Глазами иностранца: Андрэ Жид и Лион Фейхтвангер в Москве
Vladimir Paperny
После анти-сталинской речи Хрущева на ХХ-м съезде советские граждане разделились на тех, кто был шокирован, и тех, кто утверждал, что все знал и понимал с самого начала. Возникла своеобразная иерархия рано и поздно прозревших. Естественно, западные сталинисты занимали в этой иерархии самую нижнюю ступень. От нас скрывали правду, считали прозревшие, а у них на Западе был доступ к любой информации, и все равно они, идиоты, попались на удочку сталинской пропаганды. Многие из западных сталинистов идиотами безусловно не были. Что же все-таки привлекло их к Сталину и к Советскому Союзу? Как изменились их взгляды после визита в СССР? Как сложилась их судьба потом? Из множества книг 1930-х годов об СССР рассмотрим две самые известные — Андрэ Жида и Лиона Фейхтвангера.[1]
Жид приезжал в Москву в 1936-м году. Фейхтвангер в 1937-м. Оба представляли собой меньшинства: один — французкий гомосексуалист, другой — немецкий еврей. Оба придерживались левых взглядов. Оба хотели найти в Советском Союзе ответы на проблемы, которые беспокоили их у себя дома: растущее неравенство, ограничение интеллектуальной свободы в условиях капитализма и нацизма, частная собственность как препятствие для рациональной организации хозяйства, преследования этнических и сексуальных меньшинств. До поездки оба были настроены про-советски. По возвращении взгляды Жида поменялись радикально. Взгляды Фейхтвангера остались неизменными практически до его смерти в 1958 году.
Мотивы приезда в СССР
В 1920-30-е годы люди приезжали (или возвращались) в СССР по самым разным мотивам. Одна из причин, поставившей СССР в центр внимания лево-настроенных интеллектуалов Европы, была беспрецедентная экономическая депрессия конца 1920-х годов, охватившая и Европу, и Америку. Laissez faire капитализм был дискредитирован, государственное вмешательство в экономику казалось неизбежным. Альтернатив было три: национал-социализм, экономическая модель Кейнза, взятая на вооружение Рузвельтом, и сталинский вариант марксизма. Последний казался более привлекательным, потому что был адресован человечеству, а не избранной группе — по крайней мере на словах.
Мотивом приезда могло быть личное обогащение, как например в случае Алексея Толстого, который с гордостью рассказывал потом Бунину: «У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету…».[2] Мотивом могла быть мода, как в случае английского поэта Стивена Спендера: «Социализм был вариантом модернистского поведения, которое хорошо сочеталось с красным галстуком и бородой Бернарда Шоу».[3] Это могла быть расовая или этническая дискриминация, как в случае американских негритянских актеров Поля Робсона и Вейланда Родда; во многом это относилось и к Фейхтвангеру, который видел в СССР силу, противостоящую растущему антисемитизму в Европе. Мотивы могли быть и чисто личными, как в случае Вальтера Беньямина, который приехал в СССР в 1926 году главным образом, чтобы повидаться с латышской коммунисткой Асей Лацис, а уже оказавшись в Москве, стал пытаться приспособится, написал статью в энциклопедию (отвергнутую) и даже обдумывал, не вступить ли ему в партию.
Мотивом могли стать поиски альтернативной религии теми, кто по каким-то причинам выпал из лона церкви. Привлекательность сталинского коммунизма для бывших верующих, как афористично заметил английский философ (и член парламента) Ричард Гроссман, состояла в том, что он «требовал от человека всего, не предлагая взамен ничего <…> Отдавая душу суровым законам Кремля, новообращенный испытывал примерно такое же эмоциональное освобождение, какое католицизм давал интеллектуалу, измученному бременем свободы».[4]
Обращение Андрэ Жида в коммунистическую веру относилось именно к этой категории. «Не Маркс привел меня к коммунизму, — писал он. — Я пытался его читать, но безуспешно».[5] Его привела любовь. Эпиграф, который он выбрал для своей первой книги о Советском Союзе, показателен, это гомеровский гимн богине Деметре, которая, чтобы превратить младенца в бога, клала его на раскаленные головни. Царица Метанейра ворвалась в комнату и спасла ребенка, потеряв тем самым бога. Эпиграф адресован критикам Советского Союза: не заботьтесь о «слезинке замученного ребенка», речь идет о рождении нового божества.
Но уже к концу первой книги, а в еще большей степени во второй книге, Андрэ Жид сам в каком-то смысле превращается в богоубийцу царицу Метанейру. Он разочарован в новом божестве. «Сомневаюсь, — пишет он, — чтобы в какой-либо другой стране мира, даже в нацистской Германии, человеческая мысль была бы более порабощена, запугана и терроризирована».[6] Возмущенный сталинскими судебными процессами, он проводит свой собственный судебный процесс — над Советским Союзом — и находит его виновным. Перед поездкой он писал, что готов принести в жертву свою жизнь ради победы СССР.[7] Теперь ему приходится принести в жертву СССР, чтобы хоть как-то сохранить прежнюю веру.
Отношения Жида с СССР отчасти напоминают его отношения с женой, описанные в его автобиографической повести «Мадлен».[8] С одной стороны, Мадлен это его единственнная любовь, ради нее он готов отдать жизнь. С другой, она идеальный бесплотный дух, лишенный тела, а потребности плоти он мог удовлетворять только с мужчинами. Богатство и плотские радости он считал грязными, а религиозную аскетическую жену — святой. В СССР он надеялся увидеть похожий аскетизм. Когда же он увидел в новых советских домах для элиты специальные «комнаты для прислуги»,[9] и в еще большей степени, когда узнал, что у Михаила Кольцова три автомобиля, [10] две квартиры и три жены (официально одна), [11] он увидел в этом ту самую грязь, от которой бежал.
Пуританка Мадлен была шокирована его книгами — неявно присутствующей там гомоэротикой и явным атеизмом — и перестала их читать. В СССР его книги тоже перестали читать — они были запрещены. Особенно был возмущен Михаил Кольцов. На международном съезде писателей в Испании в 1937-м году (за год до ареста) он забавлял коллег блестящими импровозированными пародиями на книгу Жида.[12]
Обращенные в коммунистическую веру западные интеллектуалы сталкивались с разрывом между теорией коммунизма и неприятными фактами советской реальности. По существу, они имели дело с той же самой проблемой, что и Св. Павел или Св. Августин: как соединить веру и разум. Позиция Тертулиана — credo quia absurdum est— была для них недоступна уже хотя бы потому, что они приняли марксизм в качестве научной теории. Им приходилось строить сложные умозрительные схемы, чтобы разделять теорию и советскую реальность. Как писал Артур Кестлер, они были похожи на акробатов, удерживающих диалектический баланс на натянутой проволке, находясь в неестественных позах. В любой момент туго натянутая проволока могла лопнуть. Для анархиста Александра Беркмана этим моментом стал расстрел восставших кронштадтских матросов большевиками в 1921-м году. Для самого Кестлера — вид свастики, украсившей московский аэродром по случаю приезда Риббентропа в 1939-м году, и в еще большей степени нацисткий гимн Horst Wessel Lied, исполненный тогда же ансамблем Красной армии.[13] Для Андрэ Жида, возможно, это были не только начальственные привилегии, но и советские законы о запрещении абортов и об уголовной ответственности за гомосексуализм, принятые в 1930-х годах.[14]
Для Лиона Фейхтвангера, который приехал в Москву через год после Жида и наблюдал примерно те же факты, этот момент так и не наступил. Многие страницы в его книге — прямая полемика с книгой Жида. Тот не смог, считал Фейхтвангер, подняться выше мелких практических неудобств московской жизни, подчинить свои эмоции разуму. Весь советский эксперимент казался Фейхтвангеру построенным на рациональных принципах. Он приводит официальные советские статистические данные о том, что советские люди питаются лучше, чем жители Италии и Германии. Усомниться в точности этой статистики ему не приходит в голову — если государство основано на идеях разума, то, ясное дело, оно не опустится до мелкой подтасовки фактов.
Есть некоторые свидетельства, что мотивы, по которым Фейхтвангер стал апологетом Сталина, тоже носили материальный характер. Литературовед Марк Поляков, живущий сейчас в Америке, рассказал мне о своем дальнем родственнике по имени Герман Чайковский. В 1937 году тот служил в НКВД. Высокий, с прекрасными манерами и блестящим знанием немецкого языка, он был приставлен к Фейхтвангеру как переводчик. «Не спускай с него глаз, — была дана ему инструкция, — и записывай всех, с кем он встречается». Через три дня начальник вызвал Германа и сказал: «Все. Можешь за ним больше не следить. Еще две-три инкунабулы, и он наш».
Инкунабулами (от латинского слова, означающего «колыбель») называют книги, напечатанные после изобретения Гуттенберга, но до конца XV века. Ценность их бесконечна. Фейхтвангер же, как известно, был фанатическим библиофилом книг. Похоже, что подлинность подаренных ему в Москве инкунабул помогла ему поверить в подлинность сталинских процессов.
Даже если предположить, что эта история абсолютно достоверна (оснований сомневаться в ее достоверности у меня нет), она явно не исчерпывает всех мотивов поведения Фейхтвангера. В его книге «Лже-Нерон»,[15] написанной незадолго до визита в Москву, речь идет о бывшем рабе, выдающим себя за умершего императора Нерона. Сенатор Варрон, описанный Фейхтвангером с явным сочувствием, цинично решает поддержать лже-Нерона, служащего ему пешкой в сложной политической игре. Чтобы убедить толпу, что Нерон настоящий, Варон вместе со своими союзниками — умными восточными царями Филиппом, Малуком и Артабаном, которые тоже описаны Фейхтвангером с симпатией — придумывает коварный план: взорвать шлюзы Ефрата и обвинить в этом христианских фанатиков. «Чем грубее ложь, — говорит один из сообщников Варрона, — тем скорее люди в нее поверят». Варрон с ним соглашается.
Это книга о конфликте между умным меньшинством (любитель Востока сенатор Варрон и его союзники) и тупым большинством (примитивные римские солдаты и чиновники). Там нет хороших и плохих, только умные и глупые. Похоже, что Фейхтвангер рассматривал ситуацию в России в тех же терминах: изощренный восточный царь (грузин или осетин) Сталин придумывает коварный план устроить несколько актов сабботажа и обвинить в них марксистских фанатиков, чтобы убедить толпу, что он и есть настоящий император. В той политической игре, которую вел сам Фейхтвангер (лавируя между нацизмом и капитализмом), гораздо умнее, как ему казалось, было поддержать восточного претендента.
«Мировая история мне всегда представлялась великой длительной борьбой, которую ведет разумное меньшинство с большинством глупцов, — написал он в предисловии к книге о Москве. — В этой борьбе я стал на сторону разума, и потому я симпатизировал великому опыту, предпринятому Москвой, с самого его возникновения».[16]
Москва в 1937 году
Жид и Фейхтвангер застали страну в процессе радикальной трансформации. В 1924-м году страна получила новое имя — Союз Советских социалистических республик — теперь это была единственная страна в мире, чье название не имело географических ограничений. В 1937-м была принята новая конституция[17] и создан новый герб.[18] Была по существу переписана ее история — теперь она сводилась к Краткому Курсу истории ВКП(б).
Гражданская война в Испании (1936-39) отдалила разрыв с советским коммунизмом для многих западных интеллектуалов. Публично выступить против СССР в этой ситуации означало бы встать на сторону Франко и Гитлера. Официально советским гражданам было запрещено участвовать в этой войне. Постановление Совнаркома 20 февраля 1937 года гласило: «Гражданам СССР запрещается выезд в Испанию для участия происходящих в Испании военных действиях <…> Выезд в Испанию разрешается только тем гражданам СССР, которые докажут, что они направляются туда для целей, не составляющих нарушения пунктов 1 и 2». В Испании, как известно, воевал Михаил Кольцов и был потом описан Хемингуэем в романе «По ком звонит колокол» под именем Каркова. Видимо Кольцову удалось доказать, что он едет туда для других целей. Не исключено, что он и ехал для других целей.
Тридцатые годы были временем радикальной урбанизации в России. Считается, что темпы урбанизации в это время были самыми высокими за всю историю человечества. В Москву переселились миллионы крестьян. Это процесс был вызван, во-первых, коллективизацией и голодом в деревне, во-вторых, массовым террором в городах, результатом которого были освобождающиеся рабочие места и жилое пространство. И этнический состав городского населения, и облик самих городов заметно менялись. «Движение миллионов масс, — писал Василий Гроссман в романе “Все течет”, — привело к тому, что светлоглазые и скуластые районные люди заполнили улицы Ленинграда а в лагерных бараках то и дело встречались Ивану Григорьевичу картавые печальные петербуржцы».[19]
Новое население Москвы принесло с собой новый образ жизни, а новый образ жизни потребовал нового облика города. Москва должна была теперь стать «столицей европейского типа». С «азиатским» характером города, описанным заморскими путешественниками, начиная с Олеария и кончая Артуром Кестлером, должно было быть покончено. При этом методы вестернизации оказались достаточно восточными. Превратить Москву в европейский город должна была вода. Москва украсилась сотней фонтанов и — через разветвленную систему каналов — стала «портом пяти морей». Иран и иранская система орошения были объявлены одним из архитектурных образцов для подражания.
Ко времени визитов Жида и Фейхтвангера реконструкция Москвы была в полном разгаре. Полным ходом шло проектирование Дворца Советов. Сносились и пердвигались дома на улице Горького. Была закончена первая линия метро, заканчивалось строительство второй. Продолжалось строительство Сельскохозяйственной выставки. Эта выставка должна была показать расцвет коллективизированного сельского хозяйства и символически накормить страну, истощенную голодом 1930-х годов.
Символической выставкой городского хозяйства стал сам город Москва. Подземные дворцы метро и гранитные набережные Москва-реки должны были убедить жителей Москвы, более 60% которых жило в коммунальных квартирах, что, как сформулировал Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселей».
Фейхтвангер принял всю эту символику за реальность. Не исключено, что это был всего лишь символический жест принятия этой символики за реальность. Он посетил строящуюся выставку, где ему показали модель будущей Москвы. «Стоишь на маленькой эстраде, — писал он, — перед гигантской моделью, представляющей Москву 1945 года, Москву, относящуюся к сегодняшней Москве так же, как сегодняшняя относится к Москве царской, которая была большим селом. Модель электрифицирована, и все время меняющиеся голубые, зеленые, красные электрические линии указывают расположение улиц, метрополитена, автомобильных дорог, показывают, с какой планомерностью будут организованы жилищное хозяйство и движение большого города».[20]
Его реакция на Генеральный план реконструкции Москвы[21] безоговорочно восторженная: «Никогда еще город с миллионным населением не строился так основательно по законам целесообразности и красоты, как новая Москва. Бесчисленные маленькие вспыхивающие точки и линии показывают: здесь будут школы, здесь больницы, здесь фабрики, здесь магазины, здесь театры. Москва-река будет проходить здесь, а здесь пройдет канал Волга-Москва. Тут будут мосты, а здесь под рекой пройдет тоннель, там протянутся пути для подвоза продовольствия, а вот здесь — для всякого рода другого транспорта, отсюда будем регулировать водоснабжение города, отсюда электроснабжение, а тут будет теплоцентраль».[22]
На Андрэ Жида, напротив, архитектура Москвы — и старая, и новая — произвела удручающее впечатление: «Здания, за редким исключением, уродливы (и не только современные) и совершенно не гармонируют друг с другом».[23] Проект Дворца Советов показался ему абсурдным: «Несмотря на суровые условиях деньги тратятся на возведение Дворца Советов (давно ликвидированных советов). Сооружение выстотой 415 метров, увенчанное статуей Ленина высотой около 70 или 80 метров, сделанной из нержавеющей стали, один палец, как говорят, должен быть длиной 10 метров. Десятиметровый палец у человеческой фигуры в 70-80 метров? Будем надеяться, что Ленин по крайней мере сидит».[24]
Когда политический выбор уже сделан — признать или не признать Советский Союз спасителем Запада — два писателя начинают по разному видеть красоту и уродство. Для Андрэ Жида весь предметный мир, с которым он сталкивается в Москве, уродлив: «Товары производят отталкивающее впечатление. Начинаешь думать, что их сознательно сделали непривлекательными, чтобы люди покупали только самое необходимое».[25] Заявление неожиданное по своему анти-аскетизму, ведь еще совсем недавно Жид был готов отдать жизнь ради идеи коммунизма.
Фейхтвангер увидел в предметном мире Москвы «красоту», «логику» и функциональность». Особенно ему понравились настольные лампы, канистры для керосина, граммофоны и фотоаппараты.[26] Можно предположить, что фотоаппараты, понравившиеся Фейхтвангеру, были марки ФЭД (от Феликс Эдмундович Дзержинский), изготовленны они были Трудкоммуной НКВД имени все того же Дзержинского.
Процессы над “вредителями”
Борьба со шпионами и вредителями достигла к 1937 году одной из своих высших точек. 23 января 1937 года начался процесс «антисоветского троцкисткого центра», одним из обвиняемых был хорошо известный на Западе Карл Радек. Через семь дней после процесса большинство обвинямых было расстреляно. Алексей Толстой, как он поступал в связи и с предыдущими и последующими процессами, приветствовал его исход из своего поместья в Царском Селе в передовой газтной статье.[27] Радек умер в лагере несколько лет спустя.
Хотя политические процессы начались не в 1937 году, именно процесс «антисоветского троцкисткого центра» привлек международное внимание, поскольку среди обвиняемых были хорошо известные на Западе Каменев, Зиновьев и Радек. Для многих западных интеллектуалов именно этот процесс окзался поворотным в их отношении к СССР — его инсценнированность была слишком очевидной. Лион Фейхтвангер же лично посетил этот процесс и пришел к выводу, что обвиняемые действительно были шпионами: «Когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они этоговорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».[28]
Во время встречи со Сталиным, он заговорил о Карле Радеке. «Вы, евреи, — сказал Сталин, — создали бессмертную легенду, легенду о Иуде». Фейхтвангер растрогался: «Как странно мне было слышать от этого обычно такого спокойного, логически мыслящего человека эти простые патетические слова».[29]
Интересно, что именно Карл Радек был тем человеком, который прочел статью Вальтера Беньямина и дал ей уничтожающий отзыв, чем в какой-то степени ускорил отъезд Беньямина из России и возможно спас его от лагеря. Раздражение у Радека вызвал тот факт, что слова «классовая борьба» повторялись у Беджамина на каждой странице, как показалось Радеку, по десять раз.[30] Одинадцать лет спустя Радек расплачивался за свою недальновидность: оправданием политических процессов была именно идея «возрастания классовой борьбы при социализме»; она же была главным вкладом Сталина в теорию марксизма.
Андрэ Жид не поверил в подлинность процессов. Политическая атмосфера Москвы описана им так: «Каждый подозревает всех и вся. Невинный разговор детей может оказаться гибельным. При детях не говорят вслух. Все следят за всеми».[31] Он несколько раз встретился с Бухариным, который уже становился опальным. Когда они виделись последний раз, Бухарин попросил о встрече наедине. Михаил Кольцов услышал это, отвел Бухарина в сторону и что-то сказал ему. «Не знаю, что именно он ему сказал, — пишет Жид, — но больше за всю поездку я Бухарина не видел».[32]
Оба, Бухарин и Кольцов, были арестованы в 1938 году. Бухарин был расстрелян сразу после процесса, Кольцов — в 1942 году.
Книги Жида и Фейхтвангера в холодной войне
Андрэ Жид был горд, что советским властям не удалось «купить» его, что потратив массу денег на организацию его поездки по стране (с неслыханной по тем временам роскошью), им так и не удалось «запудрить ему мозги». Через двенадцать лет ему довелось участвовать в значительно более изощренной попытке повлиять на политический климат в мире, и на этот раз он не заметил, что им манипулировали. Отрывки из его книг о России были напечатаны в сборнике «Несостоявшееся божество».[33] Как выяснилось позднее, сборник финансировался и распространялся на деньги ЦРУ.
Роль ЦРУ в культурной войне с коммунизмом подробно описана в книге английской журналистки Фрэнсис Стоунор Сондерс «Кто заплатил флейтисту?»[34] Эта книга о людях, которые разочаровались в Советском Союзе. Сондерс разочарована в их разочаровании. У нее нет, разумеется, иллюзий по поводу сталинского режима, но ей кажется, что если выяснить, кто за что заплатил, это может радикально изменить интеллектуальную историю двадцатого века. Анализ морально-философской драмы с такими участниками, как Артур Кестлер, Джордж Оруэлл, Андрэ Жид, Ханна Арендт, Исайя Берлин, сведен в ее книге к речи общественного обвинителя, не брезгующего никакими средствами, чтобы очернить облик обвиняемого: Артур Кестлер был «насильником», композитор Николай Набоков (двоюродный брат Владимира) унаследовал «лицемерие» от своего отца, американский журналист Ирвинг Кристол был «политическим невротиком». Можно предположить, что если бы Сондерс пришлось писать книгу о Фрэнсисе Бэконе, она сосредоточила бы свое внимание на взятках, которые он брал, а его философию оставила бы в стороне как нечто не очень существенное.
Сондерс и другие критики ЦРУ возмущены финансовым участием этой организации в холодной войне в области культуры. При этом миллионы долларов, которые вложило в эту войну КГБ (одна американская компартия получала около миллиона долларов в год), не вызывают у них сильных эмоций. За этим видится поза некоторого западного высокомерия: ничего хорошего от восточных варваров мы и не ожидали, но наши должны были вести себя приличнее.
Книга «Москва, 1937 год» и встреча со Сталиным сильно повредили репутации Фейхтвангера в Америке, куда он эмигрировал во время войны. Его постоянно допрашивали в ФБР, и ему до самой смерти так и не дали американского гражданства. Как ни странно, его судьба в России сложилась не лучше. «Москва, 1937 год» была вскоре изъята из библиотек, а в 1947 году в разгар кампании против «комополитов» журнал «Новый мир» назвал его агентом англо-американского империализма. Среди прочих обвинений автор статьи, Миллер-Будницкая, упрекала его за «полную и абсолютную свободу в обращении с историческими фактами и исторической истиной».[35] Любопытно, что и на Западе его были склонны упрекать в том же: он принес в жертву истину ради политических целей. В конце концов Фейхтвангер был отвергнут практически всеми: нацистами, сталинистами и анти-сталинистами.
Не исключено, что так понравившаяся Фейхтвангеру фраза Сталина (цитирующего Крылова) «услужливый дурак опаснее врага»[36] относилась к нему самому.
В cтатье упомянут и Андрэ Жид. Имея ввиду название одного из его романов «Фальшивомонетчики», Миллер-Будницкая назвала его «фальшивомонтечиком культуры и морали <…> непрезойденным виртуозом лжи и черной клеветы».[37] Досталось и другим писателям анти-сталинистам: «Дорого заплатили эти писатели за их поддержку и рекламу Америкой: они пошли на отречение от своего народа и отечества, от высокого звания представителей европейской культуры во имя раболепного служения американским экспансионистам».[38]
Если бы не патетический тон, последняя фраза удачно вписалась бы в книгу Фрэнсис Стоунер Сондерс.
Отметим в скобках, что произведения Андрэ Жида удостоились быть осужденными не только советской пропагандой, но и католической церковью. 2-го апреля 1952 года папа Пий XII подписал декрет, по которому все книги Жида вносились в список запрещенных. Язык этого декрета заставляет вспомнить советские постановления 1940-х годов: «Жид напоминает Расина, страдающего бессилием, холодного, скучного. Его музыка на первый взгляд кажется совершенной, но поставленной на службу извращенному воображению, бесконечному безверию, грязному бесплодию».[39] Не будем забывать, что «бессильный», «холодный» и «бесплодный» — главные эпитеты сталинской эпохи по отношению к искусству 20-х годов.
В 1955-году главный редактор «Огонька» Анатолий Софронов с группой советских писателей посетил Фейхтвангера в его затерявшейся среди лос-анджелесских холмов вилле «Аврора». Американский госдепартамент сначала возражал против этого визита, потому что подозревал Фейхтвангера в сочувствии к «красным». Софронов с гордостью отвечал чиновникам: «Для нас он просто один из самых крупных писателей, живущих сейчас на земле… Так что мы настаиваем!» Разумеется, к этому времени Сталин вот уже два года лежал рядом с Лениным в мавзолее, Хрущев уже писал тезисы своей речи на XX съезде, и авторы типа Миллер-Будницкой уже выглядели ископаемыми.
— Читают мои книги сейчас в Советском Союзе? — спросил Фейхтвангер во время встречи.
— Еще бы! — ответили ему. — Только недавно вышел перевод “Гойи”<…> Издательство собирается перевести вам гонорар.
— Что же, сказал Фейхтвангер. — Тогда я смогу купить немного редких книг.[40]
В сталинскую эпоху потребление было символическим. Хлебa, выставленные на Всесоюзной Сельскохозяйственной выставке, были в состоянии накормить всю страну, почти как пять хлебов, которыми Иисус накормил пять тысяч человек. Инкунабулы выдавались в обмен на любовь писателя к власти. Теперь же писателю собирались заплатить реальные деньги (заплатили ли их на самом деле, не так уж важно), а редкие книги надо было покупать за деньги.
Это конец эпохи.
2003
References
1. Строго говоря , их три: André Gide, Retour de l’U.R.S.S. (Paris: Gallimard, 1936); André Gide , Retouches à mon retour de l’ U.R.S.S. (Paris: Gallimard, 1937); Lion Feuchtwanger, Moskau 1937, ein Reisebericht für meine Freunde (Amsterdam: Querido verlag, 1937).
2. И. А. Бунин, «Третий Толстой», Собрание сочинений (Москва, Художественная литература, 1967), т. 9, с. 445.
3. Stephen Spender in The God That Failed . Six Studies in Communism (London: Hamish Hamilton, 1950), 234.
4. Richard Grossman, “Introduction,” The God That Failed , 11-12.
5. Цит . по Enid Starkie, “André Gide,” The God That Faile d , 173 .
6. Gide, Retouches, 22.
7. Цит. по Enid Starkie, 176. Эти слова перекликаются со строчками Маяковского, родившегося на полвека позже, но написавшего их на несколько лет раньше: «с каким наслажденьем жандармской кастой я был бы исхлестан и распят за то, что в руках у меня <…> советский паспорт».
8. André Gide, Et nunc manet in te, suivi de Journal intime (Neuchâtel: Ides et Calendes, 1951).
9. Gide, Retouches, 88.
10. Судя по вышеприведенным словам Алексея Толстого, эти “три автомобиля” были в это время устойчивым символом политического статуса.
11. Gide, Retouches, 98.
12. Stephen Spender in The God that Faile d, 252.
13. С такими, напрмер, словами: Kam'raden die Rotfront und Reaktion erschossen Marschier'n im Geist in unsern Reihen mit (Наши товарищи, расстрелянные красными и реакционерами, незримо шагают в наших рядах). См. Arthur Koestler in The God That Failed, 81.
14. Уголовная ответственность за гомосксуализм была введена 17 декабря, 1933; апрещение абортов — 27 июня, 1936.
15. Lion Feuchtwanger, Der falsche Nero: Roman (Amsterdam: Querido, 1936).
16. Lion Feuchtwanger, Moskau 1937, ein Reisebericht für meine Freunde (Amsterdam: Querido v erlag, 1937), 6.
17. 3 декабря, 1936.
18. 17 марта, 1937.
19. Василий Гроссман, Все Течет. Цит.по http://lib.sarbc.ru/koi/PROZA/GROSSMAN/techet.txt
20. Feuchtwanger, Moskau 1937, 31.
21. Принят 10 июля 1935.
22. Feuchtwanger, Moskau 1937, 32.
23. Gide, Retour, 36.
24. Gide, Retouches, 52.
25. Gide, Retour, 39.
26. Feuchtwanger, Moskau 1937 , 17.
27. «Ленинградская правда», 1937, 30 января.
28. Feuchtwanger, Moskau 1937, 119.
29. Ibid., 113.
30. Вальтер Беньямин, Московский дневник. Москва, Ad Marginem, 1997, с. 118.
31. Gide, Retouches, 32.
32. Ibid., 73-74.
33. Глава, подписанная Жидом, была компиляцией из его двух книг о России, составленной с его согласия , см. The God That Failed, 177.
34. Frances Stonor Saunders, Who Paid The Piper? The CIA And The Cultural Cold War (London: Granta, 1999), 6.
35. Р. Миллер-Будницкая, «Космополиты из литературного Голливуда», Новый мир, 1955, №6, с. 282.
36. Feuchtwanger, Moskau 1937, 84
37. Миллер-Будницкая, 290-1.
38. Ibid., 293.
39. Полный текст приведен на http://www.kalin.lm.com/cagide.html
40. Анатолий Софронов, «У Лиона Фейхтвангера», Огонек, №51, декабрь 1955, с. 15-16.