Об Александре Чудакове

— К нам в “Новый мир”, — рассказывала моя мама, Калерия Николаевна Озерова, — ходил молодой аспирант, Саша Чудаков, писал короткие рецензии. Один раз спрашивает: “Можно я приведу талантливого автора?” Конечно можно. Приводит какую-ту девочку, по виду школьницу, на восьмом месяце беременности. Оказывается, это его жена Мариэтта.

Мама была очарована Чудаковыми и их совместными статьями. Я хорошо помню одну из них — “Современная повесть и юмор”, явно написанную под влиянием Тынянова. В статье Чудаковы описали литературную тенденцию, они назвали ее “иронически-пародийной манерой”, суть которой сводится к замене мудрости юмором. “Пародийное слово, так широко проникшее в литературу,— писали Чудаковы, — лишь по традиции выступает сейчас в качестве сигнала чего-то нового. За ним давно уже стоят каноны, своя инертность мысли и стиля”. Сейчас вижу, что замеченная ими в 60-е годы тенденция развивалась, мутировала и в конце концов трансформировалась в “стеб”, элементы которого можно заметить, скажем, у Сорокина и позднего Пелевина, не говоря уже о более слабых авторах типа Липскерова.

Мама мечтала, чтобы я познакомился с Чудаковыми, что должно было отвлечь меня от вредного влияния богемы из кафе “Артистическое”. Я, как и полагается тинейджеру, ко всему, что исходило от родителей, относился с предубеждением. К тому же мама избрала совершенно ложную стратегию, она напирала на байдарочные походы, а на мой тогдашний вкус это было полным моветоном.

Не помню, как, но ей все-таки удалось уговорить меня пойти с Чудаковыми в байдарочный поход. Потом я описывал маме свою удивленную реакцию от первой встречи: “Я думал это какие-то замшелые туристы-байдарочники, а это оказались интеллигентные люди”. Мама была счастлива.

Поход на байдарках по Медведице (до впадения ее в Волгу недалеко от Кашина и Калязина) оказался событием, повлиявшим на меня не меньше чем сидение в “Артистическом”. Мне было девятнадцать лет. Саша и Мариэтта казались мне взрослыми, чуть ли не пожилыми людьми. Сейчас я рассматриваю наши походные фотографии и вижу, поразительно юную двадцатипятилетнюю пару. Я был под их сильным влиянием. Влияние Мариэтты было очевидным и неизбежным. Мало кто мог устоять под исходившим от нее напором ума, таланта и политического темперамента. Сашино влияние было менее очевидным. К Саше было принято относиться с добродушной иронией, и этот стиль ввела сама Мариэтта. Она создала для своих устных рассказов комический персонаж по имени “Чудаков”. Это был такой добрый рассеянный фольклорный богатырь. Что-то среднее между Ильей Муромцем и Самсоном. Он был задумчив и доверчив и из-за этого постоянно попадал в смешные ситуации.

— Стоит как-то раз Чудаков под ледяным душем в бане, — рассказывает Мариэтта. — Все вокруг жалуются, что холодные брызги долетают до них. Холодно? Саша переключает душ на кипяток. Окружающие в ужасе разбегаются. Саша, выросший в Сибири и привыкший переносить любую температуру, не понимает куда они делись.

Мариэтта рассказывает мастерски, с деталями, с интонацией очевидца. В мужской бане она присутствовать не могла — значит источником был Саша. Получается, что в этой игре участвовал он сам.

— Встречаем мы на днях одну знакомую, — сообщает Мариэтта в другой раз. – Она держится за щеку, говорит, что ей только что вырвали зуб. “Откуда?” — спрашивает Чудаков. Тут эта интеллигентая воспитанная пожилая дама не выдерживает и отвечает совершенной непрстойностью.

У созданного Мариэттой персонажа есть важное качество — стопроцентная надежность. Что бы ни случилось, добрый богатырь Чудаков придет на помощь. Такой эпизод: мы в другом байдарочном походе, байдарок две. С Чудаковыми плывет еще один чеховед — мой отец. Мариэтта — рулевой. Из-за того, что в байдарке — трое, места для вещей мало, их запихивают в нос, к рулю, стиснув ей ноги, и за спину. Никто из нас не догадывается, что вылезти из байдарки Мариэтта теперь может только с посторонней помощью.

Все трое поют хором русские народные песни. Когда доходят до слов “лучше быть мне в реке утопимому, чем на свете жить нелюбимому”, Мариэтта кричит:

— Я суеверная, этих слов мы петь не будем.

— Чтобы доказать, что суеверия бессмысленны, — говорит мой отец, — мы споем эту строчку три раза.

Из уважения к доктору наук Чудаковы поют вместе с ним. На третьем повторе их байдарка попадает в узкий канал для лесосплава, переворачивается и ее заклинивает под водой в перевернутом состоянии. Мы с сестрой Таней с ужасом смотрим из второй байдарки на расходящиеся по воде круги. Через минуту из воды появляется отец с авторучкой в одной руке и записной книжкой в другой — настоящий филолог. Потом всплывает Саша и вежливо спрашивает отца, не знет ли он, где Мариэтта. Отец растерянно оглядывется, потом с выражением ужаса показывает пальцем вниз. Саша кивает и исчезает в пучине. Еще через минуту он выплывает со спасенной Мариэттой.

— Что ты чувствовала, когда оказалась висящей вниз головой под водой? — спрашиваю я.

— Я была абсолютно спокойна, — объясняет Мариэтта. Я совершенно точно знала, что Чудаков меня вытащит. А даже если не успеет вытащить вовремя и я захлебнусь, то и это не страшно, потому что Чудаков знает, как откачивать утопленников.

Вот это доверие. Ясно, что ироническая интонация была всего лишь литературным приемом.

Созданный Мариэттой персонаж очень близок к оригиналу, разница только в том, что Саша был глубже и сложнее. Это стало особенно ясно, когда появился его автобиографический роман “Ложится мгла на старые ступени”. Героя зовут Антон. Он историк, но при этом он все время мысленно описывает происходящее “книжным языком”, как бы репетируя будущий роман. Можно сказать, что в Антоне слились чеховед Чудаков и сам Чехов.

В романе есть стилистическая особенность: повествование в третьем лице (“Антон подумал”) иногда сменяется первым (“ я подумал”). Переходы эти кажутся случайными, что напоминает мне о концепции случайных деталей в книге Чудакова “Поэтика Чехова”.

Думаю, это “мерцание” точки повествования связано с типом творческого содружества семьи Чудаковых. Они никогда не были просто супружеской парой, а скорее единым творческо-политическим организмом, с совпадением литературных оценок, политических взглядов, отношения к труду, к профессионализму, с единой системой ценностей. Даже когда они писали порознь, их участие в творческом процессе друг друга не прекращалось. Мне кажется, что Саша одновременно видел себя изнутри (“я”) и глазами Мариэтты (“Антон”) — отсюда такая сложная структура повествования.

Литературное творчество Чудакова началось с анализа и отрицания иронически-пародийной манеры и закончилось утверждением серьезного взгляда на мир. Счеты с советской властью он сводит не “стебом”, не соц-артом, а внимательным вглядыванием, вслушиванием и вдумыванием в людей и события детства. Подзаголовок “роман-идиллия” вполне можно было бы заменить на “в поисках утраченного времени”.

Умирающий дед из романа подводит итог своей жизни: “Они отобрали сад, дом, отца, братьев. Бога они отнять не смогли, ибо царство Божие внутри нас. Но они отняли Россию. И в мои последние дни нет у меня к ним христианского чувства.”

Это слова деда, не автора. Но для автора они предельно важны. Не случайно это один из последних абзацев книги. В каком-то смысле жизнь Чудакова была посвящена восстановлению этой разрушенной и исчезнувшей России — это можно видеть и в сфере исследовательских интересов, и в его страстном библиофильстве, и в строительстве собственного дома — за всем этом стоит желание собрать, сохранить, восстановить, продолжить.

Я храню несколько Сашиных подарков. Они нематериальны, в основном это тексты (ода бумажной скульптуре, свиток выступления на презентации) и умения (как разжигать костер под дождем, как ставить палатку на ветру). Самый нематериальный из Сашиных подарков — это забытое искусство умножения на пальцах, которому Сашу обучил в Сибири дед. Это то, чего всем нехватает в наш компьютерный век, — способности обходится без подпорок, без техники, способности полагаться на себя и выживать в непереносимых условиях. То, чем Саша владел в сильной степени.

Чтобы поддержать традицию, я недавно обучил этому искусству умножения свою американскую дочь.

2006