7.15.4.4. Собеседники и соавторы А.А.Любищева
7.15.4.5. А.А.Любищев: масштаб личности и духовное наследие
7.15.4.6. Дополнительные факты и соображения
7.15.4.7. Уроки мысли, жизни и общения
7.15.5. О ЦЕЛОСТНОСТИ ДИАЛОГА И О ПРЕОДОЛЕНИИ БИНАРИЗМА В СИТУАЦИЯХ МОРАЛЬНОГО ВЫБОРА (авт. – Р.Баранцев)
7.15.5.1. К целостности диалога
7.15.5.2. Преодоление бинаризма в ситуациях морального выбора
Ремарки (1999-2000):
- В.Н.Муравьев и В.И.Вернадский (раздел 7.15.3); В.И.Вернадский и А.А.Ухтомский (7.15.3); Любищев о своей системе жизни (7.15.4); Кто же здесь автор? (7.15.4); Читатели, собеседники, соавторы (7.15.4); Начало любищевианы (70-90-е гг.) (7.15.4); Мысль изреченная всегда неполна... (7.15.4); “Любительство” Любищева (7.15.4); Стиль Любищева (7.15.4); О тринитарной методологии (7.15.5); Еще о тринитарной методологии (7.15.5).
[Об А.А.Любищеве см. ранее, в главе 5: “Человек, смотрящийся в часы (по стопам А.А.Любищева), и др. разделы. – А.А.]
7.15.4.1. Основные даты жизни и деятельности
[Ниже – извлечение из книги: Александр Александрович Любищев. 1890-1972. Под ред. П.Г.Светлова. Л.: Наука, 1982. – А.А.]
<...> Родился 5 апреля 1890 г . в Санкт-Петербурге.
1906 – Окончил с золотой медалью 3-е Реальное училище и поступил в С.-Петербургский университет на естественно-историческое отделение физико-математического факультета.
1909 – Практика на биостанции в Неаполе.
1910 – Практика на биостанции в Виллафранке.
1911 – Окончил университет с дипломом 1-й степени и стал работать в особой зоологической лаборатории Академии наук.
1911 – Женитьба на В.Н.Дроздовой и свадебное путешествие по Греции, Италии, Египту.
1914 – Ассистент высших женских (Бестужевских) курсов.
1916 – Начал дневник, который не прекращал вести до конца жизни.
1918 – Приглашение в Таврический университет и переезд в Симферополь.
1921 – Переезд в Пермь на работу в должности доцента университета по кафедре зоологии.
1927 – Профессор кафедры зоологии Самарского сельскохозяйственного института.
1930 – Переезд в Ленинград на работу в ВИЗР.
1936 – Присуждение ученой степени доктора сельскохозяйственных наук без защиты диссертации.
1939 – Присвоение ученого звания профессора по специальности “энтомология”.
1941 – Эвакуация в Пржевальск; профессор кафедры зоологии Педагогического института.
1943 – Заведующий эколого-энтомологическим отделом Киргизского филиала Академии наук СССР.
1948 – Женитьба на О.П.Орлицкой.
1950 – Заведующий кафедрой зоологии Ульяновского Педагогического института.
1955 – Выход на пенсию.
1961 – Начало работы над рукописью “Линии Демокрита и Платона в истории культуры”
Скончался 31 августа 1972 г . в г. Тольятти. <...> (Александр Александрович Любищев..., с. 140).
[В известных мне энциклопедических словарях имя А.А.Любищева пока отсутствует. – А.А.]
7.15.4.2. Эта странная жизнь... Этот удивительный человек...
[Ниже – две композиции извлечений из работ разных авторов, посвященных А.А.Любищеву.
Первая – из книги писателя Даниила Александровича Гранина “Эта странная жизнь” – была составлена мною в начале 80-х, по изданию: Д.Гранин. Эта странная жизнь. М.: Советская Россия, 1982.
Вторая – из “Заметок об Александре Александровиче Любищеве” математика и философа Юлия Анатольевича Шрейдера – составлена по изданию: Любищевские чтения. 1999. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет, 1999.
В скобках указаны страницы по соответствующим изданиям. Части композиций озаглавлены мною. – А.А.]
= Д.А.Гранин об А.А.Любищеве (1974):
Система жизни. Благоговение перед временем
<...> То, что он [Любищев. – А.А.] разработал I [речь идет о системе “времяпользования”, или учета “жизненного времени”. -.А.А.] представляло открытие, оно существовало независимо от других его работ и исследований. По виду это была чисто технологическая методика, ни на что не претендующая, так она возникла, но в течение десятков лет она обрела нравственную силу. Она стала как бы каркасом жизни Любищева. Не только наивысшая производительность, но и наивысшая жизнедеятельность [здесь и далее выделено мною. – А.А.] . (91-92).
<...> У большинства людей так или иначе складываются собственные отношения со Временем, но у Александра Александровича Любищева они были совершенно особыми. Его время не было временем достижения. Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти, получить... Он любил и ценил Время не как средство, а как возможность творения. Относился он ко времени благоговейно и при этом заботливо, считая, что Времени не безразлично, на что его употреблять. Оно выступало не циферблатным верчением, а понятием, пожалуй, нравственным. (180).
<...> Обращение со временем было для него вопросом этики. На что имеет человек право потратить время своей жизни, а на что не имеет. Вот эти нравственные запреты, нравственную границу времяупотребления Любищев для себя выработал. (180).
<...> Любищев не только сам жил нравственно, но чувствовалось, что у него существуют какие-то точные критерии этой нравственности, выработанные им и связанные как-то с его Системой жизни. (92).
<...> Не ожидая похвал, он научился сам воздавать себе должное. Система учета давала ему объективные показатели своего состояния. С гордостью он отмечал 1963 год, как рекордный по числу рабочих часов – 2006 часов 30 минут! В среднем в день 5 часов 29 минут. А до войны получалось примерно 4 часа 40 минут! Он отчетливо понимал цену этим цифрам, он сам устанавливал нормы, сам следил за собой с секундомером в руке, сам награждал и сам наказывал себя. (173-174)
<...> Скромная система учета времени стала СИСТЕМОЙ ЖИЗНИ.
Согласно этой системе получалось, что у Любищева имелось вдвое больше времени. Откуда же он его брал? Вот в чем состояла загадка. (179).
<...> Кроме системы у него имелось несколько правил:
“1. Я не имею обязательных поручений;
2. Не беру срочных поручений;
3. В случае утомления сейчас же прекращаю работу и отдыхаю;
4. Сплю много, часов десять;
5. Комбинирую утомительные занятия с приятными”.
Правила эти невозможно рекомендовать, они его личные, выработанные под особенности своей жизни и своего организма: он изучил как бы психологию своей работоспособности, наилучший ее режим. (160).
<...> Вникая в Систему Любищева, автор увидел Время словно через лупу. Минута приблизилась: она текла не монотонным безразличным ко всему потоком – она отзывалась на внимание, растягивалась, выявлялись сгустки, каверны, структура что-то означала, как будто перед глазами автора проявилось течение мысли, время стало осмысленным. (182).
<...> Если сравнивать время с потоком, как это принято было еще у древних греков, то Любищев в этом потоке – гидростанция, гидроагрегат. Где-то в глубине крутится турбина, стараясь захватить лопастями поток, идущий через нее. Вот в этом – и пожалуй, только в этом – свойственна была Любищеву машинность. (182).
<...> Что все это означало? Спросить было некого. Любищев в механику своего учета никого не посвящал. Не засекречивал, отнюдь, видимо, считал подробности делом подсобным. Было известно, что годовые отчеты он рассылал друзьям. Но там были итоги, результаты... (96).
<...> Думаю <...>, что возникли отчеты из необходимости анализа: с каждым годом у Александра Александровича нарастало ощущение ценности времени, какое появляется в зрелости у каждого человека, у него же особенно. Система вырабатывала уважение к каждой частице времени, благоговение перед временем. (144).
Ремарка : Любищев о своей системе жизни
“...Любищев в механику своего учета никого не посвящал...”.
Это не совсем так. Д.А.Гранину в 70-х, вероятно, еще не были знакомы тексты А.А.Любищева, специально посвященные как цели, так и процедуре своего учета “времени жизни”.
См., в частности, ниже: раздел “Время жизни”. (Декабрь 1999).
Талант научного еретика
<...> Размышления о жизни, о себе, о науке не уменьшали его активности. Жажда действия возрастала, мысль подстегивала его. Он не боялся вопроса о том, каков смысл в его неутомимых писаниях, в его энергичной деятельности. Одно он знал твердо и повторял другим: тот, кто мирится с действительностью, то не верит в будущее. (154).
<...> У него был особый талант научного еретика, умеющего подвергать сомнению самые, казалось бы, прочные догмы. Он опровергал, оспаривал иногда вещи, которые для меня были очевидны, и это заставляло думать. Вот, что, пожалуй, существенно: он возбуждал мысль, он пробуждал к мысли людей, давно отвыкших от этого. Как ни странно, многие ученые страдают болезнью бездумья. (158).
<...> Систематика, которой он [Любищев. – А.А.] занимался, способствовала его критическому отношению к дарвинизму, особенно к теории естественного отбора как ведущего фактора эволюции. Он не боялся обвинения в витализме, идеализме, но это требовало изучения философии. (108).
<...> Среди биологов А.А.Любищев известен как решительный противник эволюционных взглядов, совмещающих учение о ведущей роли естественного отбора эволюции с достижениями популяционной генетики. Поскольку с эволюционным учением прямо или косвенно связаны чуть ли не все другие общие проблемы биологии, то не удивительно, что и в подходе к этим проблемам А.А.Любищев очень часто не разделял господствующих взглядов. В этой постоянной “оппозиции” – особая ценность. (157-158).
<...> В 1937 году произошло памятное заседание Ученого совета ВИЗРа. Пять часов длилось обсуждение работ Любищева. К сожалению, как это часто бывает, обсуждали не столько проблему, сколько самого Любищева. Его обвиняли в том, что он систематически чуть ли не умышленно снижает опасность вредителей [имеются в виду сельскохозяйственные вредители-насекомые. – А.А.] с целью демобилизации борьбы с ними... да и, кроме того, он вообще виталист. В те годы подобные формулировки звучали угрожающе. Слово “вредитель” играло вторым смыслом. Адвокат вредителей, пособник... Правда, в заключительном слове он признал, что последние годы ему приходилось менять свои взгляды, но, видите ли, он никогда не делал этого по приказу. Ему, видите ли, нужны доказательства. Оказывается, это единственное, что может на него подействовать.
Совет признал научные взгляды Любищева ошибочными и ходатайствовал перед ВАКом лишить его степени доктора наук. Постановление было принято единогласно, но и это не смутило Любищева: он полагал, что в науке голосование ничего не решает: Наука не парламент и большинство оказывается чаще всего неправым.
Нельзя сказать, что он не учитывал реальности. После такого решения Ученого совета он вполне мог, как он сказал, “перейти на казенные харчи”.
И все же иначе поступить он не мог... Тупо и упрямо он стоял на своем. Вопреки своему хваленому рационализму. Это всегда удивительно – ощутить вдруг предел, неподвластный логике, разуму, непонятный, необъяснимый духовный упор, воздвигнутый совестью или еще чем-то: “На этом я стою и не могу иначе”.
<...> Пока дело тянулось в ВАКе, прихотливая судьба перетасовала все обстоятельства: директора института арестовали, и среди прочих обвинений было – разгон кадров. Тем самым Любищев политически был как бы реабилитирован, и ВАК (еще и по ходатайству академика Ивана Ивановича Шмальгаузена) оставил Любищеву степень доктора наук.
Похожая история повторилась с ним спустя десять лет, после известной сессии ВАСХНИЛа, в 1948 году.
Выручала его, как ни странно, откровенность, с какой он излагал свои взгляды. (141-142).
<...> Он обладал высокой “инцидентоспособностью”. Он не умел уклоняться от неприятностей, от опасных споров, от скользких мест, и если падал, то развивался. (143).
Научная переписка. Естественная жизнь Разума
<...> Возьмем первый попавшийся год, чтобы представить масштабы его переписки:
“1969 год. Получено 410 писем (из них 98 из-за границы). Написано 283 письма. Отправлены 69 бандеролей”.
Адресаты его писем – институты, научные общества, академики, журналисты, инженеры, агрономы... Некоторые его письма перерастают в трактаты, в научные статьи. Некоторые письма, например, переписка с Павлом Григорьевичем Светловым, Игорем Евгеньевичем Таммом, с Алексеем Владимировичем Яблоковым, с Юлием Анатольевичем Шрейдером, с Рэмом Баранцевым и с Олегом Калининым, составляют как бы научные обзоры, диалоги, научные диспуты, которые могут быть изданы сборниками.
Если взять только научную переписку Любищева, эти большие переплетенные тома, то они сами по себе энциклопедия современного естествознания, философии, истории, права, науковедения, этики и еще невесть чего.
Я никогда не мог понять, каким образом ухитрялись в прежние времена люди поддерживать такую обильную переписку. Тем более умирающее это искусство изумляло у Любищева, человека нашего века. (162).
<...> Читать его письма – удовольствие особое. В них проявляется широта его таланта, позволяющая ему видеть мир целостно. Вещи далекие, экзотические, какие-то частности, осколки всегда становятся у него частью целого, соединяются в единую картину. Он умел находить место любой вещи и учил восстанавливать эту утраченную целостность восприятия. (163).
<...> Письма имели адрес, их ждали, они были нужны не вообще людям, как нужны статьи и книги, – а нужны человеку имярек, и это было Любищеву дороже времени. Так же, как истинный врач творит для одного человека, одного больного, так и Любищев не скупился, он мог жертвовать и им [временем. – А.А.] . В нем не было всепоглощающей, нетерпимой научной одержимости. Наука, научные занятия не могут и не должны быть высшей целью. Должно быть нечто дороже и Науки, и Времени... (164).
[Вспоминается императив “доминанты на лицо другого” А.А.Ухтомского. См. ранее, в главе 5: раздел “Диалог с Романом (сокровенное общение)”. – А.А,}
<...> Письма, рукописи перепечатывались, копии подшивались – не из тщеславия и не в расчете на потомков, нисколько. Большей частью архива Любищев сам активно пользовался, в том числе и копиями собственных писем. (92).
<...> Архив как бы фиксировал, регистрировал со всех сторон и семейную, и деловую жизнь Любищева. Сохранять все бумажки, все работы, переписку, дневники, которые велись с 1916 года (!), – такого мне не встречалось. Биографу нечего было бы и мечтать о большем. Жизнь Любищева можно было бы воссоздать во всех ее извивах, год за годом, более того – день за днем, буквально по часам. (92).
<...> Так вот, в федоровском смысле воссоздать Любищева, или “воскресить”, можно, вероятно, легче и точнее, чем кого-либо другого, поскольку имеется множество материалов, иначе говоря – параметров. Можно как бы восстановить все его координаты в пространстве и времени – где он был в такой-то день, что делал, что читал, кого видел. (93).
<...> Подвига не было, но было больше, чем подвиг – была хорошо прожитая жизнь. Странность ее, загадка, тайна в том, что всю ее необычайность он считал для себя естественной. Может, это и была естественная жизнь разума? Может, самое трудное – достигнуть этой естественности, когда живешь каждой секундой и каждая секунда имеет смысл. (185).
* * *
<...> Пользуясь библейской мифологией, его можно сравнить с Иоанном Предтечей: он один из тех, кто готовил новое понимание биологии. Он сеял – зная, что не увидит всходов. В нем жила уверенность, что то, что он делает, – пригодится. Он был нужен тем, кто останется жить после него. Это было утешение, привычное скорее художнику, чем ученому. Но и современники нуждались в нем, каждый по-своему. (157)
Д.Гранин. Эта странная жизнь. М.: Советская Россия, 1982)
***
= Ю.А.Шрейдер об А.А.Любищеве (1973):
Человек, творящий климат эпохи
<...> Александр Александрович не был в узком смысле человеком своего времени, человеком, которого творила его эпоха. Он был “человеком на все времена”, одним из тех, кто творил климат эпохи. Он мог трезво относиться к пониманию смысла науки потому, что он не был жестоко связан сегодняшним сиюминутным пониманием этого смысла. Сегодняшняя наука была для него одним из многих этапов диалектического развития человеческой мысли, явно отвергающей те корни, из которых она неявно выросла. Для него наука шла к сегодняшнему состоянию из многих истоков, и он пытался осмыслить ее, не ограничиваясь представлением современной науки о самой себе. Тем самым он избежал порочного круга, в который попали , например, Н.Винер и С.Лем, когда пытались осмыслить развитие науки, оставаясь в рамках созданных этой же наукой методических постулатов и позитивных воззрений.
Благодаря ощущению прошлого, он лучше многих других видел ростки будущего, едва различимые в настоящем. Свое отношение к науке он выразил прекрасными словами о том, что ее здание никогда не строится на пустом месте и никогда не достраивается до конца. Новая эпоха склонна порой считать предрассудком то, что накоплено предыдущими. Но не бывает чистых предрассудков, как не бывает окончательных истин в последней инстанции. Нельзя удержаться от пересказа одного из примеров Любищева. В свое время отрицательное отношение к астрологии помешало Галилею построить правильную теорию приливов, поскольку он не мог допустить влияния луны на земные события. Такую теорию построил Кеплер, серьезно относившийся к астрологическим концепциям. Значит ли это, что астрология права? Нет, разумеется, не значит. Это значит только, что отвергая астрологические предрассудки, связанные с предсказанием судьбы (это полагала суеверием христианская церковь и сурово относилась к деятельности астрологов), нельзя отвергать мысль о влиянии небесных тел на земные процессы. <...> (12-13).
Связь с прошлым, понимание будущего
<...> Мы часто понимаем науку как прогрессивное накопление новых фактов. Действительно, стремление к добыче новых фактов, новых конкретных и полезных знаний о мире, – это лейтмотив сегодняшней науки. Но кроме индустрии знаний наука имеет и другой аспект, определяемый стремлением понять сущность мира. Этот аспект науки был наиболее дорог и важен для А.А.Любищева. И тут бывает важнее наблюдение и осмысление известного, чем ворох новых фактов... Но в осмыслении фактов Любищев видел не столько прогрессивное накопление новых идей, сколько трансформацию некоторых “вечных” идей, идущих еще от древних греков. Отсюда его пристальный интерес к истории воплощения идей, к диалектической смене, борьбе и сосуществованию идей, находящих в каждый исторической период свое конкретное воплощение. Под его пером внезапно раскрывалось, как аристотелевская идея энтелехии, жизненной силы неожиданно возникает в новом обличье в трудах современного биофизика Рашевского, как высмеянная Вольтером телеологическая идея преадаптации заново появляется в современной биологии.
<...> Именно умение А.А.Любищева критически осмысливать очевидные вещи, понимая, что очевидность целей – понятие историческое, а не абсолютное, делает его человеком не только прочно связанным с прошлым, но и ясно понимающим будущее. Не случайно его соображения о редукционизме и эмержентных факторах в теории систем, о нетривиальности понятия существования и многие другие, тесно связанные с идеями классиков науки, столь важны для будущего науки. Словами “человек на все времена” названа пьеса О.Болта о Томасе Море, чье имя в 1918 году помещено на обелиске в саду у Кремля, а в 1935 включено в святцы Римско-Католической церкви. Эти слова как нельзя лучше подходят к Александру Александровичу Любищеву, хотя мы сегодня еще и не знаем, в каких почетных списках его имя будет помещено через 400 лет после кончины. <...> (13-15).
“За честь природы фехтовальщик...”
<...> По-видимому, многим приходит в голову, что наша эпоха сумела как-то особенно подчеркнуть быстротечность времени. Сменяют друг друга научные теории, моды и нравы, растут города и пустеют деревни, меняется картина мира... Категории вечности кажется предрассудком далеких эпох, когда люди ощущали ее дыхание, передавая по наследству платье и дом, участок земли и ремесло, сословие и место на кладбище. Нет уже вечного и неизменного пространства, какими его рисовали себе Ньютон и Кант, нет вечных и неизменных атомов, которые оказались сложными системами, изощренно поддерживающими динамическое равновесие, сама Вселенная оказалась то ли пульсирующей, то ли взрывающейся. Простые житейские ценности девальвируются на наших глазах вместе с доллларом, недавно еще служившим символом экономической устойчивости.
И в этом сложном, динамическом, раскручивающемся с бешеной скоростью мире раздается спокойный голос Александра Александровича, который говорит, что вечная “особенность человеческого духа – совесть и ничем не удовлетворенность”.
Он говорит о добре и гармонии, воплощенных в этом мире, об отсутствии имманентной необходимости борьбы за существование, о вечных ценностях. Его трезвые коллеги полагают, что тому причиной наивный идеализм старого ламаркизма: “Был старик застенчивый как мальчик, неуклюжий, робкий патриарх... Кто за честь природы, фехтовальщик? Ну, конечно, пламенный Ламарк. Если все живое лишь помарка, за короткий выморочный день, на подвижной лестнице Ламарка я займу последнюю ступень” (О.Мандельштам).
Идеализм? Да. Но н наивный ли? Так ли уж безразличен мир к тому, как мы о нем думаем?
По совету Вивекананды “не говорите о порочности мира и его грехах. Плачьте, что вы сами все еще принуждены видеть порочность. Плачьте, что вы не можете не видеть везде грехи, и, если хотите помочь миру, не осуждайте его. Не ослабляйте его еще больше”.
Не будем сейчас спорить о том, насколько наше отношение к миру влияет на мир. Одно бесспорно, мы видим в мире то, что мы настроены в нем увидеть, т.е. проекцию нашей души. Мы видим во встреченной женщине шлюху или королеву, и она оказывается именно тем, кого мы в ней увидели. Наша способность видеть мир, зависит о той позиции, которую мы выбираем в этом мире.[Здесь и далее – выделено мною. – А.А.] . Дело, конечно, не в том, чтобы не замечать зла. От этого оно не исчезнет. Дело в том, чтобы уметь видеть добро. Александр Александрович умел и учил других видеть в Природе начала гармонии, принципы красоты и добра. Для этого не нужно никакой предвзятой точки зрения, Нужно только не загораживать намеренно свой взор, отметая с порога некоторые идеи по вульгарно-философским предубеждениям. В поисках мировой гармонии нельзя быть предвзятым. Иначе мы будем искать не реальность, но наше представление о ней и не найдем ничего. Основное зло Любищев видел в вульгарном монизме, в попытках навязать природе свои убогие представления о ней. Он был воистину “за честь Природы фехтовальшик” и это свидетельствует о его мудрости. <...> (22-23)
(Ю.А.Шрейдер. Заметки об Александре Александровиче Любищеве / Любищевские чтения. Ульяновск, 1999)
7.15.4.3. А.А.Любищев: “Мысли о многом”
[В 1997 г . в издании Ульяновского государственного педагогического университета, по решению IX Любищевских чтений, вышла (тиражом 500 экз.) книга, составленная еще в 1951 г . женой А.А.Любищева Ольгой Петровной Орлицкой (ныне покойной), под названием “Мысли о многом”.
Ниже – композиция извлечений из указанной книги. Фрагменты озаглавлены О.П.Орлицкой.
В скобках указаны страницы по изданию: А.А.Любищев. Мысли о многом. Ульяновск, 1997. – А.А.]
= О.П.Орлицкая об истории создания книги “Мысли о многом”:
<...> Пересматривая архив Александра Александровича, я поразилась многогранности его интересов, отраженных в его научной и личной переписке с родными и друзьями. Однажды, когда А.А. был в командировке, я сделала для себя выписки из ряда писем по разным, на мой взгляд, интересным темам.
Делая выписки из его писем, я невольно стала просматривать и письма друзей, родных. Меня поразил полемический характер переписки и я стала подбирать материал, отражающий полемику друзей с А.А., сына и дочери с отцом. Так возникли “Мысли о многом”. При проведении этой работы я руководствовалась желанием сделать “Мысли о многом” достоянием детей и внуков Александра Александровича. Как-то жаль было оставлять эти яркие, порой вызывающие возражения со стороны его друзей мысли в груде писем, большей частью трудно читабельных...
Александр Александрович одобрил мою работу и решил послать ее кроме детей и своим друзьям, отталкиваясь от мыслей которых он излагал свои мысли.
“Мысли о многом” были преподнесены друзьям и, по выражению друга А.А. профессора П.Г.Светлова, они явились “редкостным ферментом для умственной деятельности”...
О.Орлицкая. Октябрь, 1951 год. (Цит. по: А.А.Любищев. Мысли о многом. Ульяновск, 1997, с. 4-5)
***
= Из переписки А.А.Любищева (40-50-е гг.)
О смысле переписки лиц, резко расходящихся по своим взглядам
Из письма Б.С.Кузину. 16.01.49:
<...> А разве так уж хорошо безусловно верить в свою правоту и смотреть на всех инакомыслящих с чувством горделивого превосходства? [Здесь и далее выделено мною. – А.А.] . По-моему, это и есть источник подлинного фанатизма: человек остается вполне приличным человеком, пока его воздействие на инакомыслящих ограничивается в возможностью взирать на них с чувством горделивого превосходства, но как только у него появляются иные методы ведения спора, то он редко воздерживается от соблазна заткнуть противный рот, и он это действие оправдывает тем, что твердо уверен в своей правоте.
Моя точка зрения иная: истинный ученый и искатель истины никогда абсолютной уверенности не имеет (конечно, дело касается тех областей знания, где существуют споры): он пытается все новыми и новыми аргументами добиться согласия своего противника не потому, что он чувствует горделивое превосходство перед ним и не из тщеславия, а прежде всего для того, чтобы проверить собственные убеждения и не прекращает спора до тех пор, пока не убедился, что точно понял всю аргументацию противника, что противник держится своих взглядов не на основании строго объективных данных, а по причине тех или иных предрассудков и что, следовательно, дальнейший спор может быть окончен только тогда, когда автор может изложить мнение противника с такой же степенью убедительности, с какой его излагает противник, но потом прибавить рассуждение, показывающее подсознательные корни предрассудков противника. Учителем в искусстве такого спора, по-моему, является величайший философ всех времен и народов Платон. <...> (11-12).
О принципиальности
Из письма к дочери – Евгении Александровне Равдель. 16.12.49:
<...> Истинной принципиальностью можно назвать такое поведение, которое в своем наиболее полном виде удовлетворяет трем требованиям:
1) Принцип не должен быть направлен для удовлетворения чисто личных интересов: а подчинен некоторым надличным, по возможности общечеловеческим интересам;
2) он должен иметь известную убедительность объективного характера и
3) следование ему должно быть искренним, а не маской для прикрытия более низменных мотивов.
Последнее требование является обязательным так как нельзя назвать принципиальным человека, который делает вид, что поступает согласно некоторым высоким принципам, а на самом деле только прикрывается ими для достижения более низменных целей. Что касается первых двух, то непосредственно неясно, обязательно присутствие обоих признаков.
Разберем какие существуют принципы. Они основаны на верности:
1) определенному догматическому учению – религиозному, научному, этическому или политическому;
2) определенной личности (монарху, вождю, сюзерену);
3) определенной совокупности людей: партии, классу, нации, племени, отечеству, государству, человечеству;
4) разуму.
Последовательный рационализм и заключается в признании единственного принципа – следования разуму с отрицанием самостоятельного значения за всеми другими принципами. Я себя причисляю к таким рационалистам. <...> (15-16).
О разуме
Б.С.Кузин – А.А.Любищеву. 1.02.51:
... Неужели Вы серьезно считаете, что истинно-человеческая добродетель только одна – РАЗУМ? [здесь и далее – выделено мною. – А.А.] . А куда же Вы денете все моральные достоинства и чувства прекрасного? Меня прямо пугает Ваше преклонение перед разумом. Хорошо, что я Вас знаю так давно лично и поэтому мне известно, что всякие другие добродетели, кроме разума присущи Вам в высокой степени. Я думаю, что что разум, конечно, очень важное и очень высокое качество. Но он ужасен в человеке, если составляет единственную его добродетель. Всякие попытки утвердить культ разума неизбежно влекли за собой жестокость и фальшь, губительную для искусства. Голый разум – чудовище, еще более ужасное, чем чистое безумие. Величие человека состоит не в том, что он разумен, но что он разумен, морален и способен воспринимать прекрасное. <...> (181)
А.А.Любищев – Б.С.Кузину. 19.09.51:
<...> Вы пишете: “Меня просто пугает ваше преклонение перед разумом... <...>
Я думаю, что Ваше негодование проистекает только из неправильного понимания разума и морали. Можно ли построить мораль независимо от разума. Здесь мое учение вовсе не оригинально. Это просто повторение старого сократовского и платоновского учения. <...> Какое положение морали Вы можете выдвинуть, чтобы оно приводило к хорошим результатам независимо от критики разума? Любая добродетель, не контролируемая разумом, приводит к смешным или преступным поступкам. <...>
И, конечно, гораздо больше жестокости внесено в мир вследствие неограниченного проведения моральных доктрин, чем вследствие неограниченного господства разума. Торквемада, вероятно, был убежденным сторонником определенных, и притом неплохих, моральных доктрин, и, возможно, как это в некоторых поэмах изображено, он даже считал, что, сжигая еретиков, он тем самым спасает их от вечного мучения в аду. Что же тут разум виноват? Жестокости многих убежденных властителей часто возникают оттого, что они не допускают противоречий искренне считая, что противники их – представители диавола в той или иной форме. инстинный разум всегда приводит к положениям подобным ньютоновскому, что то, что мы знаем, есть ничтожная доля того, что вообще можно знать, а отсюда подлинно разумный человек всегда склонен к терпимости. [Выделено А.А.Любищевым. – А.А.] . Крайняя степень убежденности и отрицание “с порога” всякого инакомыслия есть признак несовершенного разума. Здесь всегда мораль приводит к жестокости, а не разум. <...> (33-35).
Об иррационализме
Из письма сыну. 19.12.49:
<...> Может показаться, что с точки зрения самого принципа, который является руководящим в моей деятельности, все иррациональное должно быть отвергнуто. Это неверно. Слово “иррациональное” имеет очень много смыслов.
1) Постигаемое не разумом, а чувствами. От этой формы иррационального не свободен, конечно, ни один человек. <...>
2) Иррациональное как абсолютно недоступное разуму, иначе говоря, утверждение, что существую области бытия, которые разумом достигнуты быть не могут. Если это утверждение носит окончательный характер, то оно явно противно науке. <...>
3) Иррациональное как новая форма рациональности. Тут мы можем пронести полную аналогию из математики. Когда Пифагор открыл иррациональные числа, для него они показались сначала нарушением разумного порядка Вселенной, то есть сначала он их понял как нечто недоступное разуму. Но иррациональные числа оказались полностью подчинены разуму и нашли свое место во вполне рациональной математике. То же случилось и с трансцендентными числами, мнимыми числами и т.д. Сами названия показывают, что авторы, установившие эти понятия, считали их противоречащими или выходящими за пределы разума или, наконец, неспособными к реальному существованию: как могут мнимые исла существовать! Тут как будто противоречие в определении. И, однако, сейчас со всеми этими числами рациональная математика справилась и включила их в свой аппарат и они служат для отображения вполне реального мира, являясь мощными орудиями познания действительности. Вот я и считаю, что очень многие направления, как, например, интуитивизм Бергсона, которые как будто порывают с рационализмом, на самом деле являются только новыми формами рационализма. Но догматизм сторонников механистического материализма эту мысль никак не может принять. <...>
Вот я и считаю, что в биологии и в других науках наряду с рациональными в узком смысле слова должны быть иррациональные, трансцендентные, мнимые, и т.д. понятия, с которыми будущая наука будет оперировать так же свободно, как современная физика оперирует с разнообразнейшими понятиями математики. <...> (36-38).
О равноправии разных наук
Из письма сыну. 6.01.47:
<...> А для чего нужна теория сама по себе? Прежде всего это есть наивысшая форма наслаждения, что так ценилось эллинами, почему Эллада, несмотря на ужасы и хаос в политическом устройстве, дала несравненно более гармоническую культуру, чем Римская империя практиков, где практика была на первом месте. А отсюда и отношение к так называемой “чистой” науке, которую вовсе не следует смешивать с теоретической. Есть две совершенно отличные друг от друга антитезы: чистая и прикладная наука, теоретическая и эмпирическая. [Здесь и далее выделено мною. – А.А.] .
Теоретической может быть и прикладная наука (напр. теория корабля в волнующемся море нашего академика Крылова или вся баллистика) и чисто эмпирической может быть и “чистая” наука, например история в понимании историков буржуазного толка, считающих, что дело истории просто объективное изложение событий почему-либо для нас интересных. Как будто и дошли до того, какая наука является наименее ценной – это чистая эмпирическая наука, но и она не оставалась без защитников: а где вы проведете грань между той отраслью науки, которая навсегда останется неиспользованной, и той, которая используется сегодня или завтра. Такой областью, которая в широких массах является совершенно бесполезной, является, например, систематическая энтомология, и сбор и определение насекомых для многих кажется совершенно никчемным занятием и в первый период моего пребывания в ВИЗРе (начало тридцатых годов) чистая систематика в глазах многих коммунистов казалась чуть ли не контрреволюцией, но потом они убедились, что это совсем не так. Можно привести ряд примеров, где пользу принесли такие отрасли энтомологии, которые развивались вне всякой связи с практикой. <...>
Если прибавить к этому, что филоксеру [вид тли, обитающей на корнях винограда. Примеч. ред.] “прозевали” потому, что она не была известна до ее обнаружения в Европе, что теперь всевозможные заносы вредителей все учащаются благодаря усилению авиации, то станет ясно, сколь даже объективно полезен тот смешной тип энтомолога, который, например, выведен Жюлю-Верном в образе кузена Бенедикта в “Пятнадцатилетнем капитане”. А если мы примем в соображение то удовольствие, которое доставляет занятие энтомологией и вообще “чистой” наукой, даже коллекционерством, насколько оно заполняет досуг, делает жизнь интересной в самых глухих уголках, то польза ее станет очевидной даже там, где никакого практического использования от нее не получается. Люди, занимающиеся такой наукой не в качестве профессии, и чисто из интереса, и составляют тот “КУЛЬТУРНЫЙ ФОН”, которого нам еще очень недостает. <...> (45-47).
О применении математики и биометрии в биологии
Из письма А.А.Передельскому. 20.08.50:
<...> Вся моя работа пропитана биометрией, без этого я работать и думать не могу и не желаю (будучи убежден, что недостаточное введение биометрии в биологию приносит ежегодно многомиллионный убыток), а Вы сами знаете, что на биофак, как и на гуманитарные факультеты, идут преимущественно по признаку совершенной невинности в математике. Этот биологический обскурантизм поддерживается очень многими биологами, и очень умными к тому же, и эта нелепая доктрина сейчас проводится в жизнь в смысле полного изгнания математики и биометрии из биологических вузов стараниями уважаемого Т.Д. (т.е. Трофим Денисович Лысенко – от ред.). Жду не дождусь, когда эту доктрину постигнет судьба доктрины Марра и мой несокрушимый оптимизм заставляет меня думать, что ждать остается недолго. <...> (59).
[“Ждать” и действовать ради этого, в том числе самому А.А.Любишеву, автору работы “О монополии Т.Д.Лысенко в биологии” посланной в ЦК КПСС в 1953 г. и других выступлений в защиту науки оставалось еще 15 лет. (См.: А.А.Любищев. В защиту науки. Л.: Наука, 1991; А.А.Любищев. Этика ученого. Подбор писем и статей А.А.Любищева против лысенковщины. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет, 1999 ) . – А.А. ]
Об искусстве и науке
Из письма Б.С.Кузину. 19.09.51
<...> Не могу не привести одно из выражений математика Мордухай-Болтовского о математике: “Ведь это единственная наука, ставящая условием красоту, изящество и т.д. Она стоит на грани науки и искусства. Ее следует оценивать не только как полезную науку, но также как расцениваются прелюдии Шопена или симфонии Бетховена”.
Я считаю, что Мордухай-Болтовский неправ в том отношении, что считает математику единственной наукой, ставящей условием красоту. Это свойственно всем подлинным наукам и систематик, конечно, в своей работе получает прежде всего удовлетворение своему эстетическому чувству. Но так как большинство людей противополагает стремление к истине стремлению к красоте, то большинство ученых стыдится в этом признаться, а псевдоученые, нахлынувшие в массе в область науки, конечно не стремятся ни к истине, ни к красоте, а только тому, чтобы получше поесть, получше одеться и помягче поспать. Чем выше стоит наука, чем больше в ней играет роль интуиция, догадка, воображение и все прочие способности, присущие только искусству в обычном понимании. Догадка в математике и физике играет огромнейшую роль.
Один математик, академик Н.М.Крылов мне даже цитировал выражение одного французского математика: “Гениальные математики высказывают теоремы, а талантливые их доказывают”. Хваленое воображение поэтов, художников и т.д. не идет ни в какое сравнение с воображением современных математиков, строящих неэвклидовы геометрии, геометрии многомерного пространства, формулирующих абстрактные положения теории групп множеств и т.д. Поэтому когда говорят, что искусство выше науки, то к этому можно присоединиться в таком понимании: те способности, которые считаются особенно необходимыми для искусства, характеризуют в своем лучшем развитии наиболее гениальных людей. <...> (79-90)
Двух станов не боец...
Из письма К.В.Беклемишеву. 7.03.53:
<...> Позиция “двух станов не боец” вызывает решительное осуждение, как отсутствие твердых убеждений. Я склонен думать наоборот: именно сознательное или бессознательное надевание на себя шор означает нетвердость собственных убеждений о безусловной спасительности рационализма, боязнь уступки “лукавому разуму” [выделено мною. – А.А.] .
Но даже принимая как первое приближение, что в период решительных переворотов позиция “двух станов не боец” недопустима, мы должны вспомнить старую пословицу: “всякому овощу свое время”. Убежденность с отрицанием “с порога” всякого инакомыслия, нетерпимость, даже фанатизм могут быть полезны в период крупных переворотов, но превращаются в безусловный вред в период эволюционного прогресса после завершения переворота, так как тогда они стремятся остановить развитие мысли. <...> (258-259).
* * *
##- Двух станов не боец, а только гость случайный.
За правду я б и рад поднять свой добрый меч,
Но спор с обоими – досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь.
Союза полного не будет между нами,
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я б знамени врага отстаивал бы честь!
А.К.Толстой -##
[Приведя эти строки поэта, А.А.Любищев в письме к сыну (4.12.53) замечает:
#- “...Когда я говорю с коммунистами, я многим из них (конечно, не очень умным) кажусь страшной контрой, и, наоборот, в разговоре с людьми, критикующими современность, я часто наталкиваюсь на вопрос: “Вы – коммунист?”.
Я унаследовал это свойство от моего покойного бати, я считаю это объективностью, отсутствием фанатизма и не вижу в этом ничего дурного...” (А.А.Любищев. Мысли о многом. Ульяновск, 1997, с. 223-224). -# – А.А.]
* * *
Будьте независимы!
<...> И вот я думаю, что я все-таки имею право дать совет молодым людям на их жизнь. Мой совет: будьте независимы [здесь и далее выделено мною – А.А.] , и этот совет можно понимать в разных смыслах:
1. Независимость от окружающих. “Ты сам свой высший суд”. Это вовсе не означает презрения к людям или культа собственной личности. Это просто означает, что высшим арбитром в решении спорных вопросов должны быть собственные разум и совесть.
2. Независимость от условий среды. Очень часто в оправдание обывательского загнивания приводят слова: “среда заела”, говорят о скуке и однообразии тех или иных условий существования. Но мы знаем множество примеров, когда человек, усиленно работая над собой, преодолевая самые неблагоприятные условия, не только достигал хорошего среднего уровня, но подымался по своим результатам и по своему умственному развитию высоко над окружающим уровнем.
3. Независимость от узкой специализации. Специализация необходима и неизбежна, но это не влечет за собой разделения всего человечества на узких специалистов. Есть хорошее изречение: надо знать все о кое-чем и кое-что обо всем. Умственная культура человека должна строиться не в одном направлении и не в одной плоскости, а про крайней мере в двух-трех, взаимоперпендикулярных направлениях; такой принцип осуществляет связь разных специальностей и обусловливает целостность и прочность всего мировоззрения человека.
4. Независимость от догматов любого сорта: если можно говорить о бесспорном выводе из истории человеческой культуры, то любое, самое прогрессивное учение, переходя в неподлежащий критике догмат, из стимула развития превращается в тормоз развития. <...> А.А.Любищев. Каким быть. 25.01.56. (Цит. по: Марасова Л.И.
(Классные часы в школах N 34 и 38 г . Ульяновска о жизни и творчестве А.А.Любищева / XII Любищевские чтения. Ульяновск, 2000, с. 85)
7.15.4.4. Собеседники и соавторы А.А.Любищева
Ремарка : кто же здесь автор?
Интересно замечание редакторов сборника: А.А.Любищев. Мысли о многом. Ульяновск, 1997 (Р.В.Наумов, А.Н.Марасов, В.А.Гуркин):
#- “...У данной книги фактически несколько авторов, прежде всего это, конечно, Александр Александрович Любищев, мысли которого составляют главное содержание. Но с полным правом авторами данной книги можно считать и тех корреспондентов, в переписке с которыми А.А. эти свои мысли развивал. Также и составитель, Ольга Петровна Орлицкая – жена А.А. – имеет право на авторство, во-первых потому, что подборку материала из огромного эпистолярного наследия А.А. она осуществляла согласно своей точке зрения, а, во-вторых, в некоторых дискуссиях... она сама принимала активное участие...” (А.А.Любищев. Мысли о многом. Ульяновск, 1997, с. 270). -#
Ниже – извлечения из откликов корреспондентов А.А.Любишева на “Мысли о многом” (начало 50-х). В скобках указаны страницы по названному изданию. (Апрель 2000).
Н.М.Воскресенский – А.А.Любищеву (6.03.52; Курган)
Дорогой А.А.!
<...> Я готов с радостью поддерживать эпистолярный обмен мыслей, раз Вы уже включили меня в свою философскую интереснейшую конференцию (не обижайтесь за это сравнение).
Я хотел бы подчеркнуть одну черту Вашей манеры изложения своих взглядов, которая мне чрезвычайно нравится – это “растекание по древу”, как Вы ее обозвали, хоть это и не совсем так: при растекании основная нить (“сквозное действие” по Станиславскому) теряется и может вовсе исчезнуть, а у Вас лишь так окружается экскурсиями в смежные области, что само изложение основного в результате делается выпуклее и яснее; иногда, впрочем, надо, чтобы временно не потерять нить, перечитать написанное Вами, каковое от этого становится интереснее; а эта эмоция стимулирует внимание к собственной мысли; в чтении видишь Вас быстро говорящим, нагромождающим мысли. <...> (260-261).
Б.С.Кузин – О.П.Орлицкой (31.01.52; Алма-Ата)
Дорогая Ольга Петровна!
<...> По-настоящему мне теперь следовало бы года на два удалиться на необитаемый остров, захвативши с собой “Мысли” и несколько стоп чистой бумаги. Там писать свои соображения по поводу каждого прочитанного отрывка. И мне очень грустно, что я заведомо не “проработаю” таким образом и десятой доли собранного Вами материала. – Даже на живые и актуальные письма, смотришь, сколько времени не могу собраться ответить... Не ответить Вам на письмо тотчас же я не мог. Уже хотя бы потому, что было бы величайшим свинством не поблагодарить Вас за присылку такой необычайно вкусной мозговой пищи. А ответ отнял еще время от ее поглощения. Все равно эту вещь быстро глотать не годится <...> (262).
Б.С.Кузин – О.П.Орлицкой (14.09.52)
<...> За это время я несколько раз перечитывал отдельные места “Мыслей о многом”. И мне стало виднее, что они очень неравноценны. В них представлены очень блестящие рассуждения А.А., и довольно слабые. Не знаю, хорошо это или плохо. Если Ваша цель была запечатлеть наиболее ценные плоды деятельности ума А.А., то, конечно, примесь менее ценного досадна. Но с точки зрения создания портрета А.А., это получилось удачно, т.к. для него как раз характерно это сочетание большой разрешающей силы ума с не всегда правильным определением области приложения этой силы. И в этом отношении выбранные Вами образцы очень показательны. <...> (263-264).
О.П.Орлицкая – Б.С.Кузину (3.10.52)
<...> По поводу “Мыслей о многом”. Вы пишете, что эти мысли неравноценны. Все дело в том, что эти “Мысли о многом” выбрала из груды писем А.А. и разных лиц я, а не он подбирал, что ценно или, напротив, не заслуживает отбора. Следовательно, я и виновата в том, что не сумела отобрать то, что отражало бы наиболее ценные плоды деятельности ума А.А. Но я как раз, кстати, и не задавалась целью взвешивать на весах, что более, а что менее ценно. Я подбирала зачастую то, что как раз больше всего взывало возражения со стороны корреспондентов А.А., а, следовательно, как мне казалось, и положения, которые отстаивал А.А., были спорны.
Вы написали: “Но с точки зрения создания портрета А.А. это получилось удачно, т.к. для него как раз характерно это сочетание большой разрешающей силы ума с не всегда правильным определением области приложения этой силы”.
А раз так, то выходит, что я действительно всесторонне (в силу возможностей) и достаточно объективно подошла к подборке “Мыслей о многом”. <...> (264) (Цит. по: А.А.Любищев. Мысли о многом. Ульяновск, 1997)
Ремарка : читатели, собеседники, соавторы
Приведенная выше, наша собственная композиция извлечений из книги “Мысли о многом” (той, где со-авторами А.А.Любищева выступают его жена, дети, друзья) являет собой, по-видимому, “вторичное” (“третичное”?) СО-авторство.
...Всякий читатель – потенциальный СО-БЕСЕДНИК, а всякий со-беседник – потенциальный СО-АВТОР!
Вот и автор этих строк со-беседует с героями и действующими лицами настоящей книги. А они – со-авторствуют с ним... (Апрель 1999).
7.15.4.5. А.А.Любищев: масштаб личности и духовное наследие
[Ниже – статья Р.Г.Баранцева, опубликованная, под названием “О духовном наследии А.А.Любищева”, в журнале “Реальность и субъект” (1999).
О моем друге, математике и философе, профессоре Санкт-Петербургского университета Рэме Георгиевиче Баранцеве см. ранее, в главе 6: раздел “Дело Баранцева”. Интермедия”.
Как уже отмечалось, Р.Б. был одним из тех, кому Любищев завещал заботу о своем архиве.
Рэм Баранцев сегодня – один из главных публикаторов любищевского наследия. – А.А.]
С 1890 по 1972 год в России жил человек, который, будучи виталистом, открыто критиковал материалистическое мировоззрение и в качестве основного постулата этики призывал способствовать победе духа над материей. Не имея академических званий и широкой прессы, Александр Алекандрович Любищев был известен сравнительно небольшому кругу людей. Но он оставил гигантское рукописное наследие, по мере освоения которого постепенно вырисовывается подлинный масштаб ученого-гуманиста.
Архив Любищева превышает 2000 печатных листов. Наряду с научными трудами он включает переписку ( 600 л .) и дневники ( 200 л .), о которых писал Д.А.Гранин в повести “Эта странная жизнь”. В последние годы опубликованы книги Любищева: “Проблемы формы, систематики и эволюции организмов”; “В защиту науки”; “Расцвет и упадок цивилизаций”; “Линии Демокрита и Платона в истории культуры”; “Мысли о многом”; готовится к публикации книга “Наука и религия”. В г. Ульяновске, где он провел последние годы жизни, ежегодно проводятся Любищевские чтения. Имя А.Любищева стало упоминаться рядом с именами К.Линнея, Д.Менделеева, Н.Вавилова, В.Вернадского.
Чем же интересно, актуально, значительно наследие Любищева?
Лет 15 назад один из молодых людей после недельного погружения в его архив сказал: “Я нашел ответы на вопросы, которые еще не успел себе поставить”. Наше крутое время успело поставить множество горячих вопросов. И если выделить те фундаментальные вопросы, которые связаны со сменой парадигмы, то ответы на них скорее можно найти в трудах Любищева, чем в море публикаций современных социологов. Переживаемый ныне кризис мировоззрения заботил Любищева задолго до того, как его осознало общественное мнение. Корни ошибок он правильно связывал с одномерной структурой мышления, указывая, что диалектика не сводится к антитезам “или-или”. И во всех своих работах он демонстрировал диалектику многомерную. Так, в книге “Наука и религия” упоминаются 5 форм суеверий и 6 степеней защиты религии, а 4 вида жертв инквизиции сопоставляются с аналогичными категориями в современных преследованиях. Системы мировоззрений он обычно рассматривал в 5-мерном пространстве: онтология, гносеология, биология, этика, социология.
Одновременно Любищев разрабатывал такие проблемы многомерной диалектики как ортогонализация осей семантического пространства, комплексирование признаков по критериям реальности, синтезирование целостных сущностей. Еще в 40-е годы он ставил вопрос о “преодолении всех форм плюрализма в едином высшем синтезе”, в 70-е годы писал: “Проблема целостности сопряжена с глубочайшими философскими вопросами”.
Открытая методология, которую с трудом постигает сегодняшняя синергетика, была доступна Любищеву во все годы господства идеологии закрытого общества. В письме к Д.А.Никольскому от 20.12.60 он утверждал:
#- “Детерминизм является не только антинаучным, но ответственным за многие выводы, которыми многие ученые и неученые пытаются оправдать все мерзости истории”. -#
В статье, посвященной принципу дополнительности, он отмечал, что согласно Бору высшая мудрость должна обязательно быть выражена путем использования таких слов, смысл которых нельзя определить однозначно, и между прочим само понятие дополнительности трактовал в 4-х вариантах. В письме к В.Н.Беклемишеву от 05.11.58 читаем:
#- “Я думаю, что среди открытий XX века следует различать три группы: 1) те, которые поддерживают сделанные выводы, но не ставят никаких новых проблем, 2) те, которые ставят по новому казалось бы разрешенные проблемы, 3) те, которые оказываются совершенно непредвиденными. Первую категорию следует признать приятными открытиями, вторую – полезными, третью – интересными”. -#
Прогресс в обществе Любищев признавал в смысле гуманизации, оговаривая однако, что он идет не прямолинейно, а зигзагообразно. Откликаясь на речь В.А.Энгельгардта “Творчество ученого” по радио 19.12.64, Любищев писал 21.12.64:
#- “В.И.Вернадский и Тейяр де Шарден, отошедшие уже в вечность, все время настаивали, что с появлением разумного человека народилась новая сфера бытия, ноосфера, область действия сознательного разума. Не этот ли инстинкт, стремление к чистому знанию, к рационализации всего бытия, является основным принципом развития ноосферы, подобно эктропизму в биосфере. Может быть, для биосферы можно согласиться в первом приближении, что природу к жизни побуждают голод и любовь, но следование этому положению в ноосфере, как ведущему принципу, есть предательство человека по отношению к своему высшему назначению... Порыв ученого к познанию, сходный с “жизненным порывом”, есть нечто первичное, в подлинном смысле слова ведущее”. -#
По поводу слов о рационализации всего бытия развернулась острая дискуссия Любищева с П.Г.Светловым, который писал:
#- “Познание не обязательно результат рационализации. Знание имеет множество источников и рефлектирующий разум – лишь один из них... Часто знание противополагают вере. Антитеза: “чистое” знание и “слепая” вера. Однако, как знание может быть слепым и нечистым, так и вера может быть не слепой и чистой... За пределами применимости разума залегает огромная область, океан своего рода, о котором нам дают понятие внеразумные источники знания, каковые служат и фундаментом разумного”. -#
Любищев отвечает:
#- “Я... чувствую себя в одной компании с Эйнштейном, Эддингтоном, Гейзенбергом, Шредингером, Вейлем...
Все они – рационалисты, как и Кант: религия в пределах чистого разума; а глубоко религиозные люди, как наш покойный друг В.Н.Беклемишев и ты, интуиционисты. Вот этого у меня нет и потому я совершенно бессилен в размышлениях на темы религии в духе, например, П.А.Флоренского... Но я высоко ценю все разумное, что дала в частности христианская религия. Проповедь любви и учение о Логосе, данное апостолом Иоанном, интернационализм апостола Павла и то критическое отношение, которое дано в поведении апостола Фомы”. -#
Свой рационализм Любищев видел в том, чтобы не ставить априорных пределов возможностям познающего разума. Такое понимание рационализма далеко выходит за рамки классического идеала и представляет интереснейший объект для современных охотников расширенного толкования этого термина. Склоняясь к пантеистическому мировоззрению, Любищев стремится к высшему синтезу Истины, Красоты и Добра на пифагорейском пути в развитии Культуры. Не случайно в своей работе он приводит слова А.Эйнштейна: “Все религии, искусства и науки являются ветвями одного дерева”. -#
Дополняя голод и любовь жаждой познания, а полезное и приятное – интересным, Любищев фактически образует системные триады.
Отталкиваясь от традиционной постановки вопроса о двух линиях в философии, он неминуемо приходит к мысли, что “надо говорить не о двух линиях – Платона и Демокрита, а по крайней мере о трех. Третья линия – линия Аристотеля, которую строго говоря, нельзя отнести ни к чистому идеализму, ни к чистому материализму”.
Потрясающая эрудиция, удивительная работоспособность, гражданское мужество Любищева получили широкое признание. Покоряет самостоятельный, независимый, свободный стиль его жизни и работы, предельная честность и щедрость в науке, уважение к инакомыслящим. Находит понимание его многомерная диалектика, ценится рационализм, оптимизм, гуманизм. И в масштабе уходящего века можно видеть его как гигантский мост разума над бездной упадка, ведущий от нравственных традиций российской интеллигенции к грядущему подъему духовности.
(Р.Г.Баранцев. О духовном наследии А.А.Любищева // Реальность и субъект, 1999, N 1/2, с. 154-155).
7.15.4.6. Дополнительные факты и соображения
= Две ремарки от автора
Ремарка 1: Начало любищевианы (70-90-е гг.)
Как уже отмечалось ранее, в главе 5 (раздел “Человек, смотрящийся в часы (по стопам А.А.Любищева)”), ныне, усилиями друзей и учеников Александра Александровича один за другим выходят все новые и новые – извлекаемые из архива – биологические, исторические, культурологические, философские труды Любищева, его эссе и письма.
Суммарный объем этих посмертных публикаций уже далеко превысил объем прижизненных.
Здесь ограничимся краткой библиографией – перечислением только монографических публикаций А.А.Любищева, появившихся за последние 20 лет:
– Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М.: Наука, 1982;
– Дисперсионный анализ в биологии. М.: МГУ, 1986;
– Каким быть (мое пожелание молодежи). Основной постулат этики. Двух станов не боец. Партийность культуры. О морали, браке, любви. Ульяновск, 1990;
– В защиту науки. Л.: Наука, 1991;
– Материалы в помощь начинающим научным работникам. Ульяновск: УГПИ, 1991;
– Расцвет и упадок цивилизаций. Ульяновск-Самара: Русский лицей, 1993;
– Мысли о многом. Ульяновск: УГПУ, 1997;
– Линии Демокрита и Платона в истории культуры. М.: Электрика, 1997;
– А.А.Любищев – А.Г.Гурвич. Диалог о биополе. Ульяновск: УГПУ, 1998;
– Этика ученого. Ульяновск: УГПУ, 1999.
(Во всех перечисленных изданиях имя А.А.Любищева – на титуле).
Еще в 1982 г . в научно-биографической серии АН СССР вышла книга:
– Александр Александрович Любищев. 1890- 1972. Л .: Наука, 1982.
(Среди авторов этой книги: П.Г.Светлов, ныне покойный; дочь А.А.Любищева Е.А.Равдель, ныне покойная; С.В.Мейен, ныне покойный; Ю.А.Шрейдер, ныне покойный; Р.Г.Баранцев
М.Д.Голубовский; В.А.Дмитриев; А.Ф.Зубков; О.М.Калинин; В.Г.Ковалев. Все это люди, очень много сделавшие для освоения и распространения идей А.А.Любищева).
Пожалуй, наиболее полный обзор теперь уже четвертьвековой любищевианы содержится в статье Б.С.Шорникова “К 25-летию Любищевских (биометрических) чтений (историография и хроника)”, опубликованной в сборнике “Теория эволюции: наука или идеология?” (М.-Абакан, 1998).
Б.Ш. выделяет четыре этапа в освоении наследия Любищева:
1) Осознание горечи утраты (1972-1976);
2) Осмысление феномена А.А.Любищева как гуманиста-энциклопедиста (1977-1982);
3) Издательско-публицистический период реализации наследия А.А.Любищева (1983-1990);
4) Расширяющееся понимание (с 1991).
До 1990 г . Любищевские чтения, посвященные теоретико-биологическим, биометрическим, классиологическим, общенаучным и философским проблемам, происходили в основном в Ленинграде и в Москве. Ныне центр этих чтений переместился в г. Ульяновск.
В 1990 г . (год столетия со дня рождения Любищева) на стене старого корпуса Ульяновского педагогического института (ныне Ульяновский государственный педагогический университет), был открыт мемориальный горельеф.
В апреле 2000 г . в Ульяновске состоялись очередные, уже двенадцатые Любищевские чтения.
Оргкомитет Любищевских чтений в УГПИ, в составе: проф. Р.В.Наумов, доц. А.Н.Марасов и доц. В.А.Гуркин, – является постоянно действующим.
...И вот только что (июнь 2000) произошло важнейшее событие: в серии “Философы России XX века” вышли два тома избранных сочинений А.А.Любищева (ответственный редактор и составитель – Р.Г.Баранцев):
– А.А.Любищев. Линии Демокрита и Платона в истории культуры”. СПб: Алетейя, 2000, 256 с.;
– А.А.Любищев. Наука и религия. СПб: Алетейя, 2000, 358 с.
Все, для кого значимо и дорого имя Любищева, поздравляют Тебя, Рэм! (Сентябрь 1999 – июнь 2000).
Ремарка 2: мысль изреченная всегда неполна...
Несколько слов относительно любищевской “апологии рационализма”.
Читатель, вероятно, помнит “антирационалистические филиппики” Ухтомского, цитировавшиеся выше (разделы: “О путях социального познания” и “Учителя жизни. Триптих”).
Ухтомский, вероятно, солидаризировался бы с П.Г.Светловым или Б.С.Кузиным (см. выше) в их с Любищевым споре о рационализме.
Наша собственная позиция в данном вопросе сегодня, пожалуй, все же ближе к Ухтомскому – в морально-этическом аспекте, а в гносеологическом – к М.Полани или Питириму Сорокину (см. выше: раздел “О путях социального познания”), чем к Любищеву.
Однако не стоит так уж абсолютизировать мировоззренческие заявления мыслителей!
...И Любищев был вовсе “не только” рационалистом, иначе мы бы не наблюдали “феномен Любищева”, во всем богатстве и величии его умственных, душевных и духовных жизнепроявлений.
...И Ухтомский, разумеется, делал свои выдающиеся открытия в области физиологии нервной системы и т.д. – вовсе не на “одной только” иррациональной основе.
И так далее...
Отмеченные “рассогласования” (противоречия) лишь подтверждают ту всеобщую, как нам кажется, закономерность, что целостная личность, “лицо”, человек, во всем многообразии своей жизнедеятельности, – “шире” любой декларации или “символа веры”.
Интересен обмен репликами на эту тему П.Г.Светлова и А.А.Любищева в их переписке.
“Интуитивист” Светлов пишет “рационалисту” Любищеву по поводу только что прочитанной рукописи последнего “Наука и религия” (письмо от 21.11.69):
#- “...Я далек от мысли упрекать тебя за то, что ты ограничил план своей работы взаимоотношениями науки и религии как общественных явлений, сделав центром внимания пользу и вред, приносимый ими друг другу. Вышло здорово: бесчисленные нападки на религию, как на врага науки, оказались разбитыми вдребезги. Замечательно, что это сделано безбожником! (Только во имя справедливости)...” (21.11.69). (А.А.Любищев. Наука и религия. СПб, 2000, с. 315). -#
А.А.Любищев отвечает своему корреспонденту (22.12.69):
#- “...Ты пишешь, что с поставленной мной задачей я справился хорошо, и за это большое тебе спасибо. Напрасно ты только называешь меня безбожником, ведь в одном из предыдущих писем ты меня причислял к религиозным людям...”. -#
Далее А.А.Любищев вспоминает апостола Фому:
#- “...Фома -наиболее критически мыслящий из всех апостолов. По поразительному совпадению имя Фомы носят три выдающихся мыслителя: Фома Аквинат, Кампанелла и Мор. Если угодно, моя работа “Наука и религия” проникнута духом апостола Фомы...” (Там же, с. 316). -#
Заметим еще, что всякого мыслителя следует воспринимать не изолированно, а в комплексе (единстве) с его “заслуженными собеседниками”.
Как справедливо пишет Рэм Баранцев в своем предисловии к избранным трудам А.А.Любищева, “...рациональность Любищева, эстетичность Кузина и духовность Светлова в своем единстве образуют ту ноосферную целостность, которая достойным образом завершают эту книгу” (Р.Г.Баранцев. На пути к единому знанию / А.А.Любищев. Наука и религия. СПб, 2000, с. 10). (Июнь 2000). -#
7.15.4.7. Уроки мысли, жизни и общения
Ремарка : “любительство” Любищева
...И еще одна сторона “феномена Любищева”, оставшаяся до сих пор мало затронутой в нашем мозаичном портрете. Это его постоянное “любительское” обращение к истории, культуре, искусству, т.е. к сугубо гуманитарным областям, где он тоже был энциклопедистом (а не только в естествознании!).
Причем в данной сфере – не меньшая глубина, новаторство, независимость и даже “рискованность” суждений: “суд разума” над официальной или общепринятой точкой зрения.
Фактическое подтверждение сказанному можно найти хотя бы в серии любищевских публикаций в петербургском журнале “Звезда” последнего времени:
– “Идеология де Сент-Экзюпери” (Звезда, 1993, N 10);
– “Понятие великого государя” (Звезда, 1995, N 8);
– наконец, фрагменты 80-страничного письма Любищева – Д.А.Никольскому: “Если бы противостояние с Москвой завершилось в пользу Новгорода...” (Звезда, 1999, N 10).
В последнем Любищев выражает убеждение в том, что “разгром Новгорода (Москвой, в XV веке) – “несчастье не только для Новгорода, но и для всего русского народа и даже отчасти для всего человечества”. Он показывает, что возникшее в период “собирания Руси” верховенство московской “программы и идеологии” было победой регрессивной тенденции над исторически прогрессивной, что существенно определило весь дальнейший ход российской истории.
(Этой же теме посвящена любищевская “Апология Марфы Борецкой”, опубликованная в цитировавшемся выше сборнике “Мысли о многом”).
Иллюстрируя тезис об “энциклопедизме, рационализме и независимости” Любищева, приведем здесь фрагмент из еще одного его личного письма – Надежде Яковлевне Мандельштам, опубликованного недавно в журнале “Звезда”. См. ниже. (Июнь 2000).
А.Любищев – Н.Мандельштам (1955)
<...> В отношении того – составляют ли систему мои высказывания, ответ дан в длинном письме к Жеке [ Евгения Александровна Равдель, дочь А.А.Любищева/ - А.А.] , копию которого Вам пересылаю. Я думаю, что сейчас все мои работы связаны друг с другом и обусловлены логической цепью обоснования и защиты новой биологиИ. Это вместе с тем отчасти и объясняет то, что я не стремлюсь расширить многих своих эстетических запросов. По-видимому, Вы были очень довольны, что некоторые стихотворения Вашего покойного мужа [О.Э.Мандельштам. – А.А.] мне нравились. Верно, что одно или два я почувствовал. За это время у меня было еще и другое новое эстетическое переживание. Будучи в “Борке”, я первый раз с чрезвычайным удовольствием прослушал действительно высокую музыку. Там я слышал на долгоиграющих пластинках “Крейцерову сонату” Бетховена. Весьма возможно, что если бы я стал посвящать больше времени чтению стихов и слушанию хорошей музыки, я, может быть, и понял бы самые высокие произведения, но это не входит в мою систему, и потому я удовлетворяюсь теми стихами (скажем А.К.Толстого, Лермонтова, Жуковского, Некрасова и др7), которые мне приятны, не делая попытки подыматься в более высокие сферы, которые я вполне уважаю, но считаю, что необъятное объять невозможно. Я резервирую за собой право считать, что необязательно непонятные для меня стихи и музыкальные произведения выше того, что я понимаю. Наряду с действительно очень высокими непонятными для меня произведениями, вероятно, непонятно для меня и многое такое, которое просто относится К ИНОМУ КАНОНУ [выделено мною. – А.А.] , вовсе не более высокому, чем тот канон, который мне нравится. И вот для обоснования этого могу использовать опять то же слушание “Крейцеровой сонаты” Что существует такая соната, я в свое время узнал только прочтя повесть Льва Толстого под тем же заглавием. Это было очень давно. Так как тогда я был полным нигилистом, музыкой не интересовался, то и полагал, что “Крейцерова соната” написана Крейцером. Из самого чтения повести я сделал два вывода: 1. что написавший “Крейцерову сонату Лев Толстой никак не мог быть счастливым в семейной жизни, и в этом я был, оказывается прав; 2. что эта самая “Крейцерова соната” есть какое-то исключительно развратное, возбуждающее чувственность, произведение, если Лев Толстой, который большинством людей признается великим художником и великим знатоком разных видов искусства, избрал это произведения как символ господства животного начала над человеческим. Когда я узнал потом, что “Крейцерову сонату” написал Бетховен, вообще более, чем другой крупный композитор, для меня доступный, я прослушал эту сонату в хорошем исполнении, то убедился, что, очевидно, Лев Толстой в настоящей музыке ни хрена не понимает. Более нелепого толкования, чем дал Лев Толстой, дать невозможно. Совершенно для меня ясно, что сам Лев Толстой был крайне обуреваем чисто животными стремлениями, это он сознавал и с этим старался бороться, но почему Бетховену попало – это уже дело чистой физиологии. Из воспоминаний Софьи Андреевны видно, что она когда-то увлекалась Танеевым. Л.Толстой, очевидно, сильно ревновал, и так как, возможно, С.А. с Танеевым исполняла “Крейцерову сонату”, то у Л.Толстого и образовался условный рефлекс, установивший связь между его ревностью и таким величайшим произведением, каким является “Крейцерова соната”. Вы знаете, что наш общий друг Б.С.Кузин, у которого я гостил десять дней, резко отрицательно относится к Л.Толстому (между прочим, это не столь редкое явление). Я не являюсь восторженным поклонником Л.Толстого, считаю, что большинство его философствований (кроме суждения о Шекспире) чрезвычайно невысокого уровня, и ставлю его гораздо ниже А.К.Толстого или, например, Лескова, но все же я считаю его крупным писателем и не мог понять такого резко отрицательного отношения Б.С. Теперь я понимаю, и хотя своего отношения к Толстому не изменил, но этот случай с “Крейцеровой сонатой” прибавил мне еще один резкий аргумент для моего критического отношения к нему.
Ваше замечание о сравнении Энгельса и Ленина, по-моему, очень метко. Для Ленина философия была целиком подчинена его политической деятельности, и это было причиной написания его книги “Материализм и эмпириокритицизм” со всеми вредными последствиями. По ряду последующих замечаний Ленина в конспектах на “Историю философии” можно догадаться, что если бы у него было больше времени, он мог бы исправить сделанные им ошибки, которые сейчас книжниками и фарисеями, используются во вред культуре. Об этом у меня намечено написать в “Философских письмах”, но до них я доберусь, вероятно, не скоро, вернее, до соответствующей части “Философских писем”.
Теперь очень трогательны Ваши сомнения о своевременности (! А.А.) моих писаний. Выражаясь Вашим языком, “позвольте, сказал Ал.Ал. и полез разговаривать...”. Эта фраза мне очень понравилась, и согласно с ней я сейчас и живу.
Вам кажется осложнением, что я, будучи рационалистом, в значительной части своих боковых высказываний – моралист [выделено мною. – А.А.] , и потому я могу попасть на крючок. Хотя тут же Вы возражаете себе. Что я рационалист, это, конечно, верно. И мой рационализм распространяется целиком и на область морали. Поэтому я моралист не вопреки тому, что я рационалист, а именно потому, что я рационалист. Тут я вовсе не оригинален, тут я следую великой традиции Сократа, Платона, Аристотеля, Спинозы, Канта. Начиная с Сократа, развивается положение, что разум есть не только высшая, а единственная подлинная добродетель человека и что неразумный человек быть подлинно добродетельным не может.
Ваше рассуждение о моменте и времени вполне справедливо, и я вполне понимаю разницу между пеной и течением. Вы пишете, что течение других изученных областей мне не поможет. Эту область я очень внимательно и давно изучал. Я никогда не принимал участия в политике, но всегда ею интересовался, и поэтому я, пожалуй, лучше разбираюсь в ходе событий, чем многие лица, обвиняющие меня в наивности и оторванности от жизни. Поэтому я полагаю, что никакой крючок мне не угрожает. <...>
А.Любищев
Ульяновск. 15 октября 1955 г.
(Цит. по: Звезда, 1999, N 10, с. 124-125)
Ремарка : стиль Любищева
Для полноты картины, можно было бы процитировать еще какую-нибудь из работ А.А.Любищева, из области его “узко-профессиональных” научных интересов: будь-то сельскохозяйственная энтомология или биометрия, генетика или эволюционная теория, и т.д., которые, кроме всего прочего, оказываются удивительно эвристичными для непрофессионального читателя (сужу по себе).
Например, его “Загадки биологии” (1970), недавно опубликованные в материалах XII Любищевских чтений (Ульяновск, 2000).
Но – не стану!
Пожалуй, наиболее репрезентативным в этом отношении до сих пор остается обзор, содержащийся в коллективной монографии об А.А.Любищеве, вышедшей 20 лет назад, под редакцией П.Г.Светлова, в серии “Научно-биографическая литература”: Александр Александрович Любищев. 1890- 1972. Л .: Наука, 1982 (см. выше).
...В заключение, обратим внимание на “стилистику” письма А.А.Любищева к Н.Я.Мандельштам. Воспроизводя его выше, я опустил лишь несколько вступительных строк и заключение, где Любищев сообщает, что “...живем мы сейчас прекрасно. Дел у на обоих (Любищев и Ольга Петровна Орлицкая. – А.) столько, что не до скуки...” (следует перечисление “дел” – на несколько строк).
#- “...Материальное положение у нас улучшилось... так что, очевидно, на пенсию мы сможем жить, не нуждаясь в дополнительно заработке... Будем заниматься только тем, что для нас представляет интерес...” -#
Основная же часть письма – как бы комментарий к собственному письму Н.Мандельштам; развернутые реплики, перерастающие в самоценное обсуждение (впрочем, в данном случае, заведомо не рассчитанное на переработку в статью, как в некоторых других, многостраничных “письмах-трактатах”).
Уроки Любищева, извлекаемые нами сегодня, это уроки мысли, жизни и общения (диалога). (Июнь 2000).
7.15.5 О ЦЕЛОСТНОСТИ ДИАЛОГА И О ПРЕОДОЛЕНИИ БИНАРИЗМА В СИТУАЦИЯХ МОРАЛЬНОГО ВЫБОРА
[Выше была представлена одна из работ Р.Г.Баранцева, посвященных осмыслению “феномена Любищева”.
Ниже – еще два его текста на эту тему. – А.А.]
Ремарка : о тринитарной методологии
Здесь следует напомнить читателю, что Р.Баранцев – уже 20 с лишним лет – разрабатывает идеи тринитарной методологии, или триадного синтеза (на стыке теории познания и синергетики, или теории самоорганизации). Р.Б. является лидером этого исследовательского направления в нашей стране. (В 80-х гг. оно обозначалось им как “семиодинамика”).
Одной из ключевых идей упомянутой методологии является преодоление стереотипов одномерного, бинарного мышления (строящегося на оппозициях “или – или”) и выход в “третье измерение” смыслового пространства, обычно – при эвристическом соотнесении образующейся триады с семантическим триадным архетипом: РАЦИО – ЭМОЦИО – ИНТУИЦИО.
Если триада системна, то возможен синтез ее компонент. (Январь 2000)
7.16.3.1. К целостности диалога
Целостность – основная категория всего живого. Г.Дриш
Согласие, сотрудничество, сознание благотворно сопровождают человечество на пути к единению через культуру. Слово “диалог” все явственнее звучит в названиях международных конференций. Однако обычно, в силу привычки, утрамбованной веками господства бинарной парадигмы, имеется в виду диалог двусторонний: физики – лирики, правые – левые, Запад – Восток и т.п. [1]. При этом всегда угрожает опасность превращения диалога в неразрешимый спор, если не привлекать со стороны дополнительные соображения, третейского судью, меру компромисса. В бинарном представлении целостность недостижима.
Переходя к троичной структуре, нет необходимости искать другой термин, так как в широком смысле диалог – это разговор нескольких лиц, не обязательно двух, ибо приставка здесь не “ди-“ (два), а “диа-“ (сквозь, через), как в словах: диагноз, диаскоп, диаграмма. Точно так же суть диалектики не сводится к “раздвоению единого...”, как с некоторых пор привыкли считать многие наши философы. И потому введение термина “триалектика” [2] в его противопоставлении диалектике нельзя признать удачным. Понятия диалектики, диалога, диахронии этимологически вполне способны выйти в многомерное смысловое пространство на пути к обретению целостности.
Любопытно проследить за стремлением осмыслить пространство диалога таких незаурядных людей как А.А.Любищев и Б.С.Кузин [3]. В письме от 02.10.49, т.е. ровно 50 лет назад, Борис Сергеевич формулировал следующие три условия продуктивного и интересного диалога: 1) твердая уверенность, что твой противник может тебя понять; 2) такая же уверенность, что он хочет тебя понять; 3) признание за противником полного и законного права иметь отличные от твоих мнения. Раскритиковав каждое из этих условий, Александр Александрович 09.11.49 предложил свои: 1) наличие общих интересов; 2) наличие в сфере этих общих интересов важных спорных проблем; 3) разнообразие подходов у диспутантов к этим проблемам;
4) наличие “искательства” в области данных проблем, иначе говоря, отсутствие твердой уверенности в окончательности намечаемых решений. В ответном письме от 24.11.49 Б.С. признал: “Мы вовсе и не спорим, а просто излагаем каждый друг другу свою ересь, цепляясь только за те положения, которые дают повод к обоснованию или развитию того или иного пункта этих ересей... Конечно, во всем нужно знать меру. Но эта мера, как такт, вкус и тому подобные почти синонимы, абсолютно иррациональны. И я боюсь, что Ваши попытки подвести рациональный базис под них окажутся мало обоснованными”.
Возвращаясь к этому вопросу через 22 года в переписке с А.А.Гурвичем [4], Б.С. отмечает: “Самое главное при всяком разговоре точно знать сферу взаимного понимания, чтобы не выходить за ее пределы и не превращать беседу в спор... Вероятно, в основе споров заложено стремление к подавлению чужой индивидуальности. Не потому ли так несносны спорщики-профессионалы?... Борьба с чужой индивидуальностью приводит только к взаимному отчуждению, к утрате собеседника”. И далее: “Я не могу представить никакого порядка, никакого космоса, возникшего без участия творческого начала... Мне кажется, что без полного единства разных сторон индивидуальности (интеллектуальной, эстетической и моральной) абсолютное начало не может быть воспринято так органично, как воспринимал его Бах”.
Рассматривая приведенные соображения с позиций тринитарной методологии [5], оснащенной семантической структурой
интуицио
/ \
рацио --- эмоцио,
можно различить следующие аспекты полезного, живого, целесообразного диалога:
взаимный интерес
/ \
общая основа --- различие мнений.
Согласно принципу неопределенности-дополнительности-совместности, каждая пара этой системной триады находится в соотношении дополнительности, а третий элемент задает меру совместности. Чрезмерное усиление и ослабление любой компоненты нарушает действенность, жизнеспособность, целостность диалога как саморазвивающегося организма. Ту целостность, которая так нужна для гармоничного самоощущения человека среди людей, а в глобальном масштабе – для достойного поведения человечества в этом усложняющемся мире.
Литература
1. Фейнберг Е.Л. Две культуры. М. 1992, 251 с.
2. Сергиенко П.Я. Триалектика. Новое понимание мира. Пущино, 1995, 76 с.
3. Наука – искусство – мораль (Из переписки А.А.Любищева и
Б..Кузина, 1944-1979) // Философская и социологическая мысль, Киев, 1989, с. 94-108, N 10, с. 112-123.
4. Кузин Б.С. Из писем к А.А.Гурвич // Вопросы философии, 1992, N 5, с. 164-189.
5. Баранцев Р.Г. О тринитарной методологии // Между физикой и метафизикой: наука и философия, СПб, 1998, с. 51-61.
(Р.Баранцев. К целостности диалога / Культура XXI века: диалог и сотрудничество. Владивосток, 1999)
7.16.3.2. Преодоление бинаризма в ситуациях морального выбора
Поиски стратегии выхода из “обвала” часто сводятся к обсуждению альтернативы: что важнее – экономика или политика? Но почти все попытки экономических реформ и политических перестроек фактически вязнут и тонут в нашей безнравственной реальности. Надежды поневоле направляются к духовной сфере общественной жизни.
Для оздоровления общества необходимо повысить меру нравственных оценок, возрождая смысл таких понятий как честь, достоинство, совесть. Способ действий, ведущих к достижению этой цели – личные поступки, совершаемые в согласии, прежде всего, со своими убеждениями, с собственным представлением о справедливости и моральном достоинстве. Однако эти личные предпочтения могут вступать в противоречие с абсолютным благом, в результате чего возникает ситуация морального выбора, как об этом пишет Ю.А.Шрейдер в своей “Этике” [1]. Перед выбором человек оказывается очень часто, но не всякая ситуация имеет моральную окраску. Моральный выбор связан с отказом от собственных притязаний ради высшего блага. Приятное приносится в жертву правильному.
Однако этот бинарный императив слишком огрубляет ситуацию, приводя тем самым к ошибкам, заблуждениям, парадоксам. Как, например, оценивать поступки человека, все устремления которого направлены как раз на достижение высшего блага? Находится ли он в ситуации морального выбора, обусловливающего нравственное поведение? Чем он поступается? Что теряет?
Можно, конечно, заметить, что с ростом морального уровня затрудняется положительная самооценка (никакой святой не способен почувствовать себя святым) и более строгим становится суд совести ([1], с. 32 и 196). Но чтобы убедительно разрешить этот парадокс, нужно найти и осмыслить меру ограничений, обращаясь к другим измерениям критериального пространства. Подобные затруднения появляются при стремлении понять, объяснить, оправдать нестандартное поведение таких образцов высокой нравственности, как, скажем, А.Д.Сахаров, Д.С.Лихачев, А.И.Солженицын. Они не укладываются в расхожие одномерные схемы, и даже честные попытки бинарного анализа нередко приводят к ошибкам и заблуждениям. А уж злонамеренным авторам антитетическая логика дает сколь угодно много зацепок для всяческих обвинений.
Не миновал примитивных осуждений и феномен А.А.Любищева. Показательна в этом отношении статья Л.Богданова [2], вызвавшая чувство горечи и протеста у дочери Любищева Е.А.Равдель [3]. Следуя схеме “либо-либо”, Л.Богданов рассуждает так: Любищев не дарвинист – значит ламаркист, среди приличных (ламаркистов) не упоминается – значит таковым (приличным) не является, выступил против Т.Д.Лысенко только в 1953 году – значит до того полностью его принимал. И так далее. “Он не защищал генетику... Не вступился за вариационную статистику... После августовской сессии не пострадал... Свою лояльность строю, властям предержащим он подчеркивал постоянно...”
В рамках одномерной логики невозможно понять, почему критикуя Лысенко, Любищев не умалчивает о его ранних успехах, высоко ставя Н.И.Вавилова, он говорит о его досадных ошибках, отвергая в 1948 году многие нелепые обвинения, в то же время соглашается с тем, что его тематика недостаточно актуальна. Скорее всего, Л.Богданов и не пытался добраться до истины, а сознательно занимался злопыхательством. Бинарная схема оказалась для этой цели очень подходящей. Прав был М.А.Собуцкий, когда писал, что бинарное мышление “начинает действовать во зло, как только превращается из средства анализа в способ действия в реальном мире” [4].
Метод, являясь способом воспроизведения в мышлении изучаемого предмета, должен соответствовать ему в достаточной мере, чтобы не допускать существенных огрублений, искажений, заблуждений. Так в синергетике для изучения открытых систем потребовалась открытая методология [5].
В современной научной парадигме исследование любого объекта, обладающего свойством целостности, нуждается в структурной методологии целостного подхода. Понять человека полностью – невозможно, выдающегося – тем более. Но чтобы максимально приблизиться к адекватному пониманию, лучше всего – следовать принципу признания-сочувствия-доверия. Обратимся на этом пути к первоисточнику, предпочитая эпистолярную часть архива Любищева, где истина раскрывается с наибольшей откровенностью.
Возьмем, например, переписку с московским биологом Анатолием Александровичем Передельским, в которой встречаются яркие страницы, заметно дополняющие материал, включенный в книги [6-8].
Любищев – Передельскому, 20.08.50: “С Вашим определением Т.Д. [Лысенко. Р.Б.] я вполне согласен. Позволю себе его привести: “Нет, это действительно человек крупного склада, очень цельный и как раз умеющий держать линию”. Характеристика эта правильна, но совершенно недостаточна для того, чтобы назвать человека, обладающего этими свойствами, подлинно прогрессивным деятелем. Его линия пока что была твердая: полное отрицание настоящей научной методики и клевета на лиц, ею владеющих. С людьми такого крупного склада мне не по пути”.
29.04.63: “мое сильное свойство, что я в полемике никогда не преследую личных целей. Моя критика неоднократно вызывала слезы у критикуемых, а после этого многие становились моими друзьями... В чем я считаю себя сильнее В.Н. [Беклемишева. — Р.Б.] и что он тоже признавал, это, как он выражался, большая метафизическая смелость, истинный нигилизм в определении Базарова, т.е. непризнание ничего, что не подлежало бы критике разума... Мы так отвыкли от истинного понимания терпимости, что часто всякую критику (т.е. отстаивание права иметь собстенное мнение) уже рассматриваем как попытку “навязать” свое мнение, т.е. нетерпимость. Но единственная сила, которую можно применять, это сила разума, и сила разума не есть насилие. Я потому считаю, что самые отвратительные учения не должны просто запрещаться, а должны опровергаться. Для меня совершенно неприемлем расизм, но если мы его просто запретим, то часто вызовем его увеличение, а не уменьшение (что случилось у нас с антисемитизмом), но неприемлем для меня расизм не только племенной, но и классовый (объявление мифических “кулаков” нелюдьми).
Общая характеристика всякого расизма: признание неравноценности лиц по их происхождению, независимо от их поведения. Вместе с тем я признаю борьбу прежде всего против определенных отсталых учений, но не против их носителей. Я хорошо помню великолепные слова Кропоткина: “Люди лучше учреждений”. Это он сказал относительно деятелей русской охранки. Парадоксально, но факт: хорошие люди встречаются среди бандитов, палачей, инквизиторов, чекистов и даже нацистов. В Риме с удовольствием смотрели на гладиаторские игры многие хорошие люди.
Вы сравниваете меня с Торквемадой, вот уж неудачное сравнение.
Конечно, если бы сравнили меня со Сталиным, было бы гораздо хуже, но уж если сравнивать меня с деятелями католической церкви, то гораздо уместнее с Игнатием Лойолой и иезуитом фон Спе. А если мне удастся выполнить более или менее план моей жизни, то я буду очень доволен, если меня сравнят с Николаем Кузанским или недавно умершим Тейяром де Шарденом”.
В одном из поздравлений Любищева с 75-летием были такие строки: “Искал во всем ты только правды, за правду иногда терпел, на удивленье всему свету ты все ж за правду не сидел”.
Любищев, 30.06.65: “Я отношусь к категории придурковатых чудаков, тех классических старых профессоров, которые раньше фигурировали в пьесах и которых в конце концов просвещали и наставляли на путь истинный их внучки (хорошо марксистски подкованные) или пожилые рабочие и классово сознательные домработницы. Внутри опасности они не представляют, потому что откровенно на все брюзжат и не имеют никакой связи с массами, но давать им ход, печатать их словоблудия или пускать за границу не стоит, там могут и наболтать лишнего. К категории таких чудаков относят, например, всех виталистов. Официально их зарегистрировано шесть: Беклемишев, Гурвич, Берг, Соболев, Карпов и Ваш покорный слуга. Ни один из них ни разу не был арестован и, за исключением Вашего покорного слуги, все попали в БСЭ, хотя только Берг был академиком АН СССР, а Беклемишев – академиком АМН”.
22.09.65: “Когда я получал высокое вознаграждение за чтение лекций и прочую трепотню студентам, я искренне чувствовал себя паразитом и иногда мне было немного стыдно взглянуть не только на почтенных мужиков или рабочих, но даже на бухгалтеров, получавших мизерную плату за свой неблагодарный, но необходимый труд. Сейчас я получаю гораздо меньше и думаю, что такую пенсию получал бы при любом режиме. Но что я делал раньше профессором? Читал лекции по изуродованной программе студентам, как правило, изуродованным школой и последующей идеологической обработкой. Какую я пользу принес? Не знаю. Единственный полезный результат – помог стать двум полноценным доцентам: Н.Н.Благовещенской и Р.В.Наумову. А вот сейчас коэффициент полезного действия у меня выше... Сейчас совесть у меня совершенно спокойна”.
Р.П.Караваева в “Воспоминаниях об учителе” пишет: “Александр Александрович был очень честным, справедливым и трудолюбивым человеком”.
Возвращаясь к книге Ю.А.Шрейдера, можно с удовлетворением отметить, что она построена на системной триаде:
принципы морали
/ \
системы этики -- ситуации выбора,
где этические системы представляют аналитический аспект (рацио), ситуации выбора – качественный (эмоцио), моральные принципы – субстанциональный (интуицио) [9]. Каждая компонента задает меру совмещения двух других и тем самым обеспечивает целостность самого подхода. Редукция к диадам уничтожает эту целостность. Без систем нет способов претворения принципов в жизнь, без ситуаций остается безжизненная схоластика, без принципов – моральный релятивизм. Применяя тринитарную методологию к ситуациям морального выбора, можно различать следующие ценности, которыми приходится поступаться ради высшего блага:
творческий интерес
/ \
материальное благополучие -- душевные радости
И А.А.Любищеву, при всем его устремлении к абсолютному благу, очевидно было чем жертвовать. Бремя морального выбора его не миновало.
Литература:
1. Шрейдер Ю.А. Этика. Введение в предмет. М., 1998.
2. Богданов Л. Феномен Любищева // Химия и жизнь. 1994, N 11, с. 37-40.
3. Равдель Е.А. В конце эпохи – всматриваться в личность // Химия и жизнь. 1995, N 9, с. 11-14.
4. Собуцкий М.А. Несколько заметок о бинарном мышлении в гуманитарном знании и в повседневной жизни // Философская и социологическая мысль. 1993, N 10, с. 30-47.
5. Баранцев Р.Г. Открытым системам – открытые методы // Синергетика и методы науки. СПб, 1998, с. 28-40.
6. Любищев А.А. В защиту науки. Л., 1991.
7. Любищев А.А. Мысли о многом. Ульяновск, 1998.
8. Любищев А.А. – Гурвич А.Г. Диалог о биополе. Ульяновск, 1998.
9. Баранцев Р.Г. О тринитарной методологии // Между физикой и метафизикой: наука и философия. СПб, 1998, с. 51-61.
(Р.Г.Баранцев. Преодоление бинаризма в ситуациях морального выбора / Любищевские чтения. 1999. Ульяновск: УГПИ, 1999) -^
Ремарка : еще о тринитарной методологии
Напомним, что в главе 6 (раздел “Письма Любимым женщинам. 1985” ) была представлена одна из ранних работ Рэма Баранцева (“О достоинстве”) из “тринитарного цикла”.
См. также ниже: разделы “Жизненная позиция” и “Вместо заключения”. См. также – тома 2 и 3.
В меру своего разумения и сил, тринитарную методологию использует и автор настоящей книги (что читатель мог уже заметить и чему подтверждения найдет также в дальнейшем). (Январь 2000).
##- ...В чем смысл жизни?
Ответ на этот вопрос для меня звучит просто: смысл существования Вселенной – в раскрытии заложенной в ней потенциальности. Смысл нашей жизни – в активном участии в этом процессе, в расширении горизонта нашего существования...
В. Налимов. Канатоходец. М.: Прогресс, 1994, с. 365 -##
Вместо заключения (к разделу: “Учителя жизни. Триптих”)
Я показал свой “триптих” своему другу из Ульяновска, биологу и философу, одному из организаторов Любищевских чтений – Анатолию Николаевичу Марасову.
(См. его собственные тексты ниже: раздел “Жизненный мир”).
Сегодня получил от А.М. письмо, где, в частности, он пишет:
#- “...Несомненно, что уже есть круг имен, который должен быть изучаем в учебных заведениях подрастающими поколениями, и в кругу том – имена А.Швейцера, А.Любищева, А.Ухтомского, В.Муравьева.
Вот интересно: имена, оказывается, должно приобщить, а это – работа особая...”.
Да, именно приобщением этих имен к нашему культурному обиходу и занимался я здесь – не первый, и, думаю, не последний. 15.11.2000.
* * *
См. также в книге: А. Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005:
Об А. Швейцере: том 1: раздел 6.3; приложение к главе 6.
Об А. А. Ухтомском: том 1: предисловие; раздел 6.3; приложение к главе 6; том 2: вместо заключения; том 4: приложение к главе 23
Об А. А. Любищеве: том 1: разделы 6.5 и 6.6; приложение к главе 6; том 2: раздел 8.12; том 4: вместо заключения.
А. А. Июнь 2007.